— К едрене-фене твоего шерифа! — рявкнул Бобби Клэй Клеммонс. — Мы и ему навешаем!
Сцена затянулась. Коди, готовый к тому, что первый ход сделают Гремучки, примеривался ударить Хурадо в солнечное сплетение, но Рик стоял как скала, ожидая нападения, в котором не сомневался.
В дверном проеме, хромая, появилась какая-то фигура. Остановилась, как вкопанная.
— О! Красный свет — хода нет!
Уже догадавшись по тонкому детскому голоску, кто это, Коди обернулся. Мужчина, который остановился в дверном проеме, был одет в серую форму, держал в руках швабру и толкал перед собой что-то среднее между корзиной для мусора и машиной для отжимания белья. Ему шел седьмой десяток. Круглое, как луна, лицо портили глубокие морщины и коричневые старческие пятна, а седые волосы были подстрижены так коротко, что голова казалась припорошенной тонким слоем песка. На левом виске виднелась отчетливая вмятина. Прикрепленный к форме сторожа ярлычок с именем гласил «Сержант».
— Извините, мистер Хэммонд. Я не знал, что тут еще кто-то есть. Зеленый свет горит — нам идти велит! — Он пошел прочь, припадая на правую ногу, которая складывалась в коленном суставе, как гармошка.
— Нет! Подождите! — позвал Том. — Мы уже уходим. Правда? — спросил он у Рика и Коди.
Ответа не было, только Пекин хрустел пальцами.
Инициативу взял Коди.
— Захочешь, чтоб вложили ума — знаешь, где меня найти. Когда угодно, где угодно. Но чтоб вы вечером на территорию Щепов не совались. — Прежде, чем второй парнишка сумел ответить, Коди повернулся к нему спиной и гордо направился к двери. Отщепенцы последовали за ним. Танк постоял на стреме, потом тоже ушел.
Рик начал громко браниться, но спохватился. Момент был неподходящим. Всему свое время.
За него проорал Пекин:
— Идите на хер, придурки!
— Эй! — нахмурился Сержант Деннисон. — Такой грязный рот маме надо прополоскать! — Он неодобрительно взглянул на Пекина, потом окунул швабру в ведро и принялся за работу.
— Было обалденно приятно, мистер Хэммонд, — сообщил Рик. — Может быть, в следующий раз мы все заглянем к вам домой попить молочка с печеньем?
Сердце у Тома еще бешено колотилось, но он постарался сохранить хотя бы внешнее спокойствие.
— Запомни, что я сказал. Ты слишком хорошо соображаешь, чтобы растратить жизнь на…
Рик набрал слюны и сплюнул на линолеум. Сержант бросил мыть пол. Лицо выразило праведный гнев пополам с растерянностью.
— Вот погоди! — сказал Сержант. — Отжует тебе ноги Бегун!
— Ах, как страшно! — Все знали, что Сержант — чокнутый, но Рику он нравился. Мистер Хэммонд тоже вызвал у парнишки некоторое восхищение тем, что только что попытался сделать, но демонстрировать учителю слабину Рик, вне всяких сомнений, не собирался. Это было просто не принято. — Сваливаем, — велел он Гремучкам, и они покинули класс, болтая по-испански, смеясь и колотя по шкафчикам от избытка нервной энергии. В коридоре Рик треснул Пекина по затылку чуть грубее, чем положено для простой шутки, но, несмотря на это, Пекин ухмыльнулся, показав серебряный передний зуб.
Том стоял и слушал, как гомон стихает, удаляясь по коридору, словно бегущая к далекому берегу волна. Он не принадлежал к их миру и чувствовал себя невероятно глупым. Хуже того: он чувствовал себя старым. Он подумал: «Ах, черт, какое фиаско! Чуть не расшевелить войну двух банд!»
— Успокойся, сынок. Они уже ушли, — сказал Сержант, налегая на швабру.
— Простите?
— Это я Бегуну говорю, — Сержант кивнул на пустой угол. — Заводят его эти ребята.
Том кивнул. Сержант вернулся к работе, морщинистое лицо выражало сосредоточенность. Насколько понимал Том, молодой солдат «Сержант» Деннисон, пострадав в последние месяцы Второй Мировой, так и не оправился от потрясения и впал в детство. Сторожем он работал уже больше пятнадцати лет, а жил в маленьком домике из кирпича-сырца в конце Брасос-стрит, напротив городской баптистской церкви. Дамы из «Сестринского Клуба» приносили Сержанту домашние обеды и присматривали, чтобы он не разгуливал по улицам в пижаме, но в прочих отношениях он был вполне самостоятелен. Правда, с Бегуном дело обстояло иначе: если вы не соглашались, что пес (неопределенной породы) свернулся клубком в углу, залез на стул или сидит у ног Сержанта, Деннисон смотрел на вас, как на умственно отсталого и говорил: «Бегун здесь, а где ж ему быть!», подчеркивая тот факт, что хоть шустрый, но робкий Бегун частенько не хочет показываться, но еда, оставленная с вечера в миске у дверей на крыльце, к рассвету исчезнет. Дамы из Сестринского клуба давным-давно отказались от попыток втолковать Сержанту, что никакого Бегуна нет — уж очень быстро тот начинал плакать.
— Не такие уж они крутые, — сказал Сержант, отдраивая плевок Хурадо. — Ребята эти. Просто представляются, и все дела.
— Может быть. — Правда, это не утешало. Том был огорчен до глубины души. Четверть четвертого — Рэй, должно быть, ждет у машины. Открыв верхний ящик стола, Том вынул ключи и почему-то подумал про ключи от машины, которые должны лежать где-то в доме у Пересов. Интересно, мистер Перес хоть раз брал их в руки, чтобы посмотреть, перевесят ли они жизнь сына? Том почувствовал, как быстро утекает время, и понял: вот сейчас над Великой Жареной Пустотой кружат стервятники. Он задвинул ящик. — До завтра, Сержант.
— Зеленый свет горит — нам идти велит, — отозвался Сержант, и Том вышел из расчерченного солнцем класса.
13. ДОМ КОДИ
Мотоцикл свернул на Брасос. Коди почувствовал, как внутри у него все сжимается — реакция была непроизвольной, так напрягаются мышцы, готовясь получить сильный удар. До дома было не очень далеко, он стоял на углу Брасос и Сомбра. Заднее колесо взметнуло из канавы пыль, и Кошачья Барыня (в узловатых руках — метла) крикнула со своего крыльца: «Уймись ты, зараза!»
Пришлось улыбнуться. В это время дня Кошачья Барыня (по-настоящему ее звали миссис Стелленберг, вдова) неизменно подметала и всякий раз кричала проносящемуся мимо Коди одно и то же. Семьи у Кошачьей Барыни не было — только около дюжины кошек, которые размножались так быстро, что Коди не успевал считать. Эти штуки шныряли по всей округе, а по ночам орали детскими голосами.
Сердце паренька забилось быстрее. Справа приближался его дом — серые потрепанные непогодами доски, закрытые ставнями окна. У тротуара стоял папашин драндулет — старый темно-коричневый «шеви» с проржавевшими бамперами и вмятиной на дверке со стороны пассажирского сиденья. Машину покрывал слой пыли, и Коди немедленно увидел, что стоит она в точности, как утром, забравшись правыми колесами на тротуар. Что означало одно из двух: либо отец ушел на работу в городскую пекарню пешком, либо вообще не пошел. А если старик весь день проторчал в душном доме один, за стенами, может статься, собирается жестокая гроза.
Коди заехал на тротуар, миновал дом Фрэсиеров и оказался у себя во дворике. Там рос лишь куст юкки, листья которой венчали острые колючки, но даже он начинал жухнуть. Коди остановил мотоцикл у подножия бетонных ступенек крыльца и вырубил мотор. Тот заглох с лязгом, который, насколько было известно парнишке, непременно должен был насторожить папашу.
Он слез с мотоцикла и расстегнул молнию джинсовой куртки. За пазухой обнаружилось задание по труду. Вешалка для галстуков, да не простая: она была около шестнадцати дюймов длиной, вырезана из куска палисандра, оттерта наждаком и отполирована так, что поверхность на ощупь казалась прохладным бархатом. В дерево были вмонтированы квадратики белого пластика, старательно покрытые разводами серебряной краски — «под перламутр». Квадратики складывались в красивый шахматный узор. Края Коди вырезал фестонами. К дощечке были приделаны еще два куска инкрустированного палисандра. Они удерживали перекладину, с которой должны были свисать галстуки. Все это было еще раз тщательно отполировано. Мистер Одил, учитель труда, сказал, что работа хорошая, только непонятно, почему Коди так долго с ней копался. Коди терпеть не мог, чтобы кто-то стоял над душой, надеяться мог только на «уд», но работа была сдана, и остальное его не волновало.
Ему нравилось работать руками, хотя он притворялся, будто труд — чистейшей воды занудство. От него, своего президента, Щепы ждали здорового презрения почти ко всему, особенно если оно имело отношение к школе. Но руки Коди, похоже, соображали раньше головы — работа по дереву была для него пустяком, как и ремонт машин на станции обслуживания мистера Мендосы. Коди давным-давно откладывал наладку своей «хонды», но сообразил, что выходит похоже на присловье «сапожник без сапог». Так или иначе, на днях он ею займется.
Он снял очки — «консервы» и сунул в карман. В спутанные волосы набилась пыль. Ему не хотелось подниматься по растрескавшимся бетонным ступенькам и переступать порог, но он жил в этом доме и понимал, что иначе нельзя.
Зайду — и выйду, думал он, ступая на первую ступень. Зайду — и выйду.
Дверные петли взвизгнули, как ошпаренная кошка. Коди поспешил за непрочную деревянную дверь в полумрак. Запертая в стенах дома жара буквально высосала воздух из легких, и парнишка оставил внутреннюю дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить. Он уже унюхал кислую вонь папашиного виски «Кентакки Джент».
В первой комнате, гоняя тяжелый воздух, крутился вентилятор. На столе возле пятнистого дивана красовались беспорядочно разбросанные карты, переполненная окурками пепельница и немытый стакан. Дверь в спальню отца была закрыта. Коди задержался, чтобы открыть два окна, потом, зажав подмышкой вешалку для галстуков, двинулся к себе в комнату.
Но не успел он добраться до нее, как услышал скрип — открылась отцовская дверь. Ноги Коди налились свинцом. А потом скрежещущий, как покоробленная пила, голос невнятно (дурное предзнаменование!) выговорил:
— Ты чего тут шныряешь?
Коди промолчал, и отец заорал:
— Сын! Остановись и ответь!
У парнишки отнялись ноги. Он остановился, опустил голову и принялся пристально разглядывать одну из синих роз, вытканных на нитяном коврике.
Усталый пол заскрипел под ногами папаши. Все ближе. Запах «Кентакки Джент» стал сильнее. К нему присоединился запах немытого тела. И, разумеется, одеколона: папаша расплескивал эту дрянь по лицу, шее и подмышками и называл это «помыться». Шаги прекратились.
— Ну так что? — спросил папаша. — В молчанку играем?
— Я… я думал, ты спишь, — сказал Коди. — Я не хотел тебя будить…
— Чушь. Чушь в квадрате. Кто тебе велел открывать окна? Мне тут это окаянное солнце не нужно.
— Жарко. Я подумал…
— Тебе, дураку, только и думать. — Снова шаги. Ставни с треском захлопнулись, отсекая солнечный свет, превращая его в пыльную серую дымку. — Не люблю солнце, — сказал папаша. — От него бывает рак кожи.
В доме было никак не меньше девяноста градусов. Коди почувствовал, как по телу под одеждой медленно пополз пот. Шаги опять направились в его сторону, и Коди дернули за сережку-череп. Он поднял глаза и увидел лицо отца.
— А чего не вставишь такую же в другое ухо? — спросил Керт Локетт. С костистого лица с квадратной челюстью смотрели глубоко посаженные грязно-серые глаза, окруженные сетью морщин. — Все бы поняли, что ты сдвинулся совсем, а не наполовину.
Коди отвел голову, и отец выпустил его ухо.
— В школе сегодня был? — спросил Керт.
— Да, сэр.
— Хоть одному моченому ума вложил?
— Почти, — ответил Коди.
— Почти не считается, — Керт обтер тыльной стороной руки сухие губы, пошел к дивану и плюхнулся на него. Взвизгнули пружины. Керт был таким же жилистым, как сын, с такими же широкими плечами и тощими бедрами. Припорошенные сединой и редеющие на макушке темно-каштановые волосы он зачесывал назад, намертво закрепляя кок «Виталисом». Курчавые светлые волосы Коди унаследовал от матери, которая умерла, давая ему жизнь в Одесской больнице. Керту Локетту было всего сорок два года, но тяга к «Кентакки Джент» и долгим вечерам в клубе «Колючая проволока» состарили его по крайней мере лет на десять. Под глазами набрякли большие мешки, а по обе стороны от тонкого точеного носа лицо бороздили глубокие морщины. Сейчас на нем был любимый наряд: ни ботинок, ни носков, заплатанные на коленях джинсы и огненно-красная рубаха с вышитыми на плечах ковбоями, набрасывающими лассо на волов. Вынув из кармана пачку «Уинстона», Керт прикурил от спички. Коди смотрел, как колеблется огонек в трясущихся пальцах отца. — Скоро моченые всю землю подомнут, — объявил Керт, выдохнув полную грудь дыма. — Все захапают и еще захотят. И остановить их можно только одним: напинать по заду. Скажешь, нет?
Коди на секунду опоздал с ответом.
— Что, не так? — повторил Керт.
— Да, сэр. — Коди двинулся в сторону своей комнаты, но отцовский голос снова тормознул его.
— Фью! Я тебя не отпускал. Я с тобой разговариваю, сын. — Он снова глубоко затянулся. — На работу пойдешь?
Коди кивнул.
— Хорошо. Мне нужно курево. Как думаешь, твой моченый начальник даст пачечку?
— Мистер Мендоса нормальный мужик, — сказал Коди, — не такой, как остальные.
Керт молчал. Вынув сигарету изо рта, он уставился на горящий кончик.
— Все они одним миром мазаны, — спокойно отозвался он. — Все. Будешь думать по-другому, сын, Мендоса тебя наколет.
— Мистер Мендоса всегда был…
— Это что еще за мистер Мендоса? — Керт воззрился на сына. Проклятый мальчишка, подумал он. Деревянная башка! — А я тебе говорю, все они одним миром мазаны, и точка. Так принесешь курево или нет?
Коди, не поднимая головы, пожал плечами. Но он чувствовал на себе взгляд отца и был вынужден сказать:
— Принесу.
— Ну, ладно. Договорились. — Отец вернул сигарету в угол рта, затянулся, и пепел засветился красным. — Это что за хреновина?
— Какая хреновина?
— Вон та хреновина. Вон. — Керт ткнул в сына пальцем. — У тебя подмышкой. Что это?
— Ничего.
— Парень, я еще не ослеп! Я спрашиваю, что это такое!
Коди медленно вытащил из-под мышки вешалку для галстуков. Ладони взмокли, по шее струился пот. Нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха. Глядеть на отца парнишке всегда было трудно, словно глаза не переносили вида Керта, и каждый раз, как он оказывался рядом с папашей, внутри что-то обмирало и делалось тяжелым, созревшим для похорон. Но, что бы там ни обмирало, иногда оно выкидывало поразительные коленца, так что могильщикам с ним было не разделаться.
— Просто вешалка для галстуков, — объяснил он. — Сделал в школе.
— Отцы-святители, — Керт присвистнул, поднялся и пошел к Коди, который отступил на шаг и только потом спохватился. — Подними-ка, посмотреть хочу. — Керт протянул руку, и Коди позволил ему коснуться вешалки. Пятнистые от никотина пальцы отца ласково прошлись по гладкому палисандру и квадратикам поддельного перламутра. — Ты сделал? А кто помогал?
— Никто.
— Ей-богу, отлично сработано! Края глаже, чем бита для «чижика»! Сколько ж времени ты ее делал?
Коди не привык, чтобы отец его хвалил, поэтому занервничал еще сильнее.
— Не знаю. Конечно, не за две минуты.
— Вешалка для галстуков. — Керт хмыкнул и покачал головой. — Вот это да. Никогда не думал, что ты можешь сделать такую штуку, сын. Кто тебя научил?
— Просто научился. Методом тыка.
— Красивая штука, чтоб я сдох. Серебряные квадратики больно хороши. От них весь фасон, верно?
Коди кивнул. Приободрившись от проявленного отцом интереса, он осмелился переступить границу, которую они провели между собой давным-давно, после ночных скандалов, холодного молчания, пьяных драк и ругани. Сердце Коди бешено колотилось.
— Тебе правда нравится?
— Спрашиваешь.
Коди дрожащими руками подал вешалку отцу.
— Я сделал ее для тебя.
У Керта Локетта отвалилась челюсть, и он уставился на сына, переводя диковатые глаза с вешалки для галстуков на лицо мальчика и обратно. Медленно протянув обе руки, он взялся за вешалку. Коди отдал.
— Батюшки. — Керт говорил тихо, уважительно. Он прижал вешалку к груди. — Бог ты мой. В магазине такую не купишь, верно?
— Да, сэр. — То, что обмерло внутри у Коди, вдруг встрепенулось.