— Там мои фото и письма, — сказала она. — Конверт. Принесешь?
— Принесу.
— Обещаешь?
— Одну фотографию я оставлю себе.
— Глупый, это никому не нужно.
— И тебе не нужно?
— И мне не нужно, — ответила она жестко. — Только письма не читай.
— Тогда я возьму фото.
— Возьми. Как хочешь.
Громко закричали вокруг.
Коршун посмотрел на поле.
Наш рыцарь смог задеть ублюдка по левой руке. И даже, кажется, отрубил ему пальцы. Тот завизжал — отпрыгнул в сторону, кровь лилась на землю.
Наш рыцарь сразу пошел вперед — добить. Он понимал, что это надо сделать до удара гонга, потому что в перерыве ассистенты завяжут руку, остановят кровь, а последний раунд был на дубинках, и еще неизвестно, чем все кончится.
Наш рыцарь пошел вперед, а враг, прижав к груди окровавленную руку, отбивался саблей. И ясно было, что он не сумеет удержаться, уж очень сильно шла кровь.
Коршуну даже показалось, что ублюдок пошатывается, — видно, бой окончится раньше, чем обычно. И боги, которые всегда следят за боем людей, будут недовольны.
И все бы кончилось так, как рассчитал Коршун, если бы не чертова лунка — ямка в сухой земле. Наш рыцарь попал в нее носком башмака в тот момент, когда рванулся вперед, чтобы нанести удар по шее ублюдка.
Рыцарь потерял равновесие — на секунду, сделал лишний шаг и подставил бок врагу.
Тот с оттяжкой ударил саблей по боку и разрезал кожаную куртку — сбоку она без железных пластин: туда редко удается достать.
Коршуну было видно, что сабля исчезла в боку рыцаря, как нож исчезает в буханке хлеба. Рыцарь потерял равновесие и отступил не столько от слабости, как от желания избежать нового удара саблей.
Его враг снова занес саблю для удара.
Наш рыцарь все отступал назад. Он не мог зажать рану, потому что она была с правой стороны — рука была занята саблей.
Наш рыцарь сообразил — он перекинул саблю в другую руку — и попытался сам перейти в атаку.
— Нет, — сказал Коршун — он заметил, что Надин вцепилась ему ногтями в ладонь, — не сможет. Сабля глубоко прошла. Что там у него?
— Печень, — сказала Надин.
Коршун слышал, как переговаривались доктора — они обсуждали характер раны и тоже, видно, пришли к мнению, что нашему рыцарю не выкарабкаться.
Но это так, вполуха. Ему было больно от ногтей Надин, но он не смел вырвать руку — от этой боли исходила сладость.
Оба рыцаря обливались кровью.
Наш рыцарь все же добрался концом сабли до шеи противника и резанул по открывшейся полоске кожи. Но только концом лезвия — и хоть кровь брызнула оттуда, но рана была неглубокая. Зато ублюдок завопил так, что слышно, наверное, до самых облаков, и ударил нашего рыцаря.
И удар ублюдка был мастерским. Таким, что голова нашего рыцаря некоторое время стояла, наклонившись под углом к шее, словно он хотел близоруко разглядеть врага, а потом он стал падать — сначала на колени, — рука с саблей еще совершала движение к врагу, но тот следующим умелым ударом отрубил кисть с саблей — видно, острая у него была сабля. И все же наш богатырь продолжал бороться — он на коленях полз к врагу, протягивая раздвинутые пальцы левой руки.
Тот отбежал, не стал наносить последнего удара.
Может, он был прав.
Наш рыцарь прополз три или четыре шага на коленях, потом поднялся на ноги, сделал еще два шага и упал.
Надин уткнулась головой в рукав Коршуна.
Враги прыгали от радости — эта победа помогала им в сегодняшнем бою. Есть такое правило: чей богатырь побеждает, те почти наверняка выигрывают весь бой.
Несколько служителей, помощников палача, выбежали на поле, подхватили тело мертвого рыцаря специальными крючьями и потащили к носилкам. Того, чужого, рыцаря подхватили под руки медики, и один из них стаскивал с него куртку с пластинами, а второй обматывал раненую кисть.
Само поле быстро пустело — вот-вот начнется настоящий бой.
В разные стороны разошлись судьи и ассистенты.
— Прости, — сказал Коршун Надин, — мне пора.
Она сразу послушно отошла от него. Он поднял ладонь — на ней были красные кровоточащие полумесяцы.
— Ой, это я?
Коршун бы зализал их — но как залижешь в маске? А в боевой период снять маску — воинское преступление.
— Ничего, — сказал Коршун, — заживет. Это пустяки. Ты беги к госпиталю. Там безопаснее.
— Береги себя, — сказала Надин.
— Уж я постараюсь, — ответил Коршун.
Пока тыловые люди и бродяги разбредались с поля боя, в траншеях и штабных ямах уже кипела работа — вот-вот начнется настоящий бой.
Коршун оставил на связи Мордвина, а сам пробежал к канаве, в которой сидела дюжина старослужащих солдат, ожидая, что именно там, через овраг, ублюдки могут прорываться.
Солдаты рыли себе укрытия — конечно, надо было бы сделать это пораньше, но грустная история с Шундараем и затем совещание на командном пункте полка задержали Коршуна. Он должен был проверить, как его солдаты готовы к защите канавы. Справа начинались корпуса санатория, он когда-то стоял на берегу речки, но речка превратилась в грязную канаву, да и сами корпуса стали грудами трухлявых бревен и кирпича. Оттуда Коршун нападения не ждал, хотя бы потому, что ублюдки тоже знали, что развалины санатория — дурное место и тот, кто побывал там, заболевал неизлечимой смертельной болезнью. Доктор сказал, что там радиация, но никто не знал, что это такое. Коршун помнил… вот-вот вспомнит как следует. Но до конца не вспомнил. На краю санатория они похоронили Попугая. Потому что иначе его надо было тащить в общую вонючую яму, как раз за местом казней, там водились страшные гады, которые пожирали трупы, а заодно могли сожрать и могильщика. А здесь, в земле, Попугаю удобнее и не так страшно — правда, было нелегко выкопать яму, а потом затоптать ее и завалить сучьями и бревнами, чтобы никто не догадался, — ведь хоронить в санатории — воинское преступление. Но никто не продал, никто не настучал. Даже Дыба не догадался. Дыбу кто любит? Никто. Дыбе плевать на людей. А люди понимают, что если они не будут держаться друг за дружку, то их всех перебьют. Известно, как ублюдки друг за друга стоят, попробуй только убей кого-то — весь его род поднимется против тебя. Но это было в мирное время. Теперь все враги всем.
Коршун с некоторой тревогой поглядывал на развалины санатория. Конечно же, оттуда не должны напасть, но вдруг они привезут на фронт зеленых новичков — им ничего не скажут про радиацию и пошлют? А потом будет поздно.
Коршун отделил двух дружинников, братьев Гор, хорошие ребята, но очень хотят вернуться с войны живыми. Он им приказал глаз не спускать с санатория, если какое-нибудь там движение — сразу сообщить.
— А ты где будешь, комроты? — спросил старший Гор.
— В начале боя я с вами побуду, — сказал Коршун. — А если возникнет нужда, перейду на командный пункт.
Он почувствовал, как люди вздохнули с облегчением. Казалось бы, что может один лишний человек, комроты без году неделя, но все же они не останутся одни. У солдат, подумал Коршун, есть сходство с детишками, как в детском саду. Они сами пугают себя страшными рассказами про черную руку, сами плачут от страха, но если с ними воспитатель, то никакая черная рука не страшна. Они будут искренне над ней смеяться. Странные мысли приходят иногда в голову, и не знаешь, насколько они твои, насколько они принадлежат другому человеку — твоему предыдущему рождению. Ведь стоило ему подумать чуть глубже, копнуть в собственной памяти, и оказывается, что он не знает, что такое детский сад. Сад? Значит, там деревья. А на них плоды — или листья?
— Коршун, я думаю, что пора нам выползать к тому концу канавы, — сказал старший Гор. — Они пробираются оттуда.
— Погоди, — сказал Коршун, — я сам посмотрю.
Он пополз до конца канавы, теперь надо было перебраться через старый обсыпавшийся бруствер. Но неприятное предчувствие не оставляло его. Коршун снял каску и приподнял ее над бруствером.
Со звоном в каску ударилась стрела.
Лучник притаился рядом.
— Шагов пятьдесят, — сказал Золотуха, оставивший свой взвод и пришедший сюда. Его тоже привело сюда недоброе предчувствие — это важное качество на войне, оно помогает выжить. С Золотухой прибежали четыре камнеметчика.
— Молодец, — сказал ему Коршун, сползая в канаву. — Вели своим людям быстро пробежать к самым развалинам. Оттуда легче стрелять. Но только по моему приказу.
Потом он обратился к своим солдатам:
— Сейчас нам придется нелегко. Мы даже не знаем, сколько их, — как всегда, эта долбаная разведка ничего не сообщила.
— Так ведь воздушный шар сбили! — напомнил Золотуха.
— По боевым точкам! — крикнул Коршун.
Солдаты разбежались вдоль канавы, затаившись в тех пробитых заранее выемках, откуда можно было бить из арбалетов.
Коршун велел Золотухе оставаться в канаве, а сам побежал к завалам санатория — там уже сидели, затаились за бревнами камнеметчики. Откуда-то справа донесся нестройный крик — там началась рукопашная. Что-то слишком рано для боя — кто там? Третий батальон? Ну ничего, отобьются, у них потери не такие, как у нас. Один из солдат вдруг охнул и свалился в канаву. Хвост стрелы торчал из прорези для глаз. У ублюдков были хорошие лучники. Тут же начали отстреливаться наши. Коршун видел, присев в канаве, как солдаты натягивали тетиву, прицеливались, и стрелы со свистом уходили прочь.
Отправив Золотуху обратно, Коршун побежал, пригибаясь, по канаве вправо к развалинам санатория, где засели камнеметчики.
Они умело залегли среди бревен — конечно, было бы лучше зайти еще дальше во фланг ублюдкам, но камнеметчики не смели углубиться в дебри санатория.
Отсюда, сквозь груды палок и сухих ветвей, был виден широкий овраг, по которому продвигались к нашим позициям ублюдки. Командир полка был прав — основной удар они решили нанести оттуда, расколов пополам позиции дивизии. Коршун приказал легкораненому стрелку бежать в штаб полка с запиской командиру — сюда немедленно требовалось подкрепление. Коршуну долго не продержаться с несколькими арбалетчиками и камнеметчиками, которых привел Золотуха. А ведь за спиной открытое пространство — можно дойти до самого госпиталя.
Ублюдки перебегали и затаивались за камнями и пускали стрелы в сторону позиции Коршуна. Некоторое время их сдерживали арбалетчики, но, когда враги приблизились к канаве, Коршун пустил в дело последний резерв — камнеметчиков. Они настроили свои пращи — как по команде все четверо приподнялись и метнули округлые камни, — и каждый нашел свою жертву. Камнеметчики были особым от остального войска братством — все у них, от специально обточенных камней до жил, из которых изготавливали пращи, требовало знаний, школы и тайны.
Из оврага донеслись крики — камни камнеметчиков пробивали шлемы и бронежилеты.
— Отбегай! — приказал Коршун. — В завал.
Камнеметчики нехотя поднялись и затрусили следом за Коршуном. Он лучше их знал, что сейчас начнется, потому что видел, во сколько раз ублюдки превосходят их числом и снаряжением. Ему непонятно было: неужели в полку не знают о том, что происходит на его фланге? Или они действуют по каким-то планам, недоступным простому лейтенанту.
Он вовремя увел камнеметчиков. На то место, где они только что прятались, обрушился град стрел и камней.
— Теперь возвращайтесь и дайте еще один залп. Надо показать, что нас много. Если удастся выстрелить по два раза, то представлю к награде. А потом — снова в укрытие. Ясно?
Камнеметчики не отвечали, они поставили и примеряли к пращам округленные, смертельно равнодушные камни.
Коршун скатился в канаву к своему бывшему взводу. Несмотря на то что Золотуха отдал ему еще нескольких человек с других траншей, здесь дела шли хуже некуда. Несколько раненых лежало на дне канавы. Если стрела попала в руку или ногу — не страшно, но раны в живот и в глаз были смертельными — наконечники стрел у этих подонков зазубрены, и если начнешь тащить стрелу, то вытащишь все кишки.
В иное время Коршун приказал бы запасным солдатам оттащить раненых в лазарет. Но сейчас людей не хватало. И это было плохо, потому что, когда стрелок боится получить рану и тем более понимает, что некому оттащить его до лазарета, он робеет и уже готов сам покинуть позиции.
Коршун пошел на риск. Он сам осмотрел раненых, лежавших на дне канавы.
— Сейчас, — обещал он, — мы отведем в лазарет самых тяжелых. Кто сможет, пойдет сам. Но без моего приказа позицию не оставлять. Мы с вами должны потерпеть — я добегу до правого фланга к камнеметчикам, оттуда виднее, что нам грозит.
Посланный в штаб не возвращался, от Золотухи тоже не было вестей.
Коршун под внимательными и тревожными взглядами раненых, пробежал, пригибаясь, к руинам санатория.
Там осталось всего двое камнеметчиков. Еще один был убит, один ранен в руку и не мог стрелять.
— Мы уходим, — сказал один из двоих здоровых. — Они нас везде достают. Это бойня.
— Погоди, — попросил Коршун. Он не мог им приказать. Он понимал, что умирать никому не хочется. — Дай я посмотрю, что там творится.
У Коршуна не было надежного наблюдательного пункта в центре позиции. Отсюда, с фланга, он хоть мог увидеть, что происходит в овраге.
Он все еще рассчитывал на суеверие ублюдков, которое не позволит им идти через территорию санатория, так что точка, с которой он смотрел на овраг, была фактически крайней на всей линии боя.
Он осторожно просунул голову сквозь деревяшки и сухие ветки, и то, что он увидел, его испугало — такого он не ожидал.
Овраг буквально кишел вражескими солдатами — тут их было не меньше батальона. Первые ряды несли перед собой овальные щиты, надежно защищавшие от стрел. Сколько раз Коршун требовал, сначала от Шундарая, а потом от Дыбы, чтобы ускорили поставку щитов для их роты из города. А там все обещали, но ничего не делали. А перед щитами камнеметчики были бессильны.
Вперед вышел командир наступающей колонны.
— Дай сюда скорее. — Коршун протянул руку к камнеметчику.
Тот понял, но спросил:
— А я как же?
— Берите вашего раненого и бегите в канаву к остальным. Здесь вам уже делать нечего.
— А праща?
— Ну если ты такой мастер, — озлился Коршун, — то сам и стреляй.
— И выстрелю! — сказал камнеметчик и подполз к Коршуну. Но увиденное испугало его настолько, что он прошептал: — Бери пращу, командир, потом отдашь.
Он скатился вниз в ложбину, где лежал их раненый, и они втроем поспешили прочь, к канаве, хотя Коршун подозревал, что в канаве они не остановятся, а пойдут еще дальше в тыл.
Разглядывая командира ублюдков, который неразборчиво выкрикивал команды, Коршун догадался — если, правда, он правильно догадался, — что его комполка решил пропустить колонну ублюдков, пожертвовав ротой Коршуна, а затем отрезать ее ударами с двух сторон. Но в то же время Коршун далеко не был уверен в своей правоте, потому что в развалины санатория солдаты могут не сунуться.
«Я не имею права на такие упаднические мысли, — сказал себе Коршун. — Мы отдаем свою жизнь за спасение города от ублюдков, это наш долг. И пускай я умру…»
И пока он повторял про себя эту молитву солдата, рука его отошла назад — он умел обращаться с пращой не хуже камнеметчика.
Он не надеялся на успех — в планы Коршуна входило лишь желание внести смятение в боевые порядки врагов и выиграть немного времени.
Наконец движение внутри колонны противника закончилось. Солдаты со щитами оказались спереди и по бокам колонны, как в римской фаланге.
Офицер поднял руку, приказывая этой непробиваемой «свинье» двинуться вперед.
Сам же повернулся, чтобы войти внутрь фаланги, для чего два солдата в первом ряду чуть раздались в стороны.
И в этот момент Коршун кинул камень из пращи, вложив в этот бросок всю силу. Он должен был попасть!
Спереди офицер был закован в латы, но сзади была лишь кожаная куртка.
Камень — тяжелый, круглый — ударил в основание шеи.
Офицер захрипел и упал лицом вперед как раз в щель между щитами, куда он намеревался шагнуть.