…Павел поцеловал его, когда в лес вернулись перелетные птицы, а ночной воздух был сладким от распустившихся почек орхолы. Луна была такой большой и светила так ярко, что Май, завороженный ее серебристым сиянием, поднялся на самую вершину северной башни, чтобы полюбоваться окутанной матово сияющей дымкой долиной. Зрелище было настолько волшебным, что Май словно потерялся во времени. И не услышал тихих шагов. Только когда обняли его сильные, теплые руки, Май вскинулся и тут же обмяк, узнав Павла. До этой минуты дозорный часто прикасался к нему, но никогда – вот так откровенно и сильно. И сердце забилось от волнения. Май развернулся в его объятиях, вскинул голову, поймал взгляд затуманенных глаз Павла, а в следующую секунду к его губам прижались поцелуем. Жарким, требовательным, чуть-чуть болезненным. Май обнял Павла, ответил, и на этот раз тот отстраняться не стал. Только стиснул его сильнее.
Поцелуй закончился вместе с воздухом. Май отстранился, потупив глаза и слегка задыхаясь. Что скажет теперь Павел? Оттолкнет? Снова пожалеет о содеянном? Но вместо слов Павел взял в ладони его лицо, и на этот раз Май сам потянулся к нему. Они целовались долго, сильно. И Маю казалось, что у губ Павла сладкий привкус орхолы…
…Он вернулся к себе, когда скрылась уже луна и ночь наконец-то вступила в свои права. С опухшими и ноющими губами, полным сладкого томления телом. Сердце билось сильно, но ровно, и впервые Май улыбался, слушая его стук. Сознание еще пыталось докричаться до него, остановить, предупредить, но бесполезно. Маю было просто все равно. Он хотел получить все. Он купался в восхищении, любовании, улыбался еще немного робко в ответ, но всего этого было уже мало. Он хотел Павла. Хотел почувствовать себя нужным, любимым. Желанным. Хотел быть целым миром в чьих-то глазах. И когда Павел целовал его, ласкал его, гладя плечи и спину, Май беззвучно умолял: Еще-еще-еще… Даже если недолго продлится это счастье, он выпьет его до дна.
Сердце сжалось, когда Павел следующим вечером принес ему подарок. Серьги. Дорогие, красивые, из редкого белого металла, украшенные драгоценными камнями. Май смотрел на это чудо ювелирного мастерства и не знал, смеяться ему или плакать. Он никогда не прокалывал себе уши. И никогда не носил женских серег.
- Павел… - Май вскинул голову, почти поверженный мыслью о том, что дозорный просто смеется над ним, но, заглянув в сияющие серые глаза, осекся. Столько надежды было в них.
- Я сам выбирал их, - Павел почти нежно коснулся кончиков его пальцев. – Старик-ювелир сначала не хотел мне их продавать, но я его уговорил.
- Ты ездил за ними в город? – севшим голосом спросил Май, лихорадочно пытаясь найти объяснение, и невольно замирая. Ведь Павел мог и не знать, что мужчинам не принято носить серьги такой длины и из такого металла, считавшегося исключительно «женским». В конце концов, он – дозорный, а не придворный, который разбирается во всех тонкостях приличий. А то, что Май серег не носит – так под обросшими волосами ушей почти не видно, где там разглядеть, проколоты ли мочки.
- Да, - Павел кивнул, улыбаясь. – Я уехал рано утром, чтобы успеть вернуться. Они тебе нравятся?
- Очень, - Май был предельно искренен. Серьги ему действительно нравились. Вот только он никогда их не наденет. - Они красивые.
- И они подойдут к твоим глазам, - шепнул Павел уже в его губы. Май с радостью ответил на этот поцелуй, выкидывая из головы странные мысли, но сердце билось заполошно, слишком быстро. Впрочем, теплые руки Павла быстро уняли беспокойство. Правда, ненадолго…
…Светило яркое солнце, и воздух был таким теплым, что Май наконец решился погулять с сыном на свежем воздухе. Выслушав рекомендации Грасса, он накормил малыша, тщательно укутал уже сонно сопящий комочек и, прижав его бережно к груди, вышел из крепости. Это было немного непривычно – видеть, как меняются суровые лица дозорных при одном только взгляде на него. Как уходит тень озабоченности, смягчаются черты, а губы словно сами улыбаются. Но такое внимание Маю нравилось, и он искренне улыбался, отвечая на приветствия, а то и останавливаясь, чтобы немного поболтать. Особенно жадный интерес проявляли встречные омеги, которых в крепости было немного, да и те перешагнули свой средний возраст, но Май всегда с удовольствием выслушивал их советы. И когда он наконец оказался за пределами крепостной стены, солнце уже стояло высоко и по-настоящему припекало, и Май, пряча сына от прямых лучей и давая отдых телу, присел на широкий старый пень, словно специально оставленный для уставших путников и сторожем для еще тонких и гибких деревцев нарождающегося леса. Здесь было так хорошо и спокойно, но Маю, вдруг вспомнилось, как год назад он рыдал в свою старую подушку, вернувшись из деревни, куда ходил обменять добытые за зиму шкурки на одежду и нитки. Без шкурок и одежды, избитый и израненный, он мечтал только о том, чтобы умереть спокойно, безболезненно и тихо. Но прошел год, всего год. И он там, куда никогда не мечтал попасть и баюкает собственного сына. Своего ребенка, свое солнышко. Май светло улыбнулся и вдруг тихо-тихо запел, вспомнив колыбельную, которую ему пела когда-то на ночь мама. Простую, незатейливую песенку, от которой сжималось сердце. Он пел и пел, а потом, когда, словно вторя ему, запели птицы, умолк, вслушиваясь в их голоса.
За спиной хрустнула ветка, и увлекшийся Май испуганно вздрогнул, инстинктивным жестом прижимая ребенка к себе.
- Тш-ш-ш… Прости, я напугал тебя, - очень тихий голос был знаком, и Май расслабился.
- Павел…
Но тот словно и не услышал его.
- Все хорошо, я никому не дам тебя в обиду, - сократив расстояние между ними, он погладил шелковистые прядки, лежащие на спине и плечах Мая, склонился к нему, вдыхая запах. – Ты помнишь эту песню, да? Нашему сыну она нравится. Почему тебя так долго не было? – он говорил тихо, спокойно, но в голосе звучала такая тоска и мука, что Май застыл, не в силах остановить, прервать Павла, от слов которого стыла в жилах кровь. Нашему сыну?
- Я так скучал по тебе, любовь моя, - Павел подался вперед, обнял его, зарываясь лицом в волосы, нежно целуя шею. – Так скучал…
- Павел… - напряженным голосом произнес Май, поведя плечами. – Не надо. Ты меня с кем-то перепутал.
- Нет, не убегай снова. – Павел только стиснул его. – Анна, я не могу без тебя. Без тебя и нашего малыша.
- Нет! – Май вывернулся, выломался из его рук. Отшатнулся в сторону, развернулся к застывшему на своем месте дозорному. Губы тряслись от обиды и разочарования, пекло под веками. Кричать хотелось, выть, но от пепла ненависти, в который превращалось пламя в глазах Павла, словно сводило горло.
- Май… - неслышно выдохнул Павел и опустил глаза. Стиснул кулаки так, что побелели костяшки пальцев. – Уходи. Ты – не она. Поэтому уходи. Совсем уходи. – Он вскинул взгляд, и Май невольно отшатнулся. – Тебе больше не место здесь. УХОДИ!!!
От его крика проснулся Иллия, заплакал, и Май, которого плач сына заставил взять себя в руки, угрожающе зарычал, предупреждая Павла, и отступил на шаг, прижимая к себе плачущего малыша. А потом еще на один шаг и еще… А когда тень от деревьев скрыла его от взгляда все еще стоявшего на коленях Павла, развернулся и побежал к крепости, остановившись только, когда за спиной захлопнулась дверь его комнаты.
- Тш-ш-ш, все хорошо, маленький, все хорошо. – Ноги не держали, и Май обессилено опустился прямо на пол, укачивая сына. Прижался губами к крохотному лобику, глотая слезы, готовые брызнуть из глаз. – Я никому тебя не отдам, никто не сделает тебе больно, - он говорил и говорил, баюкая ребенка мягким голосом, а когда малыш успокоился и снова заснул, тяжело поднялся, уложил его в кроватку и буквально рухнул на пол рядом, цепляясь за ее край. Отпустил себя, позволив эмоциям взять верх, и тут же сжался, накрыв рот ладонью. Разочарование, обида, страх, горечь. И снова боль. Теперь стали понятны и серьги, и внезапный интерес, романтическое ухаживание и забота. Как только исчез шрам, Павел больше не видел в нем его, Мая. Для него он стал женщиной. Погибшей женой. И все это – для нее. Для НЕЕ!
- Я тебе не нужен, - Май зажмурился, стиснул зубы, пытаясь вернуть контроль над разбушевавшимися чувствами. – Не нужен…
Каким же дураком он был… Поверил, принял, позволил. Не заметил раньше, не увидел, не захотел видеть. Значит, сам виноват. Сам. «Бойся того, кто живет среди теней». Зазвучал в голове голос Аэта, и Май усмехнулся. Как коротко и точно. Бойся. Память тут же отозвалась полными ненависти глазами Павла, и Май, невольно содрогнувшись, заставил себя подняться. Надо уходить. Он всего лишь омега, и ему никто не поможет: в этом мире трезвый рассудок дозорного выше в цене.
========== Часть 9 ==========
Рассвет только-только занялся, когда Май вернулся домой, гремя бутылочками со свежим молоком в маленькой корзинке. Осторожно и очень тихо прикрыв дверь, чтобы не разбудить беспокойно спавшего всю ночь сына, он оставил одну бутылочку на столе, а остальные спрятал в холодном подполе. На пустых полках корзинка смотрелась сиротливо, но Май давно перестал беспокоиться по этому поводу. Он… как-нибудь проживет. Главное – чтобы с малышом было все хорошо.
Май подошел к старой кроватке, доставшейся ему «по наследству» от добрых людей, склонился к сыну, с ласковой улыбкой глядя на его личико. Малыш так быстро растет. И все больше становится похожим на отца. У него будут такие же скулы. И почти такие же синие глаза. Май невесомо коснулся губами чистого детского лобика, поправил тонкое одеяльце и неизменную куклу и вытянулся на своей кровати, прикрыв глаза и привычно расслабляясь. Набираясь сил перед новым днем. Сегодня надо связать собранные на той неделе и высушенные на солнце травы и повесить в кладовке. Работа не тяжелая, но нудная и долгая. Хотя Сара обещала прийти сегодня со своими мальчиками, чтобы помочь. К его травам она старалась не прикасаться, «чтобы не забрать их волшебную силу», но зато заботилась о его сыне, давая Маю возможность заниматься своими делами.
Под веками появился образ очаровательно улыбающейся молодой, но усталой женщины, и на сердце потеплело. В этом селении ее единственную Май мог назвать своим другом. Ее и ее двух сорванцов, носящихся по двору и знавших окрестный лес, как свои пять пальцев. За эти месяцы Май научил их различать целебные травы и теперь всегда знал, куда надо идти, чтобы пополнить запасы «злой ежевики» или «сонного цветка». Рядом с этой шумной, но дружной семьей Май отогревался душой и воспоминания уже почти не приносили прежней боли.
…Он скитался по большим селениям и маленьким городкам и все больше приходил в отчаяние. Он ненавидел жалость, но именно она кормила его и позволяла кормить сына. Люди жалели его, давали немного еды ему или малышу, привечали на ночь, но не пытались удержать следующим утром, когда Май уходил, поблагодарив хозяев за кров и пищу. Он пытался найти работу, но омега с маленьким ребенком никому не была нужна. Шрам больше не уродовал его лицо, и красивый тихий юноша нравился многим, и Май не раз слышал предложение отдать малыша в приют и стать чьей-то омегой, но его мутило от одной только мысли потерять сына. И он снова уходил. Дальше и дальше… Потерявшись во времени, пространстве, названиях городов и селений, отчаявшийся – он жил только мыслью о ребенке. Его уютное сопение или громкий плач, любопытные глазенки и улыбающийся беззубый ротик – сын стал спасением от тьмы, которая пыталась пробраться в душу. И, в конце концов, ему повезло. Наконец повезло. И пожилой мужчина, который согласился подвезти его до развилки, оказался разговорчивым. Он рассказал о семье, о внуках, о том, как плохо стало в селении без лекаря, который умер еще в прошлом месяце. Май встрепенулся и робко обмолвился о том, что разбирается в травах и умеет залечивать раны. И уже на следующий день обживал маленький, но очень уютный домик, стоявший почти на самом краю селения, которое жители с гордостью называли «городком».
Было трудно… Присматривать за малышом, принимать больных или ходить к ним самому, а еще вести нехитрое хозяйство… Иногда вечерами, ложась в постель, Май совсем не чувствовал своего тела, но со временем привык и даже вспомнил о своих уловках, помогавших скрыть свою суть омеги. Альфы в селении были, но много чего узнавший из книг Грасса, Май усовершенствовал свой обычный отвар и мазь, и перестал об этом беспокоиться. А потом познакомился с Сарой, которая однажды привела к нему своего младшего захворавшего сынишку, и что-то начало меняться в нем и его жизни. Сара приходила все чаще, помогая то по хозяйству, то с малышом, и уже через пару недель Май не представлял себе свою жизнь без нее и ее семьи. В селении лениво судачили о них, но оба знали, что никогда их отношения не зайдут дальше трепетной, но все-таки дружбы и поддержки. Никогда не спрашивая о его прошлой жизни, Сара деликатно обходила вопрос о его альфе, и за одно это сдержанное любопытство, которое, тем не менее, все-таки светилось в ее глазах, Май был ей бесконечно благодарен. Он был готов рассказать ей о своей жизни в Хай-Когоне, но от одной только мысли о Раяте сводило спазмом горло и начинало печь под веками. От стыда, вины и нарастающей тоски. Вспоминая себя и Павла, Май только рычал сквозь стиснутые зубы, обзывая себя дураком. Поверил красивым ухаживаниям, купился на ласку и тепло. А потом еще и ушел, лишив Раята возможности видеть сына. Раят… Именно его лицо стояло у Мая перед глазами, когда он, уставший после очередного суматошного дня, полного забот, валился на кровать и опускал ресницы. Именно его тихий смех Маю чудился иногда ночами. И именно о его сильных и нежных объятиях мечтал Май, оставаясь один на один со своими мыслями и желаниями. Думать о Раяте было хорошо. И больно. И чем дальше – тем труднее Маю было удержаться и не позвать его. Закрыть глаза, набрать побольше воздуха и закричать так, чтобы его зов долетел до такого далекого теперь Хай-Когона. Только… не услышит Раят.
Май повернулся на бок, поджав ноги и спрятав лицо за завесой волос. Наверное, надо забыть все, что было раньше. Забыть и начать жизнь сначала. У него есть дом, есть сын и его «почти-семья». Для уродца из леса даже этого было уже много. А ведь он так и остался… тем уродцем. Словно ожог не исчез, а просто ушел, спрятался в глубине. Но каждый раз, глядя на свое отражение в зеркале, Май все равно видит его. Чувствует на коже, снова и снова прячась под капюшоном или волной отросших еще больше волос. Май грустно улыбнулся и кончиками пальцев прикоснулся к изрядно поистрепавшейся кукле. Этот ежедневный почти-ритуал всегда придавал ему сил. Сил и воли, чтобы пережить еще один день. Который, кстати, вот-вот начнется.
…-Привет-Май-мама-велела-отнести-тебе-свежего-хлеба-и-сказать-что-сегодня-прийти-не-сможет! – эмоций в младшем сыне Сары всегда было слишком много. Сильно отличавшийся от иногда излишне серьезного брата, он был похож на восторженного щеночка, и Май никогда не мог удержаться от улыбки, глядя на это беспокойное чудо, сейчас протягивающее корзинку, от которой потрясающе пахло свежей выпечкой.
- Спасибо, - Май с чувством поблагодарил «гонца», а потом нахмурился. – Надеюсь, с мамой все в порядке? И почему ты один?
- Кайл остался помогать маме, - Эл, уже вскарабкавшийся на скамейку рядом, болтал ногами. – А меня услали, чтобы не мешал. Мама утром письмо получила и устроила большую уборку. А я ее ненавижу. Уборку. От нее пыли столько, и чихать все время хочется.
Май рассмеялся, думая о том, что стоит, наверное, и самому прибраться в доме. А Сара, наверное, младшего брата ждет. Тот, как знал Май из рассказов жителей, пару месяцев назад нанялся учеником скорняка из соседнего города и должен был вот-вот вернуться.
- Чихать хочется не только от пыли, Эл, - Май взъерошил тонкие темные волосы мальчишки. Еще совсем немного – и его малыш будет вот также сидеть рядом и со взрослым видом рассуждать об уборке. От этой мысли Май светло улыбнулся и снова вернулся к своим травам, попутно рассказывая Элу его любимую сказку о великане и чудовище и думая о том, что надо будет спросить у Сары, когда она придет, как у нее получается такой ароматный хлеб.