Кир Булычев
Вид на битву с высоты
Словно мячик, гонимый жестокой судьбой,
Мчись вперед, торопись под удар, на убой!
Хода этой игре не изменишь мольбой.
Знает правила тот, кто играет тобой.
Омар Хайям
Пролог
В комнате было душно, хотелось устроить сквозняк, но Манана сразу закрывала окно, потому что у нее был хронический бронхит.
— Сейчас бы пива выпить, — сказал Крогиус. Ему было так жарко, что очки вспотели.
— Катрин ждет моего звонка, — сказал я.
Только убежденный мазохист мог отправиться на свидание в шесть вечера, в разгар летней жары, подобной которой не припомнят даже ветераны-синоптики.
— У бывшего памятника Свердлову, — сообщил Крогиус, — поставили белые столики.
Я набрал номер.
Хорошо бы Катрин отказалась от свидания — у нее незапланированное профсоюзное собрание: ее лаборатория намерена голодать, пока не выплатят зарплату за февраль.
Катрин сразу взяла трубку, словно сидела у телефона и ждала моего звонка. Такой преданности я недостоин.
Первым делом Катрин сообщила, что я мог бы позвонить раньше. В такую жару даже самые нежные девушки становятся сварливыми.
Крогиус положил хозяйственную сумку рядом с телефоном. Из нее вывалился пакет с сахарным песком. Значит, Света ждет его, чтобы ехать на дачу, где идет подготовка к варке вишневого варенья. Крогиус нависал надо мной, глядя сверху собачьими глазами.
Катрин говорила так тихо, что я ничего не понимал.
— Говори в трубку! — потребовал я.
— Я и так кричу, — ответила Катрин.
— Гарик, — попросил Крогиус, — я совсем забыл. Светка вот-вот уйдет с работы. Мне тогда лучше не жить.
— Полчаса телефон был свободен, — сказал я. — Неужели надо было ждать, пока я возьму трубку?
— Но ты же знаешь, какой у Светки характер!
— Ты меня еще слушаешь? — спросила в трубке Катрин.
— И очень внимательно.
— Повтори, что я только что сказала.
— Мы с тобой встречаемся через двадцать пять минут. Там же, где всегда.
— А мне показалось, что ты меня не слушаешь.
— Все, — сказал я, нажал на рычаг и протянул трубку Крогиусу.
У выхода я врезался в девочку Соню из библиотеки. Почему-то ей захотелось выяснить со мной отношения в момент окончания рабочего дня. Соня сообщила, что у меня закрыт абонемент, потому что я не вернул шесть книг. Я совсем забыл об этих книгах. По крайней мере три из них взял Гамлет. Гамлет уехал к себе в Армению, которая тут же стала независимым государством.
Покончив с неприятностями, Сонечка согнала с лица строгость и ласково спросила:
— Вы будете выступать в устном журнале?
А может, она не Сонечка? Розочка? Или Розалинда?
— К сожалению, я отбываю в командировку, — ответил я и улыбнулся, как известный французский актер.
Сонечка узнала во мне Жан-Поля Бельмондо и сказала, что у меня дар к перевоплощению. Во мне погибает великий артист. Я и без нее знал, что у меня есть дар к перевоплощению. Но погибает ли во мне великий артист?
— Как жаль, что вы не учитесь!
— Я уже все науки выучил.
— Ах, вы ужасный шутник!
— Я не шутил.
— С вами так интересно! Вы добрый.
— Вы заблуждаетесь, девушка, — возразил я. — Я только притворяюсь добрым. На деле же я…
Я осекся, потому что чуть было не показал ребенку голодного крокодила. Она бы испугалась до смерти.
На улице было даже хуже, чем в нашем полуподвале. Чтобы убить время, я пошел пешком. У подземного перехода продавали поникшие тепличные розы. Нет, если я куплю этих плакальщиц, то рядом с Катрин буду выглядеть неудачливым женихом.
Я вышел к памятнику Пушкину. У ног монумента лежал вылинявший букетик васильков.
Меня охватило странное чувство, будто все это уже было — и духота, и васильки, и фотограф у переносного стенда.
Я подошел к полукруглой мраморной скамье в тени недавно распустившихся лип. Катрин опаздывала. Я сел на пустой край скамьи. На скамейках потели туристы с покупками, с ними вперемежку сидели старички ветераны со свернутыми плакатами, ожидавшие начала демонстрации или митинга протеста, и кавалеры вроде меня.
Катрин пришла не одна.
Сбоку и на полшага сзади брел большой широкий мужчина с молодой бородкой, неудачно приклеенной к подбородку и щекам, отчего он казался проходимцем. Над красным лбом нависал козырек белой кепочки. Будь чуть прохладнее, он напялил бы свободно ниспадающий пиджак.
Я разглядывал мужчину, потому что Катрин не надо было разглядывать. Со вчерашнего дня она не изменилась. Катрин похожа на щенка дога — руки и ноги ей еще велики, их слишком много, но в том-то и прелесть.
Катрин издали увидела меня, подошла к скамейке и опустилась рядом со мной. Мужчина сел с другой стороны, потеснив злого ветерана с комсомольским значком на черном пиджаке. Катрин сделала вид, что меня не знает, я тоже не смотрел в ее сторону. Мужчина бодро сказал:
— Какая жара! Самое время для теплового удара.
Катрин, окаменев, смотрела прямо перед собой, а мужчина замолк, любуясь ее профилем. Ему хотелось дотронуться до ее обнаженной руки, но он не осмеливался, и его пальцы, приподнявшись, нависли над ее кистью.
Лицо мужчины было мокрым, на кончике носа собиралась капля.
Катрин отвернулась от него, убрав при этом свою руку с колена, и, глядя на меня, прошептала:
— Превратись в паука! Испугай его до смерти. Только чтобы я этого не видела.
— Вы что-то сказали? — спросил мужчина и дотронулся наконец до ее локтя. Пальцы его замерли, коснувшись прохладной кожи.
Тогда я наклонился вперед, и он вздрогнул от неожиданности.
Мне надо было встретиться с ним взглядом.
Затем я превратился в очень большого паука.
У меня было круглое тело в полметра диаметром и метровые мохнатые лапы. Я придумал себе жвалы, похожие на кривые пилы и измазанные желтым смертельным ядом.
Мужчина не сразу сообразил, что же случилось.
Он зажмурился, но не оторвал пальцев от локтя Катрин.
Тогда я был вынужден превратить Катрин в паучиху и заставил его ощутить под пальцами холод хитинового панциря.
Мужчина прижал растопыренные пальцы к груди, а другой рукой прикрыл глаза.
— Черт возьми! — произнес он. Ему показалось, что он заболел. Как многие большие вялые мужчины, он был мнителен. Но, веря в здравый смысл, он заставил себя еще разок взглянуть на меня.
Тогда я протянул к нему передние лапы с когтями.
И он убежал.
Ему было стыдно убегать, но он не мог ничего поделать со страхом. Туристы схватились за сумки с покупками. Старики начали подниматься, решив, что пришла пора народного гнева.
Катрин заразительно засмеялась, привычным жестом откинула с лица тяжелую русую прядь.
— Спасибо, — сказала она. — У тебя это здорово получается. Если бы я не знала, наверняка бы испугалась. Хотя не поняла, что ты натворил на этот раз.
— Я превратил тебя в паучиху соответствующего размера.
— Как тебе не стыдно!
— Куда мы пойдем? — спросил я.
— Куда хочешь, мой властелин, — сказала Катрин.
— Я хочу пить пиво в парке и лежать на траве.
— Я слышала, что в Москве учредили полицию нравов, — заметила Катрин.
— Я постараюсь скромно валяться на траве и сдержанно пить пиво.
— У меня так не получится. Правда, там, наверное, много народу.
— Все, кто обладает средствами или садовым участком, толкутся в электричках, — сказал я. — В парке остались только бомжи.
— Тогда пошли в метро.
— Может, поймаем машину? — спросил я.
— Тебе нравится шиковать, мой воздыхатель, — возразила Катрин. — Шикуй в одиночестве, я трижды обгоню тебя в метро.
Мне хотелось принять вызов, но тогда бы я лишился общества Катрин. А мне не хотелось его лишаться.
Вагон был набит, почему-то каждый второй пассажир вез остроконечный садовый инвентарь, а другая половина волокла чемоданы и сумки на колесиках. Но на «Комсомольской» все эти страшные потные люди выжались из вагонов, как паста из тюбика. Стало свободно, и даже можно было сесть.
— Жалко, — сказал я. — Жалко, что стало так свободно.
— Ты мазохист! — шепотом воскликнула Катрин.
— Нет, сладострастник, — возразил я. — Толпа так сладко прижимала меня к твоей груди.
Катрин чуть растерялась. Ее синие глаза сузились от неуверенности: то ли рассердиться на меня, то ли отыскать достойный ответ. Она предпочла второе.
— И как тебе моя грудь? — прошептала она.
— Твоя грудь божественна, — сказал я. — Ты можешь смело переходить в третье тысячелетие с его сексуальной свободой и полной эмансипацией.
— Чуть-чуть, — вздохнула Катрин, — ты чуть-чуть переборщил в своем мужском самомнении. И я тебе это припомню.
Шутя, она была серьезна. И я согласился с ней. Если переиграл, то умей признаться.
Под большими деревьями у входа в парк «Сокольники» было прохладно, но нас обогнали другие любители пива. Они сидели на лавочках томными рядами и сосали пиво из бутылок. Ни один из банки, все — из бутылок. Здесь собирался народ серьезный, ценители и патриоты.
Я взял в киоске четыре банки «Будвайзера».
Впереди, за круглым бассейном, поднимался серебряный пластиковый купол какой-то очередной выставки. Нам бы в экспедицию такой купол — под ним свободно и не очень жарко. Под одним куполом можно устроить камералку, склад, столовую и танцевальный зал.
Нет, нельзя, придут заморенные, но гордые казачки и разрежут купол на полотна, а полотна унесут для хозяйственных надобностей. Если ты хочешь, чтобы археологическая экспедиция прожила на Кубани свой срок, то будь скромен, незаметен, плати рабочим достойно, но не очень много.
— Ты думаешь? — спросила Катрин.
Она была со мной одного роста — метр восемьдесят, и наши глаза, когда мы разговаривали, оказывались совсем рядом.
— Ты имеешь в виду процесс мышления? — уточнил я.
— Вот именно. Я вдруг тебя потеряла.
— Скоро в экспедицию, — сказал я.
— Почему ты вдруг об этом подумал?
— Увидел серебряную палатку, — показал я на купол.
— Пойдем левее, — предложила Катрин, будто не хотела, чтобы я думал об экспедиции.
Мы взяли левее.
…Скажите, почему мы должны зависеть от какого-то Нечипоренки, который и компьютера настоящего в глаза не видел? Крогиус клянется, что обсчитал бы бусы, пользуясь карманным вычислителем, быстрее, чем Нечипоренко с его лентяями. А нам так хотелось получить данные до лета, чтобы успеть сдать тезисы к полевому сезону — тогда мы получим слово на сентябрьской конференции и совершим наш небольшой переворот в отечественной археологии. Нам не поверят, и на нас даже ссылаться не станут — мало ли кто совершал небольшие перевороты? А вятичи и ныне там!
Когда я очнулся от мыслей, то понял, что Катрин идет на некотором расстоянии от меня и глядит недобро.
— Я о другом думал, — поспешил я оправдаться. — Я думал о бусах и компьютере.
В лесу, изрезанном тропинками, но почти не загаженном, Катрин постелила на траву газету. Я поставил на газету банки с пивом и две из них открыл. Они были теплыми и плевались пеной.
Солнце пробивалось сквозь молодую и остро пахнущую березовую листву. Мне захотелось березового сока, но мы опоздали — раз пошла листва, сок не побежит.
— А в детском доме я писал стихи, — сказал я. — Меня звали Лермонтовым.
— Почему не Пушкиным? — спросила Катрин.
— Потому что я имел наглость сказать, что люблю Лермонтова больше.
— А теперь?
— И теперь больше.
— Прочти стихотворение, — попросила Катрин.
— Какое?
— О котором сейчас вспомнил.
— Ты слишком прозорлива, Катрин.
— Мужчина должен думать, что свободен в своих решениях… и капризах.
— Тогда я не буду читать.
— Все равно тебе хочется.
— Я его забыл.
— Ну, как хочешь…
— Только последнюю строфу.
…А капли стучат и плещут в стакане.
Весеннее утро. Рассвет невесом.
И с каждой каплей прозрачнее станет
Мутный сначала березовый сок.
— Это не Лермонтов. Это ты.
Катрин открыла еще одну банку. Сдула пену. Я растянулся на траве и смотрел, прищурившись, на облака.
— Земля не холодная? — спросила Катрин.
— Я закаленный, я детдомовский.
— Для меня в этом есть анахронизм. Детские дома были сто лет назад. Ими командовал писатель Макаренко.
— И Железный Феликс.
— Если простудишься, раздружусь, — сказала Катрин.
Мне хотелось поцеловать ее, но ей этого не хотелось.
Я спросил:
— Ты хотела бы летать?
— На самолете?
— Сама.
— Без крыльев?
— Без крыльев.
— Это называется левитацией, — назидательно сказала Катрин. — А левитации не бывает. Это мистика.
— Это мистика для первобытных землян, но не для существа высшего порядка…
Она склонилась надо мной и посмотрела на меня в упор.
— Угадай мои мысли! — потребовала она.
— Я не умею.
— Тогда почувствуй мои мысли!
— Не мучай меня. Я все равно не признаюсь, так как не хочу получить пощечину.
— Твое молчание тоже оскорбительно.
Она коротко размахнулась и дотронулась до моей щеки ладонью. Ладонь была сухой и горячей.
— Очень жарко, — сказала Катрин. — И все потому, что ты не разрешаешь мне закалывать волосы наверх.
— Ты меня не спутала с кем-нибудь?
— Я тебя ни с кем не спутала. Неделю назад ты сказал мне, что любишь, когда у меня распущенные волосы.
— Ты мне нравишься в любом виде, — заверил я.
— Но с распущенными волосами больше.
— С распущенными больше.
Я принял ее жертву.
Она сидела, опершись ладонью о траву. Рука у нее была тонкая и сильная.
— Катрин, — сказал я, — выходи за меня замуж. Я тебя люблю.
— Ты меня не любишь, — возразила Катрин.
Я повернулся на бок, дотянулся губами до ее руки и поцеловал по очереди ее длинные загорелые пальцы.
— Если ты выйдешь за меня замуж, — сказал я, — то я всегда буду казаться тебе красивым. Как артист Янковский.
— Устанешь, — сказала Катрин. — И я устану.
— Давай попробуем.
— Ты сошел с ума, — заявила Катрин. — Ты же чужой человек. Опасный.
— Агент ЦРУ? — спросил я.
— Хуже, пришелец из космоса.
— Никто, кроме тебя, так не думает, — сказал я. — А гипнотизировать дураков я умею с детства. Ведь тебя мне не загипнотизировать?
— Разве я знаю? А может быть, я сижу здесь с тобой, потому что загипнотизирована?
Она сказала это как будто в шутку, а на самом деле серьезно. Она выпрямилась и забрала от меня свои пальцы.
— Нет, — сказал я. — Я позволил себе сделать это только один раз.
— Знаю. Когда у меня на Красной площади заболел зуб, правда?
— А ты мне даже спасибо не сказала.
Из леса вышла лосиха. У нее было грустное верблюжье лицо. Может, оттого, что она чувствовала себя неполноценной без рогов. Нас она будто не замечала. Понюхала пивные банки, глубоко вздохнула и пошла в лес, медленно переставляя ноги, словно училась ходить.
— А больше ты мне ничего не внушал? — спросила Катрин.
Она была настолько погружена в свои мысли, что не заметила визита лосихи.
Я не ответил ей, потому что лосиха обернулась от густых кустов, в которых намеревалась скрыться, и посмотрела мне в глаза.
— Я тебе не верю, — сказала Катрин.
Мы допили пиво, а пустые банки завернули в газету и положили ко мне в «дипломат». Мы были борцами за чистоту природы. Я впервые увидел Катрин на митинге «Гринписа» на Пушкинской площади. Она там была активисткой, а я проходил мимо и загляделся на нее.