Послышались два легких шага. Ребенок закряхтел, когда тетя Хэрриет взяла его на руки. Она подошла к двери, откинула задвижку и остановилась на пороге.
— Я буду молиться, — сказала она. — Да, я буду молиться. — Она замолчала и потом продолжала более твердым и жестким голосом: — Я буду молить Бога ниспослать в этот ужасный мир милосердие и жалость к слабым, любовь к несчастным и неудачливым. Я спрошу его, действительно ли это его воля, чтобы страдало дитя и была проклята душа его из-за маленького порока на теле… А еще буду молить его, чтобы сердца самодовольных ханжей были разбиты…
Дверь закрылась, и я услышал, как она медленно прошла мимо по коридору. Осторожно вернувшись к окну, я увидел, как она покинула дом и бережно положила сверток в повозку. Несколько мгновений она стояла, глядя на него, затем отвязала лошадь, влезла на сиденье и взяла сверток на колени, придерживая его одной рукой и прикрывая плащом.
Она обернулась и так запечатлелась в моей памяти навсегда. Ребенок, лежащий на изгибе руки, как в колыбели, полураспахнутый плащ, верх коричневого обшитого шнуром креста на ее тускло-желтом платье и невидящие глаза на окаменевшем, обращенном к дому лице…
Потом она тряхнула вожжами и уехала. За моей спиной в соседней комнате отец продолжал свою речь:
— Это ересь! На попытку подмены еще можно смотреть сквозь пальцы: у женщин в такой момент иногда бывают странные идеи. Я был готов не обратить на это внимания, конечно, при условии, что о ребенке уведомят. Но ересь — это совершенно другое дело. Она не только бесстыдная, но и опасная женщина. Я никогда бы не поверил, что твоя сестра способна на такую безнравственность. Как могла она подумать, что ты будешь ей потворствовать, когда известно, что ты сама дважды должна была приносить покаяния. Проповедовать в моем доме ересь! Этого спускать нельзя.
— Может быть, она не понимала, что говорит, — раздался неуверенный голос матери.
— Пора бы ей это понять. Наш долг проследить, чтобы она поняла.
Мать начала было отвечать, но голос ее дрогнул, и она заплакала. Никогда раньше я не слышал ее плача и не видел ее слез. Отец продолжал объяснять необходимость Чистоты не только в мыслях, но в душе и в поведении, и особенно важность всего этого для женщин. Он все еще говорил, когда я тихонько на цыпочках удалился. Мне, конечно, было очень любопытно знать, что за «мелочь» оказалась неправильной у ребенка — может быть, это просто был лишний палец на ноге, как у Софи. Но этого я так и не узнал.
Когда на другой день мне сообщили о том, что тело тети Хэрриет нашли в реке, ни о каком ребенке речи не шло…
8
Отец включил имя тети Хэрриет в наши молитвы того дня, когда пришло это известие, но позже никто никогда о ней не упоминал. Как будто ее стерло из памяти у всех, кроме меня. А мне она запомнилась настолько ярко, что приобрел зрительный образ даже тот момент, когда я только слышал ее: женщина с поднятой головой и выражением безнадежности на лице и еще звучный голос: «Я не опозорена, я всего лишь побеждена». И, конечно, тот последний миг, когда я видел ее из окна, а она глядела на наш дом.
Никто не рассказывал мне, как она умерла, но я сам догадался, что это вовсе не случайность. Я многого не понял из того, что подслушал, но все-таки это было самым тревожным событием из всех, с какими мне доводилось сталкиваться до тех пор. Оно испугало меня. Я почувствовал неуверенность в собственной безопасности, причем почему-то гораздо большую, чем после истории с Софи. Несколько ночей подряд мне снилась река, в воде тетя Хэрриет, она прижимает к груди белый сверток, а волосы ее струятся по воде и колышутся вокруг бледного лица с широко открытыми невидящими глазами. Я был очень напуган…
Все это произошло только из-за того, что ребенок немного отличался от других детей. У него оказалось что-то лишнее или не хватало чего-то, так что он не соответствовал в точности Определению. Была какая-то «мелочь», которая делала его не совсем правильным, не совсем таким, как другие…
«Мутант», — сказал мой отец. Мутант. Я вспомнил выжженные на досках надписи, речь странствующего проповедника… Какое презрение звучало в его голосе, когда он гремел с кафедры: «Да будет проклят Мутант!»
Да будет проклят Мутант… Мутант — враг не только всего человечества, но и всех Божьих тварей и растений. В нем семя Дьявола, неустанно стремящегося к размножению, дабы разрушить божественный порядок и превратить нашу землю, оплот воли Божьей в мире, в край без закона, как на юге, где, как говорил дядя Аксель, — растения, животные и почти все человеческие существа производят на свет искажения. Где правильная природа уступила место неузнаваемым существам, где пышно разрастаются чудовищные растения и где дух Зла издевается над Господом Богом, воплощая в жизнь непристойные фантазии.
Всего лишь маленькое отличие, «мелочь», была первым шагом к этому… Я очень усердно молился в те ночи.
— Боже, — просил я, — пожалуйста, позволь мне быть таким, как все люди. Я не хочу быть другим. Сделай так, чтобы утром я проснулся таким, как все. Прошу тебя, Боже, сделай это. Ну пожалуйста!
Но утром, когда я начинал проверять себя, я быстро соединялся с Розалиндой или с кем-нибудь другим из наших и понимал, что молитва ничего не дала. Я снова должен был встать с постели таким же, как лег в нее накануне, а потом идти в большую кухню и садиться завтракать за стол лицом к надписи, которая перестала быть просто частью обстановки комнаты и, казалось, таращилась на меня словами: «ПРОКЛЯТ МУТАНТ ПЕРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ!»
И страх мой не проходил…
На шестой день, после того как пять ночей молитв ни к чему не привели, дядя Аксель поймал меня на выходе из-за стола и сказал, чтобы я помог ему чистить плуг. Мы поработали часа два, а потом он объявил передышку, и мы вышли из кузницы посидеть на солнышке, привалившись к стене. Он дал мне кусок овсяной лепешки, и некоторое время мы молча жевали. Потом он сказал:
— А теперь выкладывай.
— Что выкладывать? — тупо спросил я.
— Что с тобой случилось такое, что ты последние дни выглядишь больным. Что тебя тревожит? Кто-нибудь узнал о вас?
— Нет, — ответил я, и лицо его просветлело.
Тогда я рассказал ему о тете Хэрриет и ее ребенке. Договаривал я сквозь слезы: такое было облегчение поделиться с кем-нибудь этой историей.
— Это все ее лицо, когда она отъезжала, — объяснил я. — Я никогда ни у кого не видел такого лица. Мне оно все время чудится в воде.
Кончив говорить, я поднял глаза. Лицо дяди Акселя было угрюмым, уголки рта опустились, он был мрачен, как никогда.
— Так вот оно в чем дело. — Он покивал.
— Все из-за того, что ребенок был не такой, — повторил я. — И Софи тоже была не такая… Я раньше не понимал как следует… Дядя Аксель, я боюсь… Что сделают со мной, когда узнают, что я другой?..
Он положил руки мне на плечо.
— Об этом никто никогда не узнает, — снова повторил он мне. — Никто, кроме меня, а я — не страшно.
Но теперь эти слова не утешали, как раньше.
— Но ведь один замолчал, — напомнил я. — Может быть, его обнаружили?..
Он покачал головой:
— На этот счет, Дэви, можешь быть спокоен. Я выяснил, что примерно в то время, как ты говоришь, погиб один мальчик. Его звали Уолтер Брент, девяти лет от роду. Там валили лес, а он рядом дурачился, и его, беднягу, зашибло деревом.
— Где это было? — спросил я.
— Миль девять или десять от нас, на ферме у Чиппинга.
Я постарался вспомнить направление. Да, ферма Чиппинга подходила, и случай был как раз такой, какой соответствовал внезапному необъяснимому молчанию. Без всяких плохих чувств к неизвестному Уолтеру я надеялся, что все объяснялось именно этим. Дядя Аксель заговорил снова:
— Нет никакого резона, чтобы кому бы то ни было вас обнаружить. По вам ничего не заметно. Они узнают только в том случае, если вы сами им это позволите. Учись следить за собой, Дэви, и они ничего никогда не узнают.
— Что они сделали с Софи? — в который раз спросил я, но он опять уклонился от ответа и продолжал:
— Помни, что я тебе рассказывал. Они считают себя соответствующими Истинному Образу, но знать этого наверняка не могут. Даже если Прежние Люди были точно такие же, как они и я, что из того? Да, я знаю, что о Прежних Людях рассказывают сказки, какими они были замечательными, и каким замечательным был их мир, и как однажды мы снова получим обратно все, что имели они. Но во всех этих рассказах много чепухи, а если и есть в них доля правды, то что хорошего стараться идти по их стопам? Куда делись они и их замечательный мир?
— Бог наслал на них Бедствие, — процитировал я.
— Конечно, конечно. Ты нахватался слов у проповедников, это уж точно. Сказать так легко. Трудно понять, что это, собственно, означает, особенно если ты повидал свет. Бедствие — это не просто бури, ураганы, потопы, пожары и тому подобное, а все это вместе взятое, да еще похуже. Оно создало Черные Берега, и руины, светящиеся по ночам, и Дурные Земли. Наверное, в Содоме и Гоморре было что-то в этом роде, только Бедствие принесло все это в больших размерах. Чего я не понимаю, так это то странное, что оно сотворило с уцелевшими.
— Кроме Лабрадора, — предположил я.
— Не кроме Лабрадора, а просто на Лабрадоре и Ньюфе поменьше, чем в других местах, — поправил он. — Что же такое произошло? Почему так случилось? Я почти могу понять, что Бог, когда рассердится, может уничтожить все живое и весь мир в придачу, но я не могу понять, откуда эта неустойчивость, эта каша отклонений. Это бессмысленно!
Я не понимал, что его смущает. В конце концов, Бог ведь всемогущ, а значит, может сделать все, что захочет. Я попытался объяснить дяде Акселю, но он покачал головой.
— Мы приучены, Дэви, верить, что Бог разумен. Мы погибли бы, если бы это было не так. Но то, что произошло там, — он повел рукой в сторону горизонта, — то, что там произошло, НЕ разумно, совсем не разумно. Это было что-то очень мощное, но что-то, что лежит вне мудрости Божьей. Так что же это было? Что это могло быть?
— Но Бедствие… — начал я.
Дядя Аксель нетерпеливо дернулся.
— Это просто слово. Потускневшее зеркало, которое уже ничего не отражает. Проповедникам полезно было бы самим это понять. Разобраться во всем этом они бы не разобрались, но хотя бы стали задумываться. Они могли бы спросить себя: «Что мы делаем? Что мы проповедуем? Какими на самом деле были Прежние Люди? Что они сделали такого, что навлекли на себя и на весь мир такое страшное несчастье?» И через некоторое время они бы, может быть, сказали: «Правы ли мы? Бедствие сделало мир совершенно другим. Можем ли мы надеяться снова построить такой мир, какой утратили Прежние Люди? Стоит ли пытаться делать это? Чего мы достигнем, если снова построим его точно таким же? Того, что он снова завершится повторным Бедствием?» Потому что совершенно ясно, парень, что как ни замечательны были Прежние Люди, они все-таки делали ошибки. Но никто не знает и, по всей видимости, не узнает, в чем они были мудры, а в чем ошибались.
Большая часть того, что он говорил, прошла мимо меня, но общий смысл я как будто уловил. Я сказал:
— Но, дядя, если мы не будем стараться походить на Прежних Людей и пытаться восстановить те вещи, которые были утрачены, что же мы будем делать?
— Мы могли бы попытаться быть самими собой и строить этот мир — мир, который есть, а не тот, который был и ушел.
— Я не совсем понимаю, — сказал я. — Вы имеете в виду, что не надо морочить себе голову Истинным Образом, Истинной Породой? Не обращать внимания на Отклонения?
— Не совсем так. — Он искоса поглядел на меня. — Ты слышал ересь от своей тети, что же, вот теперь еще немного ереси от твоего дяди. Как ты считаешь, что делает человека человеком?
Я начал было читать Определение. Он оборвал меня через пять слов.
— Не то! — сказал он. — Восковая кукла может обладать всеми этими признаками и все равно быть восковой куклой. Разве не так?
— Пожалуй, так…
— Значит, то, что делает человека человеком, находится у него внутри.
— Душа? — предположил я.
— Нет, — сказал он. — Души — это всего лишь жетоны для церквей, чтобы их собирали. Все по одной цене, как гвозди. Нет. То, что делает человека человеком, — это разум. Это не вещь, это качество. Разумы не все одинаковы. Есть получше, есть похуже, и чем они лучше, тем больше они значат. Видишь, к чему мы пришли?
— Нет, — сознался я.
— Дело вот в чем, Дэви. Я полагаю, церковники более или менее правы насчет большинства отклонений. Только не по тем причинам, о которых они говорят. Они правы, потому что большинство отклонений никчемно. Допустим, они позволят какому-то отклонению жить, как нам. Что будет в этом хорошего? Сделают ли дюжина рук и ног, или пара голов, или выдвигающиеся глаза, сделают ли они его более человеком? Дадут ли ему больше человеческих качеств? Не дадут. Человек получил свою физическую форму — они называют ее Истинным Образом — раньше, чем он вообще узнал, что он человек. Только то, что потом произошло у него внутри, очеловечило его. Он обнаружил, что обладает тем, чего не имеет больше никто, — разумом. Это поставило его на другой уровень. Как большинство животных, человек физически был достаточно приспособлен к жизни, но у него появилось новое качество — разум. Разум находился еще только в зачатке, и человек стал развивать его. Это было единственное, что он мог развивать с пользой. Это единственный путь, открытый человеку, — отыскивать и развивать новые свойства своего разума. — Дядя Аксель задумчиво умолк. — На моем втором корабле был доктор, который рассуждал так же. Чем дальше я думаю об этом, тем больше я склоняюсь к тому, что в этом есть смысл. Так вот я и думаю, вышло как-то так, что ты, Розалинда и другие получили новое свойство разума. Молить Бога о том, чтобы он отнял его, неправильно. Это все равно что просить его сделать тебя слепым или глухим. Я знаю, против чего ты бунтуешь, Дэви, но увиливать — это не выход из положения. Простого выхода здесь нет. Ты должен приспособиться, посмотреть правде в глаза и решить, раз с тобой дело обстоит именно так, какое наилучшее применение ты можешь найти этому качеству и при этом не подвергнуть себя опасности.
Конечно, в тот раз я не мог хорошо проследить за ходом его мыслей. Но что-то осталось в памяти, а остальное я восстановил потом из более поздних разговоров. С годами я стал понимать больше, особенно когда Майкла отправили в школу.
В тот вечер я рассказал остальным об Уолтере. Мы жалели его, но каким облегчением было для всех узнать, что с ним просто произошел несчастный случай. И еще одна забавная деталь, которую я обнаружил: он приходился мне каким-то дальним родственником, фамилия моей бабушки тоже была Брент.
После этой истории мы сочли необходимым узнать имена друг друга, чтобы не мучиться неизвестностью, если подобное повторится. Теперь нас было восемь. Под этим я подразумеваю, что было восемь человек, способных разговаривать мыслями-образами. Существовали еще другие, иногда они посылали слабые образы, но такие невнятные и примитивные, что их не приходилось брать в расчет. Они напоминали людей, которые не совсем слепы, но могут лишь отличать день от ночи. Исходившие от них мысли-образы, улавливаемые нами, были непроизвольны и слишком расплывчаты и неопределенны, чтобы в них разобраться.
Остальные шестеро были: Майкл, который жил милях в трех к северу, Сэлли и Кэтрин с двух соседствующих ферм еще мили на две подальше, то есть сразу за границей примыкающего к нам района, Марк милях в десяти на северо-запад и Анна и Рэчель, две сестры, жившие на большой ферме всего в полутора милях к западу от нас. Самой старшей была Анна, ей давно уже исполнилось тринадцать лет; Уолтер Брент был младше всех на полгода.
Это заочное знакомство явилось второй стадией нашего обретения уверенности в себе. Каким-то образом оно дало нам утешение, ощущение взаимной поддержки. Со временем я заметил, что надписи и предостережения о Мутантах уже не лезут со стен прямо на меня. Они как будто поблекли и слились с общим фоном. Воспоминания о тете Хэрриет и Софи не то чтобы стерлись, но по крайней мере не вспыхивали в моей голове так пугающе и так часто. К тому же вскоре у меня появилось много новых поводов для размышлений, и это помогло мне больше всего.