Дальше точно никто не помнит, но вроде меня видели постоянно — я бродил по даче, меня даже спать уложили на полу, мест на диванах всем не хватило. Утром в воскресенье мы полдня еще немного потусовались, но уже все вялые были, выпивка кончилась, ничего интересного не было, и домой поехали. И я со всеми поехал. Вышли из электрички в городе, зашли в метро — и разъехались кто куда по домам.
Я еще мать порасспрашивал. Она говорит — вернулся довольный, с улыбкой. Совершенно трезвый. Сказал, что хорошо отдохнули, поужинал и спать лег.
А я себя помню только с утра. Пробуждение было — никому не пожелаешь! В какой-то момент я понял, что лежу у себя дома в кровати и не сплю. Но при этом совершенно не могу пошевелиться — меня парализовало. И кричать не могу! И даже глаза открыть не могу! Не знаю, сколько я так лежал, это очень паршивое состояние. Наверно, час лежал. А может, пять минут. Наконец смог “раскачать” большой палец на ноге. Мысленно давал ему команду сгибаться-разгибаться, и наконец он послушался. Я долго скребся им по одеялу, затем “раскачал” всю ногу. Дальше пошло легче, открылись глаза, и уже через пару минут я мог встать и даже говорить. Только говорить я пока матери ничего не стал, а сходил на кухню, налил чаю и вышел в инет.
И тут словно кто-то внутри произнес всего одно слово — “Маразм”. Отчетливо, но совершенно без интонаций. Будто прокомментировал. И я сразу понял, что имелось в виду — надпись, которую я оставил ректору. Я снова пролез на институтский сервер и стер ее. Могу спорить, с вечера пятницы до раннего утра понедельника ее никто из сотрудников не видел. Взамен я написал: “Хочу поговорить о безопасности. Алексей Матвеев, группа АС-3”. Аккуратно замел следы и вышел из Интернета. Затем принял холодный душ, тщательно побрился и впервые за два года сделал зарядку. И поехал в институт.
Знакомо тебе такое ощущение, когда ты надеваешь наушники, врубаешь громко музыку — хорошую музыку, любимую, энергичную — и едешь в метро, ходишь по улицам? Такое впечатление, будто снимается клип, а ты в главной роли. И вот ты ходишь, смотришь вокруг, а в такт тебе бьется ритм. И все вокруг становится таким четким, ритмичным, правильным? Ну вот — такое же ощущение было у меня в тот день, только плеера со мной, понятное дело, уже не было.
Приехал я в институт вовремя, даже чуть раньше, чем надо. Наши вяло копошились в аудитории. Шуршик читал книжку. Баранов стоял у доски и задумчиво кидал тряпкой в потолок — ну не дурачина? Алена сосредоточенно двигала челюстями и хрустела пустой фольгой от шоколадки. Как всегда — женственная и обаятельная.
Я сразу подхожу к Ольге. Она стоит над партой, держа в руке пудреницу, и пытается маленьким черным ершиком закрутить непослушную ресницу. Видимо, уже давно. Я поздоровался и попросил у нее тетрадку на пару минут. Конечно, ей самой сейчас не до тетрадки. Сажусь и внимательно читаю прошлую лекцию. Вообще-то я на ней тоже был. Но считай, что не был, потому что ничего не записывал. А Ольга у нас очень хорошо пишет. Все подряд, как автомат, и отличным почерком. Я закрываю глаза. Мысленно прогоняю в памяти все три типа уравнений, открываю глаза, прочитываю снова. Захлопываю тетрадку и отдаю Ольге. Почему такая простая процедура не приходила мне в голову раньше?
В аудиторию входит Антонина Макаровна, и воцаряется гробовая тишина. Макаровна звучно опускает на преподавательский столик свой неизменный саквояж и оглядывает аудиторию поверх очков:
— Готовы? Рассаживайтесь, сейчас начнем. — Неуклюже, по-утиному, разворачивается на месте, оглядывает доску и произносит скрипуче: — Галкин, сходи за мелом на вахту, а то от безделья совсем засохнешь и пылью покроешься. Если ты думаешь, что я буду принимать лабораторные в последний день перед экзаменом, то ты очень ошибаешься. Староста, запиши, кто отсутствует. Баранов, почему не был на прошлой лекции?
— Болел, Антонина Макаровна.
Макаровна начинает сверлить его тяжелым немигающим взглядом. Все как обычно. Сейчас ее взгляд поднимется до среднего ряда, и она скажет Шуршику: “Тимченко! Спрячь книгу. Лучше бы вообще дома сидел!” Затем взгляд поднимется на следующий ряд, и она скажет: “Матвеев опять заполз на галерку? Спускайся, спускайся”.
— Тимченко! Ты сюда читать пришел? — скрипит Макаровна. — Одним ухом слушать будешь? Лучше бы вообще дома сидел, а ухо сюда просунул!
Макаровна смотрит на меня. Я смотрю на нее. Макаровна отводит взгляд.
— Птицын!
— Я! — дергается Петька.
— Отключить все мобильники! Если я хоть один писк услышу… — Лицо ее заранее багровеет, очень не любит Макаровна звуки мобильников.
Она подвигает стул, садится и вдруг выдает:
— Достали листочки! Закрыли тетрадки! Живенько, живенько!
Вот попали! Контролька. Тяжело начинается понедельник. По аудитории проносится общий вздох. Конечно, никто не готов, особенно после дачи. А Макаровна уже начинает деловито рубить воздух ладонью:
— Первый-второй-первый-второй! Первый вариант записывает задание… Галкин, мел принес? Что ты встал на пороге как столб красноярский? Клади мел, бери листок,
Макаровна встает. Разворачивается к доске, как гусеничный трактор, и начинает скрипеть мелом.
В голове встают уравнения из Ольгиной тетрадки. Я быстро решаю свой вариант. А потом переписываю его на листок и незаметно отдаю Шуршику — ну, пусть порадуется. Делать становится нечего. Я наблюдаю, как Ольга пытается под партой раскрыть тетрадку.
— Зайчик! — рявкает Макаровна. Ольга испуганно дергается.
— Матвеев, что ты там на потолке увидел интересное? Ты уже все написал?
— Да.
Ко мне поворачиваются сразу пятнадцать удивленных голов. Кроме Шуршика. Шуршик слишком занят — списывает.
— Сиди проверяй, Матвеев!
— Уже.
— Делай второй вариант! — находит Макаровна неожиданное решение.
— Не вижу необходимости, — говорю я.
Теперь Шуршик тоже поворачивается — посмотреть, кто посмел разговаривать таким тоном с Макаровной. А я и сам не знаю, что на меня нашло, просто уверен, что я сегодня прав. Макаровна реагирует неожиданно спокойно:
— Давай-давай, решай второй вариант, там нет ничего-сложного…
Я переворачиваю листок и с ходу решаю второй вариант. Что это со мной сегодня? Действительно, ничего сложного — просто подставить в готовую формулу. Переписываю решение на шпаргалку и тихо передаю Шуршику — мол, двигай дальше, кому там нужно.
— У вас осталось семь минут! — угрожающе произносит Макаровна.
Дверь кабинета приоткрывается, и просовываются белые кудри нашей секретарши из учебной части.
— Матвеев здесь? К ректору с вещами!
— Допрыгался, Матвеев? — ехидно произносит Макаровна и стучит костяшками по столу. — Листок сдать не забудь!
Я беру свой пакет, спускаюсь к столу и кладу листок.
— Антонина Макаровна, напомните, как зовут нашего ректора? — говорю тихо.
— Федор Евгеньевич, — остолбенело произносит Макаровна.
— Благодарю. Я скоро вернусь! — И выхожу из аудитории. Спиной чувствую — все замерли и на меня смотрят. А ведь ничего такого не происходит, верно? Ну, подумаешь, к ректору вызвали. Бывает. Наверно.
Никогда не был в приемной у ректора. Оказывается, приемная обвешана коврами. Ручки дверей золотые — в виде протянутой вперед ладони. В дальнем конце стоит роскошный бильярдный стол — вот это меня добило окончательно. Вот уж чего не ожидал здесь увидеть!
Секретарша с каменным лицом указывает мне на тяжелую дубовую дверь в кабинет. Я вхожу. Ковры, картины. Стол огромнейший, овальный, на двенадцать персон. Ореховый, что ли? Вокруг черные кожаные кресла. На дальнем конце стола, под портретом президента, сидит Кузаров с багровым лицом. Перед ним — ноутбук раскрытый, шнуры под стол тянутся. Вот, значит, откуда он на сервер лазит… А по левую руку сидит наш старый знакомый, алкоголик Окуленко, тощий и дерганый. Начальник вычислительного центра. Оказывается, у тебя тоже есть начальство, Окуленко! Это тебе, друг родной, не студентов веником гонять: “Занятия на компьютерах окончены, посторонние — за дверь!” Меня он ненавидит лютой ненавистью. Я как-то имел неосторожность показать ему, что кое в чем понимаю лучше.
Кузаров, оказывается, не такой уж и старый, на вид — лет пятьдесят. В черном костюме, морда красная, голова чуть наклонена, словно бодаться собрался, пальцы-сосиски сцеплены в замок.
— Добрый день, Федор Евгеньевич, — говорю. — Разрешите войти?
— Матвеев? — роняет Кузаров.
— Матвеев. Куда мне лучше сесть?
Кузаров удивленно вскидывает черные мохнатые брови (интересно, а он меня что, в угол на колени собирался посадить?) и кивает на кресло справа. Я сажусь. Кузаров молчит, смотрит перед собой. Окуленко тоже молчит, левым веком дергает.
— Ну и как это следует понимать, Матвеев? — наконец произносит Кузаров.
Я молчу. Чувствую, здесь надо промолчать. Кузаров переводит на меня тяжелый взгляд и начинает сверлить глазами.
— Ты хочешь сразу приказ об отчислении? Или что-то мне сказать хочешь?
— Федор Евгеньевич, очевидно, вы меня неправильно поняли, — говорю я и смотрю ему в глаза. — Если бы я хотел приказ об отчислении, я бы его уже давно составил и подложил в папку вашей секретарше, верно?
— Это что, шантаж? — неожиданно женским голосом выкрикивает Окуленко. — Как ты смеешь разговаривать с ректором в таком тоне?
Кузаров медленно переводит взгляд на него, и Окуленко тухнет, сморщивается. Кузаров поворачивает голову и снова смотрит мне в глаза. Я продолжаю:
— Федор Евгеньевич, давно хотел поделиться с вами соображениями о безопасности сервера. Мы же с вами понимаем, Институт автоматики — это слишком серьезная организация, чтобы настолько…
Когда это я хотел с ним делиться соображениями о безопасности? Что это со мной сегодня? Что я такое несу? Но остановиться уже не могу. Кузаров смотрит на меня не мигая, слушает. А ведь он неглупый мужик, Кузаров.
— Да как ты посмел, щенок! — выкрикивает Окуленко, и вопль тонет в коврах кабинета.
Ага, нервишки? Кузаров даже не поворачивается, он смотрит мне в глаза. Я перевожу взгляд на Окуленко. Ну, получай! За все получай! И за лабораторные работы на первом курсе, которые ты мне не дал сохранить на диске! И за то, как меня на зачете мурыжил… Так и хочется крикнуть: “Сука! Да ты мне спасибо скажи, что я тебе не отформатировал все сервера!” Но вместо этого я спокойно говорю Окуленко:
— Я вас не вполне понимаю. Имеют место ошибки в организации системы защиты информации. Эти ошибки выявлены вашим же учеником, в этом есть и ваша заслуга. Если бы эти ошибки обнаружили не мы с вами, а посторонний человек — представляете, что было бы? Поэтому мы здесь собрались для того, чтобы обсудить рабочие моменты и вместе выработать пути решения проблемы.
И Окуленко тухнет, скукоживается. А Кузаров все смотрит на меня.
— Твои предложения, Матвеев?
— В общих чертах, — говорю, — предложения сводятся к двум вариантам. Либо доработать по ряду пунктов существующую защиту, либо перевести сервера на более профессиональную операционную систему. — Господи, откуда у меня такая уверенность?! — У нас, конечно, не банк, а всего лишь крупное учебное заведение, но, полагаю, в нашем случае требуется как минимум три уровня защиты…
Только не спрашивайте, что это за уровни такие — сам только что придумал. Но Кузаров не спрашивает, откуда ему знать? Он наконец поворачивается к Окуленко:
— Виктор… э-э-э… Петрович? Сейчас у нас сколько уровней защиты установлено?
Окуленко убит и раздавлен. Он-то вообще ни ухом ни рылом в этих делах! “Компьютер состоит из процессорного блока и периферийных устройств. Придешь на пересдачу, Матвеев!” — “Но я же так и сказал!!!” — “Нет, ты не так сказал. Ты сказал: из системного блока и периферии”…
— Э-э-э… — говорит Окуленко. — Э-э-э… ряд существующих механизмов защиты… Э-э-э… Режим ограничения доступа посторонних лиц в учебные классы…
Так вот он о чем! Выходит, и вообще ничего не понял!
— Позвольте! — говорю. — При чем тут доступ лиц в классы? Речь идет о защите информации от внешнего проникновения. Где у вас журналы работы сервера? Были ли попытки взлома защиты из Интернета? Атаки хакеров? Сколько раз? Когда? С чьих серверов?
— Ну-у-у… У нас не велось раньше такой статистики, но теперь конечно…
— Как это не велось? — удивляюсь я. — Конечно, велось. Если подождете минут десять, я спущусь в класс и распечатаю системные журналы за последние два месяца.
Окуленко уже не пытается сопротивляться. Он раздавлен полностью. И поделом! Руководишь вычислительным центром и не знаешь, где у тебя что?
— Я все понял, — говорит Кузаров и опять смотрит на меня. — Скажи, Матвеев, кто мог бы заняться безопасностью нашей системы?
— В принципе тут нужен штат из нескольких профессионалов… — говорю я.
Ага, станет Кузаров вводить новые штатные единицы. Он же понимает, сколько стоит профессионал. Кузаров продолжает сверлить меня глазами.
— Матвеев, а ты бы мог этим заняться?
— Я еще не профессионал, Федор Евгеньевич, — говорю спокойно. — Все, что я могу на сегодняшний день, — это составить письменный отчет об обнаруженных ошибках и план поэтапного перехода на профессиональную систему.
— Так, — кивает Кузаров.
— А чтобы заниматься этим вплотную, мне придется много поработать — изучить проблему, прочитать специальную литературу.
Господи, что я такое говорю? Как я смогу это осилить?
— Сколько тебе времени нужно? — спрашивает Кузаров, вальяжно достает трубку и начинает ее набивать табаком.
Черт побери, он, оказывается, и впрямь “курит табак”! Я задумываюсь.
— Недели, четыре-пять напряженной работы.
— Что тебе для этого нужно?
— Для начала — немного. Статус лаборанта и индивидуальный учебный план…
Вот и все. Я сам не понял, как это произошло, но вышел я оттуда уже в должности старшего лаборанта — мне даже трудовую книжку завели. А индивидуальный учебный план — такое только у иностранных студентов бывает. Это значит — составь себе график и ходи на какие хочешь занятия, а на остальные — плюй с высокого дерева. На физкультуру, например. И на английский. И ни одна секретарша в учебной части не посмеет гавкать за прогулы. И вообще не посмеет гавкать — студент на особом положении. По приказу самого ректора! А ведь не сотри я эту глупость “ректор-дурак, курит табак”…
Прихожу обратно в аудиторию к Макаровне. Там уже перерыв был, идет второй час. И нет чтобы постоять под дверью — аккуратно стучу: “Можно?”
— Матвеев явился не запылился! — скрипит Макаровна, но беззлобно. — Садись, садись.
Я прохожу к себе на дальний ряд. А все замерли и на меня смотрят почему-то. И Макаровна тоже смотрит.
— И где был? Что ректор? — спрашивает она. Вот ведь любопытная!
— Приватный разговор, Антонина Макаровна. О компьютерной технике.
— Сломал что-то, нагадил?
Я смотрю ей в глаза, молчу. Сколько себя помню, не такое простое это дело — смотреть в глаза людям. А сегодня — смотрю. Спокойно и прохладно. С дальнего ряда расстояние большое, а у Макаровны со зрением неважно, но она чувствует — что-то не то.
— Ну извини, извини, Матвеев. — И поворачивается к доске.
Чтобы Макаровна перед кем-то извинилась, даже в шутку?! Странно это, ой странно. Что ж сегодня такое? Ведь я же ничего не делаю! Не хамлю, не самоутверждаюсь. И наши глядят недоуменно то на меня, то на Макаровну. Ваджай тоже смотрит. Я ему в глаза посмотрел — у него сразу недоуменная улыбка сползла, потух и отвернулся. Испугался?
Но я тогда не обратил на это внимания. Я сидел и вполуха слушал, что Макаровна рассказывает, иногда в тетрадку пару строчек дописывал. А на другом листке рисовал план на ближайший месяц. Зачем я только на это дело подписался — ставить новую систему? Выходило, что надо мне прочесть пару толстенных книжек — я выписал темы, по которым надо найти книжки. Кроме того, набраться опыта, побеседовать с друзьями — я выписал список инетовских приятелей, которые могут оказаться мне полезны. Затем вытащил из кармана проездной билет — в нем лежал листок с нашим расписанием — и стал думать, какие предметы мне нужны, а какие — нет. Вышло, что в институт можно ходить теперь не каждый день. А если некоторые лекции слушать в другие дни на параллельных курсах — то еще реже. Я выписал список предметов, которые мне мешали жить, чтобы посмотреть по общему расписанию, нельзя ли на них ходить в другие дни. Ну не ехать же в пятницу в институт из-за одной Макаровны, в самом деле?