— Подсудимый, — продолжил местный конферансье в мантии, — у вас есть право на защитника, но вы можете защищаться и самостоятельно, тем более что единственный наш адвокат убит вами.
— Протестую! — взял я с места в карьер. — Максимыч с нар навернулся. Не надо было ко мне в камеру старого больного человека подсаживать. Так что смерть его на вашей совести, и нехер валить с больной головы на здоровую.
— Протест отклонён. Но, раз вопрос с защитой мы решили, слово предоставляется стороне обвинения.
После этих слов долговязый очкарик закончил, наконец, теребить бумажки в папке и, поднявшись со своего места, отвесил короткий поклон судье: — "Ваша Честь", — и собравшимся:
— Граждане убежища. Хочу сказать несколько слов, прежде чем перейти к сути нашего разбирательства. Сегодня утром я встал с постели, оделся, умылся, позавтракал и отправился в суд, — сделал долговязый многозначительную паузу. — Задумайтесь над этим. Кров, одежда, водопровод, канализация, пища и — самое главное — закон! У нас с вами всё это есть. И, ответьте, благодаря чему у нас есть всё это? Благодаря нашей общности! Только она позволила нам не просто выжить после атомного апокалипсиса, но и сохранить оазис цивилизации в этом отдельно взятом убежище, ставшим домом для нас, наших детей и внуков. А теперь скажите, кто сидит перед вами, — указал долговязый на меня длинным узловатым пальцем. — Кто этот… пришелец из земель смерти и отчаяния? Он — одиночка! Одиночка, — развёл руками обвинитель, продолжая монолог с публикой в зале. — Кто стоит за ним? За кого стоит он? Сам за себя. И нет ничего, что было бы ему дороже собственных интересов. Его жизнь лишена смысла. Это и не жизнь даже, а существование. Животное существование. И нет в нём места ни любви, ни дружбе, ни взаимовыручке. Сегодня вам придётся услышать о чудовищных преступлениях, от описания которых кровь стынет в жилах. Но посмотрите на этого пришельца в клетке. Он ухмыляется. Для него злодейство — не преступление, а неотъемлемая часть собственной извращённой сущности. Он пришёл к нам издалека. Из заражённых земель на западе. Оттуда, где царит власть одиночек. Таких же, как он. Где сильный пожирает слабого просто потому, что способен. Где человек человеку враг. Он пришёл к нам, оставляя за собой смерть и разрушения, — долговязый взял со стола бумаги и набрал в грудь воздуха, приготовившись оглашать длинный список моих злодейств. — Малмыж. Поселение несчастных выживших неподалёку от сгинувшей в ядерном огне Казани. Страдающие немощные люди, пытавшиеся хоть как-то поддерживать порядок на руинах цивилизации, по роковому стечению обстоятельств оказались на пути подсудимого. Более чем для сотни из них эта встреча стала смертельной. Они сгорели, запертые в местном доме культуры.
Зал встревожено зашумел.
— Ебануться.
— Безымянное поселение близ Перми, — продолжил очкастый сказочник, игнорируя мой пассаж, — где мирные люди добывали себе пропитание тяжёлым трудом и охотой в смертельно опасной тайге, было уничтожено подсудимым с особой жестокостью. Мужчины, женщины, старики и даже дети погибли от клыков и когтей, затравленные дикими зверями.
Зал потрясённо наполнил лёгкие воздухом в едином порыве.
— Но этого подсудимому показалось мало, и он надругался над трупами несчастных, без разбора используя мёртвые тела для удовлетворения своей похоти.
Зал полуобморочно выдохнул.
— Единственную оставшуюся в живых девочку семи лет отроду подсудимый сделал своей пленницей. Ребёнок страдал около полугода, прежде чем умер от постоянного недоеданий, побоев и сексуального надругательства.
Одной из баб в зале сделалось дурно.
— То, что подсудимый творил в Березниках, иначе как геноцидом назвать язык не поворачивается. После кровавого набега на этот город подсудимый переместился в Соликамск, располагающийся по соседству, где зверски убил представителя одного из малых народов севера, чтобы не платить за ритуальные услуги, а также выследил и угрозами склонил к сотрудничеству главного свидетеля обвинения — Ткачёва Алексея Ивановича, буквально чудом уцелевшего, благодаря нашему с вами вмешательству. Дальнейший путь подсудимого пролегал по глухой тайге и уральским предгорьям. Но и в этих, казалось бы, безлюдных краях подсудимый уничтожал всё живое, что встречалось ему на пути. Первыми жертвами кровавого похода стали шесть девушек манси, которых подсудимый использовал в качестве ездовых животных. А когда несчастные стали измождены настолько, что не могли уже тянуть сани с поклажей, он хладнокровно убил их и… — рассказчик запнулся, словно борясь с приступом тошноты, — и употребил останки в пищу. Да-да, вы не ослышались. Он их съел. Следующей жертвой пала одинокая старая женщина, пустившая подсудимого на ночлег. За кров и пищу он отплатил ей пулей в голову, предварительно надругавшись. Но и это ещё не всё. Целое стойбище охотников манси было превращено подсудимым в братскую могилу, как всегда, безо всякой на то причины. И вот этот… монстр, людоед, настоящее чудовище с повадками бешеного пса, — указал долговязый на меня трясущейся от праведного гнева пятернёй, — приходит в нашу обитель мира и благоденствия с целью разграбить её, уничтожив всех, кто попытается ему помешать! Слава нашей сплочённости и нашему мудрому руководству, благодаря которым мы смогли обезвредить этого опаснейшего головореза, и теперь имеем возможность судить его честным беспристрастным судом, как и подобает истинно цивилизованным людям. У меня всё, ваша Честь.
— Прекрасно, — кивнул судья, толи отдавая должное ораторскому таланту долговязого, толи радуясь окончанию этой высокопарной хуйни. — Слово предоставляется защите.
— Эй, милашка, — обратился я к стенографистке, старательно отстукивавшей по клавишам всю дорогу, — сделай приписочку к той поебени, что ты настрочила: "Тут и сказочке конец, а кто слушал — долбоёб".
— Подсудимый! — раздул щёки старый пердун за кафедрой. — Держитесь в рамках приличий.
— Прошу прощения, ваша Честь, — перенял я манеру обращения долговязого, — но мне, как животному, чудовищу, людоеду и некросодомиту, не пристало следовать человеческим нормам поведения. Это было бы кощунством с моей стороны. Так что, можно я уж по-простецки, как нашему брату некросодомиту полагается?
— А-ащ, — махнул рукой дед после недолгого раздумья.
— Ну так вот, — продолжил я, — давайте по порядку. Малмыж. То, что тут нёс этот очкастый выблядок, даже враньём назвать нельзя. Это чистой воды бред. Начнём с того, что инцидент сей произошёл ни в каком не в доме культуры, а в кабаке. И было там не "более сотни" невинных обывателей, а десятка два забулдыг. И закончим тем, что спалил этот оплот малмыжской культуры не я, а как раз таки Ткач, известный присутствующим под давно забытым в остальном, не настолько ебанутом мире, погонялом — Ткачёв Алексей Иванович. Это была расставленная на меня ловушка. Но я выжил, а культурные малмыжцы запеклись с хрустящей корочкой. Вообще, ваш драгоценный Алексей Иванович заботится о жизнях окружающих чуть менее чем никак. Он вам, наверное, не рассказывал, как собственноручно замочил двоих из своего же отряда, чтобы не делиться координатами и кодами этого убежища? Да-да-да. Это Ткач планировал "незаконное проникновение" с целью грабежа и разбоя, а я ему только на хвост упал.
В зале зашушукали.
— И ферму под Пермью он разорил, — приврал я слегка, чуя растущий успех у местной публики. — Выпустил медведя из клетки, и, пока тот устраивал бардак, ходил по избам да расстреливал семью за семьёй. А потом появился я, и спугнул Ткача, чем спас с десяток ребятишек. А одну девчонку действительно с собой взял, но только в качестве провожатого. Теперь она живёт на той же ферме со своей тёткой. Сиротинушка.
Баба, которой недавно подурнело, достала платок, чтобы утереть набежавшую слезу.
— Дальше были Березники, — продолжил я завоёвывать народную любовь. — И вот тут действительно пришлось кое-кого попрессовать. Троицу местной гопоты, которую Ткач нанял, чтобы меня замочили. И зарезал-то всего одного дегенерата. Обороняясь! Вообще говорить не о чем. Геноцид, блядь. Я бы вам рассказал про геноцид… — едва не соскочил я на невыгодную для себя тему, увлёкшись. — А что до шамана под Соликамском, так я тут опять же ни при чём. Он ритуал жертвоприношения неудачно провёл. Хотел Золотой бабе крови в презент преподнести, да перестарался и не рассчитал с количеством. И девок мансийских я пальцем не тронул, в отличие от Ткача, который им регулярно зуботычины выписывал. Но подохли они без нашего участия: одна в полынье утонула, троих менквы завалили, и ещё двух — какое-то ухающее говно в клочья порвало. К мясу их не притрагивался. Хоть Ткач и подначивал постоянно. Бабку-отшельницу не убивал. И уж точно не насиловал. Если б ты, дрыщ очкастый, её увидел, то постыдился бы своих обвинений. А концы бабуля отдала, схлопотав пулю от Алексея Ивановича, когда не нашла ему бухла в своих закромах. Да. А вы не в курсе, что Ткач — запойный алкаш, крайне неуравновешенный по трезвянке? Стучи, милая, стучи, ничего не упускай.
Перешёптывание в зале сделалось активнее и громче.
— Теперь перейдём к стойбищу охотников. Здесь ситуация вообще вопиющая по степени абсурдности обвинений. Эти плоскорылые уроды повязали нас спящими и выпытали про ваше ненаглядное убежище, после чего запрягли в сани и погнали за добычей. Нам с Ткачём по пути удалось освободиться и обезоружить говнюков, благо, было их всего трое. Золотая баба свидетель, я пытался уладить дело миром, но Ткач заземлил всех троих, глазом не моргнув. Вот так вот. У вас наверняка возникает вопрос — как же мне удалось выжить в компании этого отъявленного маньяка. Ответ прост — он потерял карту с координатами вашей норы, а я её нашёл и запомнил. У Ткача же в голове были циферки на этих металлических колесиках от кодового замка вашей входной двери. Такой у нас был тандем. Но теперь ведь мы внутри, и я ему больше не нужен. Вот и полился поток говна из голословных обвинений и переваливания своих грехов на меня. Всё просто, соплежуи вы легковерные. Я закончил.
Тело попыталось закинуть ногу на ногу и сложить руки на груди, но кандалы помешали это сделать, поэтому я ограничился тем, что демонстративно отвернулся, выражая тем самым своё презрение здешней судебной системе.
Зал недовольно загудел, расколовшись на две противоборствующие группы. И даже дед за кафедрой почёсывал подбородок задумавшись.
— Обвинение, вам есть, что добавить, — обратился он, наконец, к долговязому.
— Да, ваша Честь. Я хочу вызвать первого свидетеля — Малая Николая Петровича.
— Пригласите свидетеля, — крикнул судья дежурным у двери.
Войдя в зал, Малай подошёл к свободному столу напротив кафедры и положил правую руку на лежащую там книжицу.
— Малай Николай Петрович, — обратился к нему дед, — клянётесь ли вы говорить правду и только правду?
— Клянусь, — ответил тот.
— Обвинитель, приступайте.
— Свидетель, — встал долговязый перед Малаем, лицом к залу, — вы служите начальником службы безопасности уже…
— Девять лет, — подсказал Малай.
— Да, верно. Ваш опыт и умение разбираться в людях не подлежат сомнению. Вы проводили допрос каждого из пришельцев. Как по-вашему, кому из них стоит верить?
— Ткачёву, — ни секунды не раздумывая, выпалил тот.
Вот сука.
— Почему?
— Так подсказывает мне опыт.
— А что можете сказать о подсудимом?
— Абсолютно антисоциальный элемент, не поддающийся перевоспитанию. Более аморальных личностей мне встречать не доводилось, а я повидал немало выродков. Не верю ни единому его слову. Он, глазом не моргнув, расскажет вам, что угодно, лишь бы избежать наказания. У него нет понятия ни о совести, ни о чести. Считаю, что его показания не должны повлиять на вынесение вердикта.
— С каких пор свидетели указывают суду, как выносить вердикт? — крикнул я с места, рассчитывая заронить в благодатную почву снобизма зерно неприязни между судьёй и обвинителем.
— Свидетель, — проскрипел дед недовольно, — попрошу вас воздержаться от обсуждения порядка делопроизводства.
Малай покивал, с трудом сдерживая усмешку.
— Обвинитель, — обратился дед к долговязому, — вы закончили?
— К вызванному свидетелю у меня вопросов больше нет, — ответил тот, явно довольный услышанным от Малая.
— В таком случае возможность задать вопросы свидетелю предоставляется защите.
— Отлично, — потёр я ладони в предвкушении допроса, на котором мы с Малаем, наконец-то, поменяемся местами. — Малай, скажи-ка мне, любезный, за что тебя сделали начальником по безопасности?
— Вопрос не имеет отношения к рассматриваемому… — начал было долговязый, но судья прервал его:
— Пусть свидетель ответит.
— Я хорошо выполнял свою работу, — прогудел тот, даже не глядя в мою сторону.
— Что за работу? Ну, Малай, дружище, расскажи нам.
— Я охранял главу Убежища и его семью.
— Все знают, — встрял в нашу беседу очкастый глист, — что Николай Петрович спас главу Убежища, героически заслонив его от пули.
— Вот как! Стало быть, ты получил свой чин в знак признательности? За личную преданность, а вовсе не за способность разбираться в людях и расследовать сложные дела. Да?
— Свидетель, ответьте на вопрос, — нарушил молчаливую паузу судья.
— Я был верен присяге, добросовестно исполнял свои обязанности, и глава Убежища посчитал меня достойным этого поста.
— Угу, понятно, — не без удовольствия погружался я всё глубже в роль дознавателя. — А чем ты занят теперь? Приходилось заниматься расследованиями на новом посту? Настоящими расследованиями, со сбором настоящих улик, настоящим опросом настоящих свидетелей? Или ты со своими ребятами просто драчунов разнимаешь да следишь, чтобы пьянь по углам не ссала?
— Разумеется, мне приходилось заниматься расследованиями.
— Когда было последнее, и в чём заключалась суть дела?
Малай снова взял продолжительную паузу, и зал настороженно зароптал.
— В прошлом году, — наконец заговорил выдающийся борец с преступностью. — Это было дело о краже. Я раскрыл его и поймал преступника.
— Что он украл?
— Коробку консервированной фасоли со склада.
— Негодяй. Надеюсь, все ценности были возвращены в закрома Родины.
Я уже получил что хотел, и фраза про возврат ценностей была сарказмом. Дальше должен был следовать мой воодушевлённый монолог о несопоставимой серьёзности дел и об очевидно низкой квалификации Малая. Но главный безопасник всё молчал, глядя в стол.
— Прошу прощения, — вклинился я в ход его неспешных мыслей, — так фасольку нашли? Голод предотвратили?
— Нет, — будто сплюнул Малай через губу. — Банки пропали. Наверное, он успел часть сожрать, а другую — обменял.
— "Наверное"? Я не ослышался? То есть, никаких улик против этого ужасного преступника так и не обнаружилось.
— Какие улики?! — взорвался Малай. — Да тут каждая собака знает, что Гришин был вором и сволочью, каких поискать!
— Другими словами, пропавшей фасоли при осужденном не нашлось?
— Я уже сказал! — раскраснелся Малай, как рак в кипятке.
— Стесняюсь спросить, но всё же… Какой приговор был вынесен этому Гришину?
— Его депортировали.
— То есть, общедоступным языком это означает, что человека якобы укравшего несколько банок фасоли, без каких либо доказательств его вины вытурили из вашего уютненького убежища навстречу верной смерти, только потому, что Малаю показалось, будто украл именно он? Не слышу ответа, — с трудом приложил я ладонь к уху, звеня цепями. — Угу. И вот теперь этот же самый Малай заявляет, что я виновен во всех смертных грехах. А на чём собственно основано его заявление? На опыте! На том самом опыте, представление о котором мы все только что могли сформировать для себя, послушав историю об испарившейся фасоли и "наверное" укравшем её Гришине, упокой господь его душу.
Зал молча уставился в затылок Малаю, подогревая флюидами осуждения и без того разгорячённую голову, от которой вот-вот должен был пойти дымок.
— Су-у-ка! — прошипел тот, ретранслируя на меня негатив, многократно усиленный собственными мощностями. — Да кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы?! Ты!!! Мне!!! Какого хрена вы его слушаете?! — повернулся он к публике, после чего выдернул рукав из боязливо теребящих его пальцев обвинителя и, чеканя шаг, отбыл для дальнейшего прохождения героической службы вне зала суда.
— Требую вернуть свидетеля! — заявил я, войдя в роль настолько, что с ней не хотелось расставаться. — Я не закончил допрос!
— Подсудимый! — указал на меня судья молотком. — Знайте меру. Обвинение, у вас есть ещё свидетели?
— Да, ваша Честь. Я прошу вызвать для дачи свидетельских показаний Ткачёва Алексея Ивановича.
Вот это дело! Уж сейчас-то я его раскатаю в блин!
Судья сделал знак рукой, и в зал вошёл Ткач, которого я не сразу признал. Чисто выбритый, причёсанный, розовощёкий, лоснящийся, в цивильных брюках и глаженой рубашке. Ещё бы белозубую улыбку в комплект, и можно хоть сейчас на страницы глянцевого довоенного журнала.