– Они, – ответил управитель с поклоном. Овид качнул в сторону певцов головой. К изумлению Скифа, как из воздуха возникли могучего вида воины. Сунув мечи в ножны, забежали к певцам сзади и ухватили за локти. Овид улыбнулся, как улыбнулся бы волк при виде дрожащего зайчонка, властным жестом указал на печь. Скиф не поверил глазам, но рука правителя в самом деле вытянута по направлению печи, а указательный палец смотрит прямо на широкую чугунную заслонку.
Олег спокойно раздирал молодого гуся. Коричневая корочка трещала и разламывалась, выпуская облачка сводящего с ума пара. Сладкий сок обжигал пальцы Олег выдрал наконец мощный кусок мяса, а Скиф все не мог оторвать глаз от страшной сцены, когда троих беспечных, ничего не подозревающих певцов вот-вот затолкают в горящую печь!
Он бросил умоляющий взгляд на Олега, Овид тоже зыркнул из-под нависших бровей на одного, на другого, засопел, вперил взгляд в спины стражей. Те, заламывая руки вяло упирающимся певцам, дотолкали их до печи. Кто-то услужливо распахнул перед ними массивную заслонку.
Видно было, как дрогнули даже стражи под ударом сухого жара. Певцы, поняв, что их ожидает, подняли крик. Кто-то из стражей оглянулся, но Овид неумолимо указал на печь. Певцов подхватили, затолкали одного за другим вовнутрь, захлопнули заслонку. Донесся вроде бы слабый крик, но тут же потерялся в неизбежной разноголосице зала, скрипе сидений, шарканье ног.
Слуги начали торопливо подбрасывать в и без того раскаленную докрасна топку сухие березовые поленья. Пламя загудело, заревело с новой силой.
Овид засопел, на бледное и вздрагивающее лицо вернулся нормальный цвет. Но в голосе все еще дрожала ярость, он заговорил со злым нажимом:
– Я вижу, достойный мудрец, что твой юный друг не понимает...
– Молодой ишшо, – ответил Олег. Он аккуратно обкусывал гусиную лапу, бросил ее под стол собакам, выдрал из гуся другую и стал объедать хрустящую коричневую кожу. – Все они молодые... за песнями...
Овид кивнул. Лицо чуть посветлело.
– Вижу, понимаешь. Это я с виду суров с сыном... иначе нельзя, наследника надо растить в суровости, а не в неге!.. Но я дрожу за него каждый раз, когда он ночью встает попить воды: ножку бы не подвернул, не стукнулся бы лбом о дверь... А что уж говорить, когда он наслушавшись этих певцов, возгорелся жаждой дурацких подвигов, вскочил на коня и поехал искать приключений? У правителя и так много опасностей: надо водить войска на обнаглевших соседей, смирять бунты, доказывать свою отвагу и умение воина в поединках... Но то суровая необходимость, то жизнь, от нее никуда не деться, а это дурь, что... Ну скажи, зачем ему было драться с тем драконом? Явно же не это крылатое на него напало! Дракону бы коровенку унести, козу или заблудившуюся овцу! Так нет же, побахвалиться подвигом восхотелось!
Скиф сердито сопел, он ненавидел Овида, а Олег, напротив, сочувствующе кивнул:
– Да ты не волнуйся, Овид. Как будто оправдываешься! Я бы их на твоем месте сперва на кол посадил, а уж потом в печь. Или велел бы шкуры снять.
– Да? – спросил Овид с надеждой.
– А шкуры натянул бы на барабаны, – закончил Олег. – И они бы остались довольны... их шкуры по-прежнему поют, их слушают... ха-ха!
– Га-га-га! – рассмеялся Овид. – А ты мудрец!
– Есть такое, – ответил Олег скромно. – Только кому нужна мудрость?
– Это верно, – вздохнул Овид. – А дурням прямо как будто боги помогают...
Мирно и неспешно беседовали, пили и ели, наконец Овид, словно только сейчас вспомнив, велел управителю:
– Ты это... выгреби там золу... И кабана туда побольше, чтобы запахом все внутри пропитал.
– Чесноку добавить?
– Добавь, – разрешил Овид. – Можно трав разных. Всяких. Чтоб дух поганый забить начисто.
Глава 17
Управитель поклонился, за ним ушли двое слуг. Один взял широкую лопату, другой – веник и совок. Распахнули печь, сухой жар заставил отпрянуть. В широком зеве дрожало красное марево, каменные стенки оплавились, со свода свисают красные сосульки расплавленно-го и застывающего камня. На глазах сорвались оранжевые капли, упали и тут же начали застывать лепешками красного, потом вишневого цвета, и, наконец, превратились в коричневые.
Скифу почудилось, что из печи доносятся звуки чарующей музыки. А затем в мареве показались человеческие фигуры. Певцы повылезали один за другим, глаза у всех как блюда, лица бледные.
Один сказал дрожащим голосом:
– Ну и шуточки у вас! А второй проблеял:
– Мы уж думали, вы нас хотите живьем сжечь!
А третий, самый толстый и наглый, заявил со смехом:
– А я над ними смеялся. Сжечь нас, лучших певцов страны? Это было бы непоправимой потерей для всего белого света! Как бы здесь без нас жили?
В зале стояла мертвая тишина. На них смотрели как на выходцев с того света. У слуг из рук выпали лопаты и совки, загремели на каменном полу.
Управитель беспомощно оглянулся на Овида. Тот нахмурился, властным движением велел певцам подойти ближе. Скиф затаил дыхание, только Олег продолжал есть, хотя уже и не с такой охоткой.
– Ответствуйте, – сказал Овид властно, – что там было?
Певцы приосанились, самый толстый выступил вперед, оглядел замерших гостей, они его интересовали даже больше, чем сам грозный правитель, ведь представление для них, а правитель явно же знал, что в печи их ждало, заговорил сильным и звучным, хоть и слегка пропитым голосом:
– Когда за нами как неотвратимая дверь потусторон-него мира загремело это железо... мы содрогнулись, а мои друзья пали ниц... усомнившись!.. Мы задыхались от жара, что был равен жару преисподней, где в расплавленном металле купаются боги огня и где живут их огненные жены и многие-многие наложницы. И вот когда и моя душа готова была усомниться и дрогнуть, раздались чарующие звуки свирели...
Овид переспросил:
– Чего-чего?
– Свирели, – ответил певец, а его друзья подтвердили судорожными кивками. – Ну да ты ж сам знаешь!. Но если хочешь, чтобы рассказали именно мы, ты прав, никто лучше нас не споет и не расскажет! Так слушайте же, вы! Это была свирель, простая свирель. Но я сразу узнал и руку мастера, что ее резала, и голос мастера!.. Мы оглянулись в дивном удивлении, а рядом с нами в тесноте сидит, не замеченный нами, дивный юноша! Как он вошел в печь, ведомо только тебе, славный правитель, но в раскаленной печи сразу повеяло прохладой, а мы жадно и дивно внимали сладостно божественным звукам, сразу позабыв, где находимся!
А второй судорожно вздохнул, сказал прерывающимся голосом:
– А как он пел! Как он пел...
В зале по-прежнему стояла мертвая тишина. Все страшились пропустить хоть слово. Певцы все приосанивались, поправляли складки пестрой одежды, смотрели горделиво.
Овид прорычал:
–~ Ах, был и четвертый? И каков же он был с виду?
Певец задумался, взгляд его обежал сидящих за столом Овида, остановился на Олеге, пошел дальше, затем певец обернулся и снова посмотрел на Олега:
– Если бы этот не был таким рыжим... то чем-то они похожи! У того золотые волосы до плеч, синие-синие глаза, настолько яркие, словно у него в черепе осколок неба... но что-то есть общее... Как он играл, как играл!
Второй подтвердил с тоской:
– Я больше не возьму лютню в руки. Так играть не смогу, а хуже – не хочу.
Овид, который едва сдерживался от крика, от наказа взять их снова и затолкать опять в ту же печь, но теперь не выпускать лет сто, поперхнулся, проглотил рык, глаза выпучились от усилий удержаться, не лопнуть.
Третий певец сказал потерянно:
– И я... Если мне подыщут работу с конями... Я коней люблю.
Овид выдохнул, эти дурни так ничего и не поняли, ну и черт с ними, да и ему уже не надо вступать в драку с неведомым богом, что почему-то защищает этих придурков, словно сам...
Он зыркнул на безмятежного Олега.
– Ишь, на тебя похож, – прорычал он зло. – Знал бы, дурак, что ты их всех раньше меня засунул бы в печь...
Олег вяло запротестовал:
– Ну зачем же так...
– А что? Я их за то, что не то поют, а ты всех певцов перебил бы лишь за то, что поют вообще. Что поют, а не растекашатся мыслию по древу!
– Ну, ты не совсем прав... – возразил Олег равнодушно. – Я, конечно, полагаю, что надо растекашется мыслию, а не этими протяжными звуками, именуемыми песнями, которые чем глупее, чем сильнее находят отклик... но я не считаю, что всех певцов так уж обязательно перебить или... в печь. Вон в каменоломнях, как я убедился, народу всегда не хватает! А камни ломать – дело нужное, в то время как песни...
Овид махнул рукой, певцов увели; усадили за столы среди гостей, где начали жадно выспрашивать подробности.
Сын Молнии извелся, ныл, но Прайдер неумолимо ждал весь день до самого вечера. И только когда солнце начало клониться к закату, сказал хмуро:
– Вот теперь пойдем.
– Наконец-то, – пробормотал Сын Молнии. – Ты ж сам сказал, что те двое – герои! А раз герои, то они уже на другом конце света...
– Герои одинаково быстро скачут туда и обратно, – оборвал Прайдер. – Мне нужно было, чтобы к ним вести не дошли!
На этот раз Прайдер сразу взял мешок и веревку, а Сын Молнии захватил даже чистых тряпок, которыми заткнет жертве рот. Быстро добравшись до ее дома, успели увидеть, как она выбежала вприпрыжку, ветерок тут же налетел и принялся трепать ее волосы, она засмеялась и поскакала в глубину сада. Прайдер помнил, что там пруд, десятка три деревьев, а дальше отвесная скала, настолько ровная, что по ней не взберется даже ящерица. Он первым перемахнул через заборчик. Сын Молнии торопливо прыгнул следом.
Уже не скрываясь, ведь домик настолько на отшибе, что никто их не видел и не увидит, они пошли по ее следам.
Прайдер остановился на развилке дорожки. Руки нервно теребили свернутый мешок. Голосок девушки доносился совсем близко, но из-за этой горы эхо бродит по саду, и кажется, что она напевает беззаботную песенку сразу в трех местах.
– Туда, – сказал он. – Она у пруда.
– В саду, – возразил Сын Молния.
Ты же слышишь, рвет цветы...
– Такие не рвут цветы, – возразил Прайдер. – Поливают, ухаживают, пересаживают, но никогда не рвут!
Он осторожно двинулся по дорожке. Деревья расступились, показался маленький пруд. Девушка сидела на той стороне пруда, ноги свесила в воду, болтала ими беспечно. Вода настолько прозрачная, что Прайдер рассмотрел, как подплывают крупные большеголовые рыбы и щипают ее мягкими губами за розовые пальчики.
Она звонко хохотала, дрыгала ногой, брызгала на этих нахальных рыб. В солнечных лучах капли взлетали как драгоценности, как целая россыпь дорогих жемчужин. Прайдер даже постоял несколько мгновений, любуясь. Сын Молнии видел, как тень набежала на его суровое лицо, в глазах мелькнуло колебание, затем из груди Прайдера вырвался тяжелый вздох.
– Кому в жертву ее принесут, – сказал он с нажимом, словно борясь с собой, – это не наше дело. Нам надо ее похитить и...
– Надо, – ответил Сын Молнии и осекся. Твердая утоптанная земля под ногами Прайдера внезапно превратилась в песок. Нет, даже в грязь, очень жидкую грязь, потому что он как стоял, выпрямившись, так и ушел стремительно вниз, будто его схватили за щиколотки и утащили гигантские лапы. Он не успел вскрикнуть, или не хотел, Сын Молнии успел увидеть вытаращенные глаза, раскрытый рот, наверное, все-таки для крика, и тут же грязь сомкнулась над головой.
В середине взметнулся фонтанчик, рассыпался сухими комочками. Волны разошлись от середины, быстро опадая, и снова там земля, простая земля, твердая, привычная. Сын Молнии, трепеща от ужаса, отступил на шаг. Нога нащупала валун, он инстинктивно встал на камень, такой твердый, надежный...
Огромная болотная кочка мха прорвалась, как паутина. Ноги провалились, он успел ощутить ледяную воду, настоящую мертвую воду подземного мира, и тут над головой затянулось окошко, так затягивается болотная тина после брошенного в воду камня.
А Ляна, наигравшись у пруда с рыбами и приятелем-олененком, весело понеслась обратно к дому. Ее босые ступни бодро простучали по тому месту, где утонул один чужак, она вспрыгнула на валун, сквозь который провалился второй нехороший человек, задумавший плохое, за ней несся олененок, все стараясь боднуть ее безрогой лобастой головкой, для них земля оставалась горячей и твердой, а валун – крупным обломком гранита.
Солнце жгло спину и голову, перед ними протянулись две длинные уродливые тени, где смешивались в чудовищные формы фигуры людей и коней. Олег сразу начал размышлять, не так ли образовались кентавры, а Скиф свистел, улюлюкал и швырял высоко в воздух топор, все выше и выше, всякий раз ухитряясь поймать за рукоять.