Это, стало быть, и есть «Альфа Дракона». Этот корабль провезет нас две трети расстояния до Туле.
Мы высадились в порте Катерик на Мергенвайлере и неделю ждали «Дельту Близнецов». Риццио каждый день уходил в лес (Мергенвайлер — это мир джунглей) со своими драгоценными пистолетами и занимался тем, что он считал ценной практикой с местной фауной; особенно его занимали крики — шестиногие ящерицы, славящиеся своей скоростью и верткостью. А поскольку они также известны тем, что хищнически уничтожают ввозимую колонистами живность, то Риццио стал очень популярен. Сара большую часть времени проводила в космопорту в офисе Псионного радио. Иногда я ходил с Риццио, иногда присоединялся к Саре. Но поскольку я не стрелок и не телепат, я ничуть не огорчился, когда «Драные Близнецы», как любовно называли этот корабль, приземлился из облачного неба на бетон летного поля.
«Драные Близнецы» отвезли нас на Уэверли, где мы с удовольствием любовались церемониями и обрядами этого достаточно абсурдного маленького автономного якобейского королевства. С Уэверли мы на «Флоре Макдональд» перебрались на Эльсинор — одну из планет так называемого Шекспировского сектора, а с Эльсинора «Затерянный Горизонт» отвез нас на Туле.
Мы уже были в Приграничье, и все мы это сознавали. Время года для Туле было неудачным — пустое ночное небо без единого признака тусклых и невероятно далеких туманностей, представляющих собой островки вселенных. Это было время года, когда по ночам никто не выходил на улицу, а те, кто выходил, смотрели себе под ноги и никогда не поднимали глаза на покинутые небеса. Это было такое время года, когда снова утверждал себя первобытный страх человека перед тьмой, когда боязнь черной бездны становилась чуть ли не осязаемой.
Это действовало на Риццио, это действовало на меня, но тяжелее всего приходилось Саре.
— Эта пустота подавляет, — говорила она. — Может ли пустота давить, Джим? Не самая ли это большая ерунда из всего, что ты изучал по физике? Но эта пустота давит — или, может быть, можно сказать, что наша расширяющаяся Галактика давит на нее… Дело в страхе. Каждый человек в той или иной степени телепат, и страх нарастает. Эти миры Приграничья — не более чем огромные псионные усилители, гораздо более мощные, чем те несчастные собачьи мозги, которые мы используем на кораблях и береговых станциях.
Я притянул ее к себе и крепко обнял. Мы были сами по себе в моей комнате в отеле «Римрок» — Риццио обнаружил тир и снимал свое напряжение грохочущими очередями. Я крепко ее обнял, и это был первый раз, когда я прикоснулся к ней за все это долгое путешествие от Земли. Ее близость меня успокаивала. Хотелось бы думать, что и мои объятия действовали на нее так же.
— Это немного помогает, — сказала Сара, — но только немного. Страх все равно никуда не девается — страх и одиночество.
— Ты уверена, что хочешь пройти через все это? — спросил я. — Мы с Луиджи могли бы продолжить сами — в конце концов, мы офицеры исследовательской службы и выполняем приказ. А ты нет. «Сандоунер» завтра отлетает на Новую Каледонию и мог бы провезти тебя на значительную часть расстояния до Земли.
Она резко высвободилась из моих объятий:
— За кого ты меня принимаешь? — требовательно спросила она. — Вы с Луиджи, может быть, и офицеры исследовательской службы, а я выпускница института Райна — и ни один из нас никогда не бежал от неведомого.
— Я рад, что ты остаешься с нами, — сказал я. — Но мне бы хотелось, чтобы ты уехала.
— Почему это ты рад? Тебе надо, чтобы эти твои исследования продвигались с моей помощью?
— Нет. По личным причинам. И то же самое относится к моему желанию, чтобы ты улетела отсюда и перебралась бы в какое-нибудь безопасное место.
— Я бы соврала, — заявила Сара, — если бы сказала, что это меня очень удивило. Ты не очень хороший передатчик, но достаточно хороший на близком расстоянии. Очень жаль, дорогуша, что ты не можешь воспринимать то, что думаю я…
— Ты можешь мне сказать, — сказал я, снова обнимая ее.
И она говорила, но потом вернулся Риццио, так что продолжение всего того, что она хотела сказать, пришлось отложить до следующего раза.
От Туле до Кинсолвинга добраться было непросто. Миры Приграничья зависят от перевозок, но в самом Приграничье движение очень слабое. Правитель Туле обещал нам всяческую помощь, — но почти никакой помощи он не мог нам оказать. Честно говоря, меня это не очень волновало. Я был с Сарой, и мы знали, что мы чувствуем по отношению друг к другу, и я был бы рад ждать транспорта еще десять лет, если потребуется. К сожалению, Сара не разделяла мои чувства — относительно транспорта, имеется в виду. Она была женщиной на задании, и никогда не смогла бы почувствовать себя счастливой, пока задание не выполнено. На ней все это отражалось гораздо хуже, разумеется. Она была телепатом. Я ощущал только неясное беспокойство, но она постоянно осознавала этот всепроникающий страх перед тьмой. Этот ее страх был к тому же и опасен, особенно по ночам, когда в полусне она подсознательно пользовалась своей способностью зажигать огонь, чтобы рассеять тьму. У меня вошло в привычку проверять, чтобы в ее комнате не было абсолютно ничего горючего, перед тем, как я покидал ее каждую ночь.
Риццио тоже становился нетерпеливым.
— Я протащил свои пушки больше, чем через полгалактики, — бурчал он. — И хотелось бы пострелять не только по бумажным мишеням.
Затем, когда мы пробыли на Туле уже больше трех недель, прибыла «Леди Фарэуэй». Это был свободный корабль класса эпсилон, которым владела комиссия. Он все еще был свободным, но носил флаг «Рим Раннерз, Инкорпорейтед» — компании, состоящей из одного корабля. Ее капитан оказался отставным командором исследовательской службы и был готов помочь нам. Мы с ним разработали план кампании. Я вылечу на подержанной спасательной шлюпке одновременно с «Леди Фарэуэй», и мы встретимся на орбите вокруг Туле. Затем пристыкуем лодку к кораблю, и корабль отправится в путешествие от Туле до Ультимо — достаточно долгое, чтобы сбросить нас неподалеку от Кинсолвинга. Через две недели, на обратном пути, он нас подберет. Сара была уверена, что способна поддерживать связь с офицером псионного радио корабля.
Такова была схема, и она сработала. Луиджи с Сарой полетели со мной в лодке — эта штука немного велика, чтобы управлять ею в одиночку, особенно когда нужно маневрировать. Безо всяких проблем мы встретились с «Леди Фарэуэй», и через несколько минут уже были в рубке управления корабля и смотрели на торжественное свечение чечевицы Галактики. Мы не могли на нее насмотреться после омерзительного вида ночного неба на Туле.
Полет до Кинсолвинга проходил достаточно приятно. По большей части мы довольствовались тем, что попивали напитки и слушали рассказы капитана о Приграничье, рассказы, которые подтверждали слова Уорбертона об общей странности этой части Галактики. Самым странным, однако, было то, что жители Приграничья принимают их как само собой разумеющееся. К кораблю-фантому в небе они отнесутся так же, как мы к радуге. Странные обломки, упавшие на Фарэуэй, были разбиты и расплавлены задолго до того, как возникла мысль их исследовать. Корабль из ниоткуда, появившийся над Дансинаном, так же и ушел в никуда, и его воспринимали как забавное необычное явление.
— В Приграничье вы и сами станете такими, — сказал капитан, видя наше изумление. — Если не станете, то свихнетесь в секунду. На месте капитана Спенса мне бы в голову не пришло писать домой о пятне влажной краски.
— Но это было странно, — возразил я.
— Здесь все странно. У меня есть собственная теория, которая состоит в том, что единственным законом природы, который здесь действует, является принцип неопределенности Гейзенберга.
— И как он относится к влажной краске? — спросил я.
— Например, так, лейтенант. Двадцать тысяч лет назад пещерный человек нарисовал две картины. Одна умерла, другая — нет.
— Это меня не удовлетворяет, — сказал я.
— И меня, — сказала Сара.
— Когда я прицеливаюсь, — заявил Луиджи, — чтобы пуля отклонилась от цели, потребуется нечто большее, чем принцип неопределенности.
— Бывают и осечки, — заметил капитан.
Я часто думал, серьезно ли он относился к своей теории. Похоже, она не имела отношения к его управлению кораблем. «Леди Фарэуэй» выскочила обратно в нормальный континуум не более чем в тысяче миль от Кинсолвинга, и мы, попрощавшись с хозяевами, перешли в лодку.
У меня были карты планеты, и я без труда смог найти космопорт, находившийся на дневной стороне. Когда мы вошли во внешние слои атмосферы, Сара получила последнее послание с корабля, что они подождут, пока мы не приземлимся. Лодка коснулась полоски более светлой, свежей зелени, отмечавшей место, где корабль капитана Спенса «Эпсилон Эридана» выжег растительность, и Сара сообщила на «Леди Фарэуэй», что мы благополучно сели.
— Удачи, — ответили они, — удачной охоты.
Мы открыли люк небольшого шлюза и выбрались на землю. Был поздний вечер прекрасного дня — прекрасного, но давящего. Может быть, влияла повышенная сила тяжести, может быть, избыток двуокиси углерода в атмосфере. Может быть, виной было что-то другое. В любом случае, этот древний космопорт и призрачный город в отдалении не способствовали веселому настроению.
У нас с собой был вертолет — неуклюжая, неустойчивая штука, способная отвезти трех человек, с припасами, на небольшое расстояние. Остаток дня мы провели, собирая этого зверя. Могу признаться, что я не инженер. Что касается Риццио, то единственная техника, к которой он испытывал склонность — это приборы навигации. Мне стыдно в этом признаться, но большую часть работы сделала Сара. Инструмент в ее руках действовал, как положено. Гайки закручивались чуть ли не сами по себе. Может быть, так оно и было. Ее телекинетические способности были немалыми.
Когда стемнело, мы поужинали едой из самоподогревающихся банок. Мы все устали. Не теряя времени, легли спать. Я с Сарой спал в лодке, а Луиджи устроился под лодкой в спальном мешке. Я помню, как он белозубо улыбнулся, похлопал по рукояткам пистолетов в кобурах и заявил, что в мире, подобном Кинсолвингу, это лучшие компаньоны для сна. Сара была шокирована и обижена, когда я рассмеялся; мне даже показалось, что она заставит меня составить Риццио компанию.
Сара спала плохо — что означает, что плохо спал и я.
Она говорила:
— Мне хотелось бы объяснить это тебе — но это то же самое, что пытаться объяснить зрительные образы слепому. Как я могу это объяснить? Это примерно то же, что я чувствовала на Туле — страх тьмы, но гораздо интенсивнее. Намного интенсивнее. Может ли быть так, как ты считаешь, что психические эманации всех миров Приграничья фокусируются здесь, на Кинсолвинге?
— Специалист — ты, моя дорогая, — ответил я.
Она заявила, что от меня вообще никакого толку. Затем, через некоторое время, она снова меня разбудила.
— Здесь была колония, — сказала она. — Затем их перевезли по их просьбе. Почему?
— Насколько я понимаю, им здесь просто не понравилось, — сказал я.
— Они чувствовали то же, что и я, — заявила она, — и это чувство было достаточно сильным, даже для нетелепатов, чтобы заставить их требовать эвакуации.
— Может, и так, — сказал я.
— Ты же координатор, — сообщила она мне.
— Даже координаторы должны спать, — сообщил я ей.
Так оно и продолжалось. Утром мы чувствовали себя, как кусочки пережеванной бечевки. Риццио выглядел довольным и отдохнувшим и повторил замечание насчет компаньонов для сна. Никто из нас и не подумал, что это смешно.
Мы загрузили неуклюжий вертолет и забрались в маленькую кабину. Я был немало удивлен, что он взлетел, но он действительно взлетел, хотя и с явной неохотой. Мы летели низко — у нас не было выбора, — следуя маршрутом, отмеченным на карте капитана Спенса. Мы видели мало интересного — ландшафт в общем и целом слишком походил на земной. Во всяком случае, почти все время я только и молился о том, чтобы наш разборный вертолет не развалился в воздухе.
Мы нашли долину — она была единственной, в которой виднелся глубокий каньон, — и приземлились у реки. Мы сгрузили с вертолета все, что могло потребоваться — мощные фонари, камеру, мотки бечевки, автоматические пистолеты Минетти для Сары и меня. Луиджи, разумеется, имел при себе свой обычный набор персональной артиллерии. Без нее он чувствовал себя голым. Засовывая маленькие пистолетики в кобуры на поясе, как Сара, так и я чувствовали, что на нас как бы надеты нарядные платья.
Мы нашли пещеру.
Конец бечевки, привязанный помощником капитана «Эпсилон Эридана», все еще был на месте. Мы немного поспорили, кому идти первым. Наконец, мне удалось убедить остальных, что первым должен быть я, официальный руководитель экспедиции. Риццио, со своими тяжелыми пистолетами наизготовку, замыкал шествие.
Что касается пещеры, то она выглядела достаточно приятной. Здесь не было никаких впечатляющих сталактитов или сталагмитов, как не было и пищащих летучих мышей и всего прочего, что часто встречается в подобных местах. Пол был достаточно гладким и ровным. На песке все еще виднелись следы группы капитана Спенса.
Мы нашли первый зал с рисунками. Нам не было необходимости обходить его и тыкать пальцем. Краска была сухой — и древней.
Мы нашли второй зал. В конце него был незаконченный рисунок. Сверкнула вспышка, когда Сара его сфотографировала. Мы подождали, когда глазам вернулась чувствительность, и стали рассматривать рисунок в свете фонарей. Он не был таким, как другие. На остальных были люди, нападающие на животных, — здесь же были люди, нападающие на людей.
Я осторожно приблизился, вытянув палец, .. и вымазал его черным и оранжевым. Я понюхал краску. Она пахла едким древесным углем, тухлым животным жиром.
— Сара, — сказал я. — Капитан Спенс был прав. В этой пещере действительно есть кто-то, кто это рисует. Ты никого не чувствуешь? Может, это какой-нибудь полусумасшедший, выживший при крушении космического корабля? Может, кто-нибудь остался, когда колонию эвакуировали?
— Человек… — пробормотала она, закрыв глаза с выражением сосредоточенности на лице. — Человек — но не с Земли. Присутствует злоба, негодование, и оно приближается… — ее глаза резко открылись. — Джим! Луиджи! Нам лучше мотать отсюда — и быстро!
Затем мы его увидели.
Он стоял, сердито уставившись на нас. Он был вполне человеком, если не считать остроконечных, покрытых шерстью, ушей. В нем было мало от предка-обезьяны. Человек был целых шести футов ростом, худощав. Темные глаза на худощавом смуглом лице казались разумными. На нем была юбка из вонючей полуобработанной шкуры какого-то зверя. Руки и предплечья выпачканы примитивными красками, с которыми он работал. Он посмотрел на кляксу на стене, которую я сделал. Посмотрел на мои испачканные руки.
— Скажи ему, что мы друзья! — поспешно сказал я Саре.
— Я стараюсь, — ответила она. — Он не хочет меня слушать. Он закрывается от меня.
— Если он начнет что-нибудь такое… — прорычал Луиджи.
Я отвернулся, чтобы взглянуть на него. Он стоял в напряженной позе, с оружием наизготовку. Я надеялся, что невооруженный художник не начнет ничего «такого», и думал о том, смогу ли я остановить Риццио до того, как он причинит художнику серьезную травму.
Пещерный человек, все еще яростно сверкая на меня глазами, что-то сказал.
— Он сердит на тебя, — сказала Сара. — Очень сердит.
— Попытайся передать ему мысль, что я извиняюсь за то, что смазал его картину, — сказал я.
— Я пытаюсь.
То, что последовало, было, я знаю, непростительной ошибкой с нашей стороны. Почему-то мы трое, даже Риццио, сосредоточились на одном художнике, пытаясь передать ему наши извинения. Нам следовало оставить это нашей специалистке, Саре. Луиджи следовало быть начеку. Я, как координатор, должен был следить за тем, чтобы каждый занимался своей непосредственной задачей. Но каким-то образом этот испорченный рисунок стал для всех нас самой важной вещью во Вселенной.