– На старших курсах мы допущены к препа… рированию животных, – выговорил он с некоторым усилием. – Опять же, нет ни одного обладателя сомнительного чувства юмора, кто не прокатился бы на тему «чернокнижников», «кошкодавов» и прочего, а также анекдотцев в духе «вчера слушатели медицинского факультета, изучая латынь, случайно вызвали дьявола»…. Будущие адвокаты упражняются в придирках; что с них возьмешь…
– А ты полегче, – с нескрываемым злорадством посоветовал его оппонент, – сейчас твою задницу не прикрывает секретарь-приятель, его б собственную теперь бы кто прикрыл.
–
[47], – вдруг утратив спокойствие, процедил сквозь зубы Фельсбау, не поднимая головы, и от другого стола тихо донеслось:
– В самом деле, не стебался б уж хоть над покойником…
– Вот, твою мать, вам воплощение принципа «о мертвых только хорошо»; жил дерьмо дерьмом, а как помер – так тотчас в статусе неприкосновенных… Тоже, что ль, сдохнуть, чтоб вдруг столько приятелей появилось?
Фельсбау резко поднялся, так что тяжелая деревянная скамья, задетая ногой, со скрипом отъехала назад, оставляя на каменном полу полосы, прочерченные ножками.
– Помочь? – уже с откровенной злостью поинтересовался он; неугомонный будущий адвокат в другом конце залы тоже вскочил, сделав шаг вперед.
– Рискни здоровьем, пьянь. Хочешь, скажу, почему твой дружок так ревностно гонял драчунов? Да потому что сам был слабак и трусло.
– Еще слово – и я тебе твой паршивый язык на яйца намотаю, Фриц! – повысил голос Фельсбау, выходя из-за стола; Курт отметил, что приятеля почившего секретаря весьма пошатывает – видно, потерю друга тот воспринимал и впрямь нешуточно, причем уже не первый день…
– В самом деле? – широко улыбнулся оппонент, делая еще один шаг навстречу. – К примеру, если я упомяну, как наш Филипп любил цветочки? Он не тебе ли их подносил?
– Ну все, мразь! – выдохнул Герман, срываясь с места; Бруно вскочил, перехватив его за руки, кто-то подлетел к будущему юристу, вцепившись в него намертво, а от стойки послышалось предупреждающее «Эй!» хозяина.
– А ну, тихо оба! – рявкнул кто-то; Фельсбау дернулся, пытаясь высвободиться, однако бывший студент, едва ли не повиснув на нем всем весом, не дал сдвинуться с места.
– Спокойно, он того не стоит! – прикрикнул Бруно, попытавшись усадить буяна обратно; тот рванулся снова, силясь разорвать кольцо обхвативших его рук.
– Пусти!
Резкий и такой пронзительный, что заложило уши, свист перекрыл крики, когда господин следователь начал уже размышлять над вопросом, что должен сейчас сделать он – продолжать ли оставаться сторонним и бесстрастным наблюдателем, что в намечающейся потасовке было затруднительно, или же вмешаться, что, впрочем, было не его делом,
[50].
Тишина вернулась внезапно, и теперь она была полной, глубокой и нерушимой; Курту вдруг пришло в голову, что в таком безмолвии обязана жужжать муха, упоминаемая в подобных случаях всеми описателями…
– Не слушайте вы его, он пьян и не в себе, – тихо проронил кто-то позади, и Курт усмехнулся:
– Вот уж воистину – in vino veritas. Забавная мне мысль пришла – спаивать свидетелей перед опросом, тогда чего только не услышишь; такие вдруг откровения пробиваются… Бросьте, господа студенты, новичок в Друденхаусе достаточно в своей жизни прочел, чтобы отделить цитаты от сознательной ереси. А теперь, Герман, если ты закончил свои упражнения в бранной латыни и выпустил пар, предлагаю вернуться к нашему разговору. Итак, что это был за человек и почему он столь недоволен твоим другом?
– Дай парню успокоиться, – со вздохом попросил Бруно, махнув рукой на словно остекленевшего студента. – Это я тебе и сам скажу. Тот шумный остряк чаще всех был штрафован за драки, причем временами – открытые до наглости, пару раз – с оружием и прямо на территории учебной части – вот тебе и причина.
– Позвольте вмешаться? – предложил голос за спиной; Курт развернулся, взглянув вопросительно на сидящего у дальнего стола, и тот, нерешительно кашлянув, продолжил: – Наш Филипп, знаете ли, не был особенным любителем разрешать споры рукоприкладством, и потому-то, быть может, ректор остановил именно на нем выбор, когда назначал секретаря. Правильный он был, понимаете? Временами непомерно, а Фриц – тот, напротив, сначала бьет, потом думает;
[52], – оборвал его Курт почти грубо, уже не пытаясь сдерживаться, снисходя к не совсем здравому ныне рассудку столь неудобного в пользовании свидетеля. – Говоря проще, Герман, кончай вы…бываться, у меня нет ни времени, ни желания мериться с тобой х…ями.
Кто-то позади господина следователя издал звук, походящий на икание, и тишина в маленьком зальчике стала совершенно склепной.
– Да, верно, – вновь согласился Курт, глядя в обалдевшие глаза Фельсбау, едва не протрезвевшего от откровенности майстера инквизитора. – Друзей у меня нет, посему понять я тебя не могу; однако, уж поверь, соболезную тебе от всей души, как сочувствовал бы каждому, потерявшему близкого человека, коих терять доводилось и самому. Поэтому соскреби остатки мозгов и осознай, что твой приятель, о упокоении которого ты столь тяжко сокрушаешься, быть может, в мир иной отошел не просто не в свое время и не по своей воле, но и не по воле Создателя тоже. И единственный, кто сможет установить, так ли это, а если так, то найти того, кто это сделал, – это я. А это значит, Герман, что тебе бы следовало, если ты ему и впрямь настоящий друг, оказать мне помощь вместо того, чтобы пререкаться и злобствовать. Это – понятно? А теперь, – не дождавшись ответа, но не услышав более и возражений, продолжил Курт, – вернемся к моему вопросу. Было ли тебе известно что-либо о том, какие траты могли привести его к такому положению вещей?
– Нет, – уже тихо и теперь спокойно откликнулся Фельсбау, не поднимая к нему глаз. – Ничего я об этом не знал. Спрашивал, конечно, в чем дело, но он не говорил, отмахивался только. И о его подружках вам ничего не скажу… Не было. Девки бывали, куда без этого, только… только в последний раз уж и не упомню, когда; а подружек – нет, не было.
– Уж с полгода, наверно, – так же тихо подсказал кто-то от дальней стены. – Вообще в женском обществе за это время замечен не был, кроме, понятно, графини; так что для расходов ищите другие причины…
– Стоп! – оборвал Курт, ощутив, как упершиеся локтями в столешницу руки словно свело…
Вдоль спины опустилась горячая волна, тут же сменившись каменным холодом, и лишь в голове осталось пульсировать что-то похожее на сдавленное, словно снежный ком, солнце…
Силясь прогнать от мысленного ви?дения образ золотой прядки и фиалковых глаз, он уточнил, тщательно следя за голосом, отчего тон ему самому показался ледяным:
– Графини?
Фельсбау приподнял голову, встретившись взглядом с Бруно, сидящим позади господина следователя, и криво усмехнулся, без прежней, однако, злобы:
– Неужто, Хоффмайер, ты ему до сей поры не похвастал, в чьей компании довелось побывать? Поразительная скромность…
– Так я слушаю, – поторопил Курт, и студент вздохнул, вяло махнув рукой:
– Странно, что вам это еще не известно; все знают. Госпожа фон Шёнборн сюда захаживает – этой зимой приболела, посему не появлялась, однако для нее это скорее редкость, нежели правило. Обычно она тут, бывает – каждую неделю, бывает – по два-три раза на неделе; она дама, я так скажу, незамкнутая и, невзирая на титул, в поведении благосклонная и… не поймите меня превратно… вольная.