— Потом я тебе как-нибудь расскажу. Что и как… Не сейчас. Хорошо? — прошептала она.
— Договорились, — кивнул младший Огарев.
Они, не сговариваясь, одновременно приблизились к Эллочке, которая, чуть не захлебываясь, расписывала какие-то свои особенные восемнадцатилетние новости.
Александр Вязников, сидящий к ним спиной, даже обернулся, когда сзади раздались дружные взрывы хохота. От сердца отлегло. Старшая дочь смеется, значит, все будет хорошо… У Саши было тревожно на душе. Иван Иванович сообщил довольно неприятные известия, осмысливать которые следовало на свежую голову. К тому же в контексте разговора он напомнил, как бы случайно, что финансово участвует в работе всех предприятий Клана. В том числе и клиники Морозова. Это могло означать, что скоро Игорю придется сделать некоторое количество операций, зашить несколько пулевых ран и благополучно об этом забыть. Небольшая плата за услуги такого человека.
Раздался веселенький мотивчик чьего-то мобильного. Иван Иванович, тяжело ворочаясь, вытащил телефон. Выслушал сообщение. И, ни слова не сказав в ответ, закрыл флип.
— Труба зовет, — усмехнулся он, поднимаясь.
Дом Полянских
Миша сидел за рабочим столом, делая пометки к проекту устава будущего холдинга. Набранные вчера под диктовку Вязникова замечания следовало нещадно править. Язык у Александра был совершенно не юридический.
Черная палочка «карандаша» быстро металась по жидкокристаллическому планшету с записями.
Пока все складывалось удачно. Проект обещал быть прибыльным, к тому же члены Клана наконец получали возможность заниматься любимым делом, не отвлекаясь на оргмероприятия, управленческие вопросы, подбор кадров и разбор полетов.
Фактически холдинг был шагом вперед. Следующим этапом в развитии экономики Клана. По опыту Полянский знал, что момент перехода на очередную ступеньку всегда самый критичный и самый опасный. Чтобы просто двигаться по гладкой прямой или, того пуще, стоять на месте, не требуется особых усилий. Но как только приближается граница, за которой все уже будет по-другому, иные проблемы, иные заботы, иная прибыль, сопротивление резко возрастает. И на момент перехода оно выплескивается каким-то событием, Так в большинстве виртуальных игрушек самый большой монстр на уровне ждет у выхода.
Словно жизнь проверяет человека: достоин ли? Может быть, лучше еще побродить на старых пастбищах, накопить силенок?
Предчувствуя возможные заморочки, Полянский снова и снова вычитывал устав, выискивая подводные камни, ловушки и капканы.
В дверь постучали.
— Войдите, — отозвался Михаил.
— Привет! Вот, — сказала Катя, заходя в кабинет и помахивая синей папкой с документами. — Папа велел передать.
— Копии документов на ателье… — словно угадывая, ткнул пальцем в картон Полянский. Он отложил бумаги в сторону и поднял глаза на Катю. — Хочешь кофе?
— Мне нельзя. — Она смущенно улыбнулась.
— А, ну да! — Миша хлопнул себя по лбу. — Ну тогда, может быть, чай?
Он нажал кнопку связи с секретарем. Катя сделала страшные глаза и замахала руками:
— Нет-нет! Не хочу! Уже темнеет, а я терпеть не могу сидеть за рулем в темноте, — объяснила она. — Лучше пойду.
Катерина подмигнула и вышла.
Полянский задумчиво улыбнулся. Прикусил «карандаш». Визит красивой молодой девушки слегка сбил деловой настрой. Вкусный, чуть тревожный запах Катерининых духов уносил мысли куда-то в сторону от готовящегося проекта.
— Полянский, ты бабник, — пробормотал Миша. — Или не в этом дело?
Он вспомнил, как стояла в дверном проеме Катерина и ласково, с упреком улыбалась, когда он предложил ей кофе. Потом его посетила мысль о том, что у него до сих пор нет сына. Миша легко и живо представил, как вместо Катерины в дверном проеме стоит его Ларочка и так же немного смущенно и счастливо улыбается. Немедленно захотелось все бросить, забрать жену с работы и заняться вопросом наследника вплотную, не откладывая.
— Полянский, ты не бабник, — резюмировал Михаил. — Ты просто кобель. Это лучше.
Мысли приняли особое направление. Ему неожиданно и совершенно некстати вспомнилось, что сегодня он должен был нанести визит к Нинон Аграновской. От этого настроение упало на отметку в район нуля.
Нинон Аграновская, начальник экономического отдела в Смольном. Любит гвоздики. Разведена. В почтенном возрасте. В небесной канцелярии произошел сбой, и у Аграновской не родилось детей. Муж несколько лет назад от нее ушел, променяв старушку с выщипанными бровями на тридцатилетнюю краснощекую молодуху.
Полянский его понимал. Бесконечное курение через длинный мундштук каких-то гадких сигареток и бесконечные богемные вечеринки в одном из подвалов на Литейном могут довести кого угодно.
Литературные старушки и прочие мощи от искусства с воодушевлением сплетничали, обсуждая молодых и значительно более энергичных авторов. На таких «заседаниях» царила сублимация творчества в чистом виде. Стараясь компенсировать собственную литературную импотенцию, престарелые критикессы вовсю точили зубы о «молодняк».
— О господи! — вздохнул Полянский. — А ведь ей еще нравятся красные гвоздики. Революционер в юбке.
Он покачал головой. По его мнению, женщине должны нравиться либо изысканные розы, либо что-то простое и невинное типа васильков с ромашками, но не этот половинчатый цветок, который в советское время дарили мужчинам на 23 февраля.
Однако без визы Нинон Аграновской закончить дела с холдингом было невозможно. Старушка торчала на своем месте плотно и, что хуже всего, отлично это понимала.
Михаил в досаде хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Комната Ларисы находилась дальше по коридору. Полянский чуть-чуть приоткрыл дверь и увидел, как Лариса, нацепив на кончик носа очки, что-то набирает на клавиатуре. Ее пальцы легко порхали, а черные густые брови чуть-чуть хмурились. Чтобы не испугать ее, Миша тихонько постучал в дверь.
— А! Это ты! — Лариса взмахнула ресницами. — Проходи.
Полянский вошел, чмокнул жену в макушку и, развернув стул для клиентов, уселся на него, как на коня.
— Чем занимаешься? — спросил он.
— Да вот… Переделываю исковое заявление. Посмотри. — Она протянула ему тетрадный листок в линейку, исписанный дрожащим почерком.
Михаил взял пожелтевший листик и пробежал его глазами.
— Крик души, — прокомментировал Полянский. — Так в женский журнал пишут.
— Но не в суд, — покачала головой Лариса.
Истица умоляла признать своего супруга ограниченно дееспособным в связи с тем, что он любит выпить. Заявление, написанное от руки, содержало такие обороты, как «плачу горькими слезами», «есть ли божья правда», «не по-христиански», в общем, все, что нужно для душещипательной статьи. Но шелестящему бумажному монстру, по имени Машина Правосудия, этого было недостаточно. Божество Закона не разумело языка простых смертных и сурово наказывало обратившихся неподобающе.
— Да, — невесело усмехнулся Полянский, — было бы смешно, если бы не было так грустно.
— Не знаю, зачем я взялась за это дело. Я у нее еле-еле вытянула все нужные подробности и факты.
— Намучаешься…
— Жалко мне ее. Денег в доме нет, квартира на мужа записана, он собрался ее чуть ли не за бутылку водки продать… Она, бедная, даже не понимает, что в канцелярии ее заявление никто не примет. Жалко ее, — повторила Лариса и вздохнула. — Хочешь, возьми ее бумагу к себе в папочку.
Полянский собирал всевозможные курьезы из области делопроизводства. Набралась уже солидная папка справок, ходатайств, заявлений, объяснительных, милицейских протоколов. В основном смешные, наивные, хитрые документики. Но иногда попадались составленные грамотно, почти профессионально, со знанием законов, страшные, злые бумаги. Отсудить. Отобрать. Принять меры. К отцу… Матери… Дочери… Сыну… Документы-уродцы, отражающие внутренний мир людей, их создавших. Полянский называл эту папку «кунсткамера».
— Нет, не возьму. Грех смеяться над таким. А на злодейство не тянет.
— Ты только никому из наших не говори, — попросила Лариса, имея в виду сослуживцев. — Не поймут ведь.
— Всяко не поймут. — Михаил потянулся через стол и поцеловал жену в бархатную щеку. — Я пойду, мне пора…
— Уже? — Лариса расстроилась.
— Не переживай, я постараюсь быстренько развязаться. Мне и самому противно, но ничего не поделаешь. Если эта выдра упрется, можно попрощаться с регистрацией.
— Да, я все понимаю…
— Вот и умница. — Миша снова чмокнул Ларисину макушку и вышел.
Лариса еще некоторое время сидела, глядя перед собой ничего не видящими глазами. Потом встряхнулась и вернулась к работе.
«Может быть, не надо было к ней заходить? — усомнился Миша. — Только расстроил. Все равно не стал бы сейчас заводить разговор о втором ребенке. Какая-то она в последнее время расстроенная, подавленная». У него даже мысли не возникло о том, что жена до умопомрачения ревнует.
Полянский любил женщин, и они отвечали ему взаимностью. Не сказать, чтобы Михаил был красив. Современные понятия о мужской красоте к нему были неприменимы. Слабое, узкоплечее существо, с распирсингованным телом и худенькими ломкими ручонками, по необъяснимому стечению обстоятельств ставшее мужским идеалом в две тысячи двадцать пятом году, никак не походило на Мишу.
Греческий бог — это уже устарело. Хотя Полянский действительно чем-то походил на него, но так, словно был негативом. Северный бог. Белокурый, светлоглазый, с тонким прямым носом. Крепкая фигура, волевой подбородок. В общем, «Рюриковичи мы». Кроме этого, его красота была окутана невероятной, тонкой, как аромат женских духов, харизмой. При этом Полянский не был дамским угодником, у которого всегда наготове затасканный комплиментик. Нет. Сами женщины находили в нем что-то, неизвестное ему самому. И каждая что-то свое. «Женщину нужно любить такой, какая она есть!» — качал головой Миша. Наверное, именно это слабая половина человечества чувствовала в нем сразу. Любовь к себе. Ну какая здоровая женщина устоит перед таким аргументом?
Сидя за рулем автомобиля, Полянский терпеливо уговаривал себя, что даже мадам Аграновская, в принципе несчастная женщина, тоже хочет немножко любви.
Получалось не очень хорошо.
— Я чувствую себя проституткой, — сказал вслух Михаил.
Он тормознулся около магазина. Надо было, в конце концов, прикупить злосчастных гвоздик.
Заодно Миша зашел в ювелирный. Сам не зная почему.
На укутанной в бархат витрине были выставлены различные кольца, цепочки, кулончики, серьги… Задумчиво рассматривая витрину, Михаил понял, что у них в семье нет семейного амулета. Кажущаяся мелочь была очень важна. Отличительный знак. Принадлежность к Полянским. Такая вещь делала семью чем-то особенным. Заговором. Тайной. У Вязниковых — кулон на цепочке, у каждого члена семьи свой. Знак родителей, детей, знак наследника. У матери Вязникова — амулет бабки. Эти семейные украшения передаются из поколения в поколение. Когда Вика забеременела, свекровь отдала ей свой кулон, а Вязников для своей матери сделал амулет бабки.
Морозовы не стали все усложнять. У них есть глава рода и его жена, «мать рода», как написано на внутренней стороне очень простого золотого кольца. Кольцо главы рода с рунным рядом по ободу, на внутренней стороне которого: «глава рода Морозовых».
Это были семейные реликвии. Предметы, которые в древности становились артефактами. Ценность которых измерялась уже не материалом и не весом, а чем-то особым, историей, силой тех людей, которые носили их, вкладывали свою энергию, тепло своей души.
— Желаете что-то? — Справа за плечом образовалась девочка-продавец.
— Колечко для жены ищу…
— Вам подороже или поскромнее?
Полянский, не задумываясь, ответил:
— Покрасивее…
Продавщица что-то защебетала и повела его в сторону другой витрины. Но краем глаза Миша зацепился за огненную искорку, вспыхнувшую слева. Красный рубин.
— Погодите. Я, кажется, выбрал…
На улице, в цветочном киоске он с содроганием купил три красные гвоздики,
— Ах, Мишенька, не стоило, право. — Аграновская приняла цветы с жеманной улыбкой. — Какой вы все-таки салонный лев.
— Ну что вы, Нинон, я всего лишь скромный любитель по сравнению с вами. — Михаил пододвинул даме стул.
Они сидели в полупустом ресторане, оформленном а-ля декаданс. Повсюду висели картины с белыми каллами, торчали старые патефоны. Квадратное помещение со сглаженными углами и стенами, отделанными зеленым стеклом, больше всего напоминало бутылку. С абсентом. Где-то в глубине зала сидели две среднего возраста дамочки, пьяно ухмыляясь теми особыми улыбками, которые отличают людей нестандартной половой ориентации.
«Лесбиянки», — решил Полянский.
— Как вам тут нравится? — поинтересовалась Аграновская, когда Миша сел.
Официант предложил меню, и Полянский был ему благодарен. Увесистая папка с картонкой внутри скрыла его гримасу.
— Тут очень… — Миша покрутил пальцами в воздухе, будто подыскивая нужное слово, — …очень необычно.
— О, это совершенно верно. — Нинон подалась вперед, с деланной изящностью подперев рукой подбородок и бросая на Полянского взгляд, который по ее личной классификации проходил как «томный». Миша же растерялся, так как всегда считал, что таким образом смотрят престарелые, впавшие в маразм проститутки. — Вам посоветовать, что заказать?
— Да, пожалуйста. — Полянский сообразил, что Аграновская решила играть в матрону. — Странные названия.
— Тогда возьмите то, что называется «Шарф Эйседоры». Не пожалеете…
— Замечательно, — согласился Михаил. — Пусть будет шарф… Это, я так понимаю, в честь Айседоры Дункан?
— Да-да! — Нинон ткнула мундштуком в Полянского. — Вы угадали. Вообще, знаете, какая это была женщина?
— Ну, только немного, — пробормотал Миша. — Я не так хорошо разбираюсь в том времени. Куда мне до вашего уровня!
— Ах, льстец вы, льстец. — Аграновская погрозила ему пальцем и прикурила сигарету.
В это время официант принес небольшую тарелочку с чем-то, больше всего напоминающим суп с лапшой, в котором плавали странные белые кусочки.
— Приятного аппетита, — прошептал официант.
Ставя перед Михаилом тарелку, он легко, будто случайно, коснулся пальцами руки Полянского.
— Мм… Извините, — снова шепнул официант на ухо Михаилу.
— Идите, идите, Юрочка, — махнула рукой Аграновская.
Официант удалился, оставив Полянского в совершеннейшем недоумении.
— Я не понял, Нинон Лазаревна…
— Просто Нинон, — снова погрозила ему пальчиком Аграновская.
— Я все равно не совсем понял…
— Ах, что вы, Миша? Все вы поняли, по лицу было видно. Юрочка гомосексуалист. Вы ему сразу приглянулись.
По замершему лицу Полянского она поняла, что к идее нестандартных половых связей он относится сугубо отрицательно.
— Не волнуйтесь, никто вас неволить не станет. Тут очень свободные нравы. Поэтому мне так нравится это местечко. — Нинон усмехнулась, выпустив густой клуб дыма. — Кушайте супчик, мальчик, а я вам расскажу о золотом веке русской поэзии.
На слове «мальчик» Полянский чуть не подавился «супчиком», но умело сдержался.
— Вы себе представляете этот век, где куртуазный маньеризм возводился в ранг высшей добродетели, где люди ценили и понимали тонкость чувств и высоту стремлений. Ах, это было славное время. Сережа Есенин. Андрюшенька Белый… Это боги! Боги поэзии. Нежные, чувственные. Они не могли уберечь страну от наваливающегося ужаса. Увы, увы! Для этого они были слишком нежны. И теперь их проходят в школе. Вы ведь проходили Есенина?
— Да, конечно, — ответил Полянский коротко, сразу отказавшись от идеи процитировать: «белая береза под моим окном». Есенин ему не нравился.
— Вот видите. — Аграновская едва не заплакала. Ее голос дрогнул. — А ведь это все равно что учить в школе «Отче наш». Это же не стихи, это молитвы, экстаз, высшая форма творения. Есенина надо чувствовать. Телом, душой, всем своим существом. А мы талдычим бесконечное: «плачет иволга, схоронясь в дупло».