— Буду. Спасибо тебе, баба Котря, за хлеб, за угощенье.
— Да на здоровье. — Повариха уже направилась к печи, стоявшей в середине поварни, с распластавшимися направо и налево открытыми подтопками, куда можно было ставить кастрюли и сковороды. — Дурищу вон нашу уму-разуму поучи. Она уже и бельчи копить собралась.
— Ну. — Я глянула на примолкшую Саньшу.
Та сидела, пригорюнившись. В широком вырезе сорочицы мерно поднималась и опадала полная белая грудь. Горевала девка, сразу видно.
— Глянь. — Сказала я, откурочивая ещё одну крошку меда с куска.
— Можно ведь не медведем ломится, а ужом проползти. Это я к тому, что надо узнать. Может, обещанная этому Сокугу и не мила вовсе? Или он ей не мил, а отец с матерью сговорили. Коли так, то урона никому нет, и Кириметь будет не в обиде.
— Да не говорит он со мной! — Горестно сказала Саньша. Запояска передника под её грудью протестующее треснула. — Вот с тобой заговорил почему-то. А на меня всякий раз глянет с небрежением, да рукой этак махнет, мол, ступай, откуда пришла. Ровно муху отгоняет. А я к нему и так и сяк. То квасок поднесу, то пирогу с рыбой — норвины, слышь, рыбу любят.
— Может, ты с ним поговоришь, а, Триша? — Спросила баба Котря возвращаясь от печи с глиняной кружкой, над которой поднимался пар, пахнущий медом и яблоками. — С тобой-то он заговорил. И дружка его, Рогора, распроси. Двое у нас норвинов-то. Глядишь, и сладится дело. А то Саньша по Сокугу с прошлого лета сохнет. Исхудала вся.
Я с сомнением глянула на пышную девку. Саньша надрывно вздохнула, соглашаясь со словами поварихи. На этот раз треск издала сорочица. Похоже, треснул шов.
— Попробую узнать. — Согласилась я. И спросила о том, что засело в памяти — и почему-то все никак не уходило: — А что случилось с Парафеной, к которой звали эту Ранешу-травницу? Из этого, как его.
— Из Балыкова. — Подсказала повариха, ставя кружку на стол возле моей здоровой руки. — Там тоже беда, да побольше Саньшиной. Парафена-то прежде работала у нас, в поместье. А до того служила госпоже Морислане, пока та в Чистограде жила. Это уж потом хозяйка сюда приехала, когда за нашего земельного Эреша вышла.
— Она была служанкой у… у госпожи? — На мгновенье я запнулась. Не знаю, почему. Может, с непривычки — в Шатроке госпожой не величали никого. На такое имела право лишь жена земельного Оняты, но она в село никогда не приезжала. Дом господа имели в стороне, у Соболекова, мимоходом с ними не повстречаешься.
Котря кивнула, садясь рядом с Саньшей, на лавку по ту сторону стола.
— Её личной прислужницей была, да не один годок. А десять зим назад госпожа сказала, что Парафена уж не может служить в покоях как следует, денно и нощно. Засыпает, мол, не слышит, когда позовут. И выдала её замуж в Неверовку, ближнее село. За Крольчу. Хороший мужик, даром что зубами щербный. Госпожа для личной прислужницы и приданное выпросила у господина Эреша, детки пошли, жить бы да жить! А вот стукнул бабу родимчик. На днях, как черемшань-месяц кончался, пошла Парафенушка в лес зырю-траву собирать — к столу да на щи. А дорога по полю вьется, видать, голову и напекло. Вечером мужики побежали искать пропажу вместе с Крольчей — а она на опушке лежит, сорочица обмочена, сама недвижна и говорить не может, только слюни пускает. Жаль Крольчу, а ещё пуще деток, младшенький-то в колыбели ещё.
— И что сказала Ранеша? — Отвар от яблок был сладкий, пахучий и горячий. В голове как-то разом все прояснилось.
И я поняла, что обязательно пойду навестить болезную. Раз Котре жалко деток, значит, Ранеша так не помогла. Не сумела. Не то что бы я знатная травница, но взгляд второй врачевательницы помехой не станет.
На мгновенье меня одолело сомнение — а можно ли так величаться, целой-то врачевательницей? Не рано ли? Правда, бабка Мирона научила меня всему, что знала сама. А в прошлый Свадьбосев даже заявила шатрокским бабам, что замену себе приготовила. Если что, мол, её Триша сдюжит и даже передюжит.
— Сказала, что Кириметь им в помощь, намучаются они с Парафеной. — Котря присела на край лавки рядом с Саньшей. — Велела говорить с ней завсегда ласково, руки да ноги тереть.
Травки оставила, поить. Но предупредила, что на ноги не встанет и говорить опять не начнет. А у Крольчи хлеба засеяны, после Свадьбосева ждет косьба да в огороде полотьба. В избе дети плачут, баба камнем валяется, в хлеву корова мычит… Ох, горе! Пока соседки помогают, да ведь как настанет косьба да жнивье, так и побежит каждый на своё.
— Жалко бабу. А схожу-ка, проведаю. — Я забросила в рот кусок сморщенного уваренного яблока, раскусила мякоть. — Если госпожа спросит, так скажите, что я за травками пошла.
Хорошо быть травницей — всегда можно уйти, а при случае отговориться, дескать, за травками хожу, без дела не сижу.
— Ступай, Триша. — Тепло сказала баба Котря. Умильно подперла натруженной рукой подбородок, увешанный складками. — Может, чем и пособишь бабе. А госпожи ты не бойся, она теперь только к обеду встанет. И госпожа Арания, дочка её, тоже. Вот как они встанут, тогда все и начнется, мне подносы тащить, Саньше с ведром бежать, покои убирать.
— Нож бы мне. — Попросила я, чувствуя себя удивительно легко. Почти как дома. Почти как с бабкой Мироной. — Траву резать.
Саньша уставилась заворожено, а баба Котря, резво подхватившись, махнула подолом сарафана по полу, кинувшись к небольшому столу рядом с подтопкой. Вытянула из-под столешницы ящик, запрятанный снизу рукой умельца, достала нож длиной в ладонь.
— Вот. Острый, как раз вчера Теляша наточил. Как знал.
Темное железо лишь у самой рукояти поела ржа. Да и то чуток. Нож был не старый, с деревянным упором, чтобы палец не соскальзывал на лезвие.
— В Неверовку иди тропой, что от ворот влево сворачивает. — Заботливо сказала повариха. — Волков в нашем лесу уж три года не видели, но, может, попросить кого проводить?
— Проводить травницу в лес? — Изумилась я.
Баба Котря успокоено кивнула, а Саньша вновь с жалобным вздохом прилипла к окну, за которым нарвин оглаживал по боку и холке забеспокоившуюся кобылу.
Глава третья. Парафена
Прежде чем отправится в Неверовку, я сбегала наверх, на второй поверх, чтобы сменить платье на сарафан и взять корзину.
Вчера в закрытой от солнца колымаге, обдуваемой ветром, жара была незаметна — но сейчас предстояло идти пешком, причем дорога, как сказала баба Котря, проходит не только по лесу, но и по полю. Солнце вставало, припекало все сильней, и в праздничной одежде становилось жарко. Да и праздничное платье из тонкого льна трепать по кустам не хотелось.
Внутри дома — и на лестнице, и в громадных гулких залах — все было тихо, дремотно. Я проскользнула в свою светелку, сменила сорочицу, одела и подвязала веревочным пояском сарафан. Потом достала из узла полотняную ленту, обвязала косу, чтобы та не расплелась по дороге. И отправилась, прихватив с собой корзину с шанежками. Им шел уже второй день, а тесто мы с бабкой вымешали на яйцах. Месяц первокур набирал силу и жар, печенная снедь в такое время долго не лежит.
Так что шанежки лучше отдать лесному зверью. Заодно и Кириметь порадовать подношением.
Лес за воротами сначала шел невысокий, из орешин и молодых берез. Меж ними стояли невысокие черёмухи, увешанные кистями зеленых жемчужин, которые уже через месяц нальются, почернеют и станут ягодами.
Потом пошли сосны, лес подрос, протянул над тропой раскидистые лапы. Я оставила шанежки на первой же полянке, где по траве протянулась вязь земляничных кустов. В ежевичных кущах на дальнем конце прогалины шебуршал ёж. Я пожелала ему доброго угощения и пошла дальше.
Первые три травы, нужные для приворотного зелья, попались мне на глаза ещё в лесу за воротами. Четвертая стыдливо пряталась возле тех самых ежевичных кустов, где копошился ёж. Не хватало только пятой и ещё кое чего.
Все знают, что приворотные зелья у травниц разняться по силе. И причина этого не только в том, что всякая травница свою силу имеет, даже зелье в котле при варке по-своему вымешивает — хотя и это есть. Соль в том, что зелье варят по-разному. Пять положенных трав в приворотное варево кладут все, а вот шестую травку каждая травница добавляет, исходя из слов наставницы. А она, как известно, у каждого своя, и редко бывает, чтобы одна и та же выучила сразу двух преемниц.
Бабка Мирона, к примеру, добавляет не травку даже, а корешок, на который ей указала когда-то давно помершая бабка Олоша, её наставница. И я, стало быть, тоже добавлю. Только сначала придется поискать.
Лес пах разогретой хвоей, но один раз сбоку потянуло душком гниющей дичины — то ли какой-то зверек помер, то ли волки в этом лесу все-таки имелись. И даже пренебрегали извечным обычаем прикапывать остатки недоеденного.
Вырвавшись из леса, дорога запетляла среди полей. Большая часть наделов успела покрыться короткой порослью после недавней вспашки. Но чернота земли все ещё просвечивала сквозь зелень. На нескольких полосках тянулась к солнцу озимая рожь, успевшая оправится и подняться. Солнце набирало силу и жар — первый месяц лета, первокур, тешил землицу-матушку жаркой лаской, гнал соки и поднимал хлеба.
До Неверовки идти было близко. На первом же огороде, что смотрел на поля, копошилась стайка детишек под предводительством мощной бабы — пололи морковь и капусту. Я остановилась, поздоровалась и спросила дорогу к дому Парафены. Баба с детворой, дружно щипавшие зелень вокруг ростков, тут же с готовностью разогнулись. Хозяйка утерла пот, капавший со лба, и спросила, кто я буду. Узнав, что травница, и хочу повидать Парафену, бабища закивала головой и отрядила младшенького — чтобы довел.
Веснушчатый самилеток, обрадованный возможностью увильнуть от полотьбы, немного поплутал по улицам. У высокой избы, крытой новеньким тесом, он нехотя со мной попрощался и вразвалку пошел назад, взбивая босыми ногами облачка пыли. Я улыбнулась, глядя на то, как он топырил острые локти, срывая по дороге верхушки у придорожных сорняков.
А потом развернулась и стукнула в калитку, прорезанную в заборе рядом с большими, двустворчатыми воротами.
Крольча оказался худым мужиком, с печальными глазами и резкими, свежими морщинами на лбу. Услышав, кто я и зачем пришла, он засуетился. Ещё никогда меня не вводили в избу с большим почетом — мужик умудрился два раза поклонится, пятясь задом к высокому, в резных балясинах, крыльцу. И все приговаривал:
— Ох-ти, матушка, посмотри, Кириметь-кормилица тебе подмогою.
По годам Крольча был в два раза старше меня, и жалостные нотки в его голосе, судя по натужности, были ему непривычны. Я ступила в высокие темные сени, справа и слева украшенные дверями клетей. Вошла в избу, просторный пятистенок, где в первой горнице была угол для готовки, длинный стол в красном углу, под засохшей березовой ветвью, перевитой красной нитью, оберегом с прошлого Свадьбосева. Справа от двери, перед столом, пряталась за занавесками, тканными из рогожи, кровать хозяев. Я ткнула принесенную с собой корзину в руки Крольче и поднырнула под занавес.
В матицу рядом с кроватью был вбит пустой крюк от люльки. Парафена лежала на кровати пластом. Она была ещё не стара, лет на пять моложе Крольчи. Глаза равнодушно рассматривали что-то на потолке, темные волосы свисали с края кровати. Отчетливо пахло мочой, хотя ряднина под ней гляделась свежей. В вырезе белой сорочицы из добротного льна торчали острые ключицы.
— Ну что там, госпожа травница? — Высунулся из-за рогожного занавеса Крольча.
Ишь ты. Вот и госпожой меня величают. Даже к бабке Мироне так обращались лишь один раз, когда привезли порванного волками мужика, уж совсем не жильца.
Я наклонилась над бабой, погладила её по руке. Позвала:
— Парафена! Подобру тебе!
Она моргнула, и глаза её дернулись вправо-влево. Потом все-таки остановила на мне взгляд, приоткрыла губы, подвигала ими, словно дите, что пытается поймать ложку. Из угла рта капнула вниз слюна.
Все было, как и положено при ударе, вот только молода была Парафена для такой беды.
— А дети где? — Спросила я Крольчу.
Потому что говорить больше было нечего. Не помочь Парафене, никак.
— У сеструхи. — Выпалил тот. — Взяла она моих троих до Свадьбосева, у себя подержать, чтобы помочь. Я-то с ног уже валюсь.
И он глянул на меня с такой истовой, беспросветной надеждой, что мне захотелось отвернуться от стыда.
— Ну. — я опустила взгляд вниз.
На кровать. На руку Парафены.
За рогожными занавесями была полутень, солнце, игравшее в окошках, только и могло, что пробиваться лучами в щели и заливать светом потолок над жердями, к которым крепилась рогожа.
— Света. — Сказала я дрогнувшим, изменившимся голосом. — Света мне! Убери эти рогожи.
Послышался резкий треск — Крольча не стал мучиться, отодвигая занавески. Он просто их сдернул, нещадно оборвав лыковые петли, что их держали.
Посветлело. И стало видно, что не почудилось — по ногтям Парафены, в самом их начале, отступив всего лишь на два-три волоса от кожицы, тянулась красноватая линия.
Тридцать трав калечащих. Кириметь-кормилица, как же это? Все, как говорила бабка Мирона — красным волосом метка по ногтю, знак травы саможорихи, что пускает лист лишь в конце черемшаня-месяца. Сейчас первокур, а месяц черемшань только что кончился — стало быть, самое время для саможорихи.
А ещё Мирона добавляла, что ни она, ни бабка Олоша, наставница её, ни бабка Далиха, что когда-то учила саму Олошу, не видали людей, поевших травы саможорихи. Точнее — накормленных ею, потому как эту траву просто так не едят.
Если заставить человека съесть свежий лист, он расскажет все, что спросишь. А потом трава пережжет ему разум, и оставит от него одно неподвижное, но дышащее тело.
Моя больная левая рука непроизвольно дернулась, пальцы свело судорогой — то ли от долгой неподвижности, то ли от напряжения.
Я тряхнула кистью, сжала и разжала её, успокаивая боль. Глянула на Парафену.
Она двигалась. Значит, надежда ещё есть. Может, я смогу вернуть её — или хотя бы часть прежней Парафены.
Лежавшая на кровати баба глухо замычала, завертела головой из стороны в сторону. Похоже, её беспокоил свет.
— Дай ещё корзину. — Бросила я Крольче, отступая назад и не сводя глаз с Парафены. — В придачу к той, что принесла с собой. И пять пустых чистых горшков.
Тот убежал, споткнувшись на рогожах, брошенных прямо на пол.
В лес, что отделял Неверовку от дома госпожи Морисланы, я возвращалась чуть ли не бегом. В двух корзинах — одна на правой руке, вторая на больной левой — побрякивали горшки. Крольча сказал, что беда случилась с Парафеной восемь дней назад. Бабка Мирона говорила про лечение от саможорихи, но никогда не упоминала, помогает ли оно на таком позднем сроке. А ведь всякую хворь, тем более умственную, лечить надо сразу же, без промедления.
Не хворь, а отрава, поправилась я. Ясно, что бабу либо силой, либо обманом накормили травой, которая живет всего четыре седьмицы в году. И как раз сейчас саможориха в поре — с конца черемшаня по конец первокура, так мне бабка говорила. А сушеный лист, опять же по её словам, силы такой не имеет и ум напрочь не отсушивает.
Понятно, почему Ранеша не угадала причину беды — красноватая черта сразу себя не показывает. Ноготь должен нарасти, да так, чтобы метка вышла из-под кожи и стала всем видна.
Непонятным было другое — зачем? Ну зачем деревенской бабе давать саможориху? Ещё в начале учения, узнав о тридцати калечащих травах, я спрашивала бабку Мирону, кому такое может понадобится. И она сказала, что это дело господское. Изводить ворогов. Нам, простым людям, оно не надобно.
Однако Парафена никому из господ ворогом быть не могла — чего опасного в простой бабе? Её хозяйка, Морислана, даже дала служанке надел в приданое, значит, расстались они по-доброму. Тогда остается только одно.
Парафена служила Морислане ещё в Чистограде, сказала баба Котря. Может, я была не единственной тайной у госпожи Морисланы? И накормили бедолагу саможорихой, чтобы узнать нечто из прошлого госпожи моей матушки? А потом бросили бабу на опушке.
Я сдвинула брови и вошла в лес.
Лекарством от саможорихи была трава нижинка. Знала я её хорошо, потому что отваром нижинки поили тех, кто мучился от головных болей. Вот только против саможорихи варить траву не следовало — наоборот, следовало употреблять её совсем по-другому.