Мишель Фейбер
Эве, навечно
I
ДА ПРИИДЕТ ЦАРСТВИЕ ТВОЕ
1
Сорок минут спустя он был уже в небе
— Я хотел кое-что тебе сказать, — произнес он.
— Так скажи, — ответила она.
Он молчал, не отводя глаз от дороги. В темноте городской окраины видеть было нечего, кроме габаритных огней далеких машин, бесконечно разматывающегося клубка бетонного шоссе да громадных фонарей автомагистрали.
— Бог, наверное, разочаровался во мне за одну только мысль об этом, — сказал он.
— Что ж, — вздохнула она, — раз Он уже все знает, то можно и мне рассказать.
Он мельком взглянул на нее, чтобы определить, в каком она настроении, но верхнюю половину ее лица, включая глаза, скрывала тень от кромки ветрового стекла. А нижняя половина отсвечивала лунной чистотой. Ее щеки, губы и подбородок — такие знакомые и родные, ставшие частью его жизни с тех пор, как он их узнал, — всколыхнули в нем острое и горькое чувство утраты.
— Мир кажется гораздо лучше при рукотворном свете, — произнес он.
Они ехали в молчании. Оба не выносили трескотни радио или назойливой музыки в записи. Это была только одна из многих черт характера, которые их объединяли.
— И это все? — спросила она.
— Да, — откликнулся он. — Я хочу сказать… считается, что девственная природа — абсолютное совершенство, правда? А все, что привносит человек, только позорит ее, захламляет — и все. Но мы потеряли бы половину наслаждений мира, если бы мы — человек, то есть человеческие существа…
(Она усмехнулась: «Ну-ну, продолжай!»)
— …если бы мы не развесили повсюду фонари. В электрических лампах есть своя притягательность. Они скрашивают ночные поездки, вот как сейчас. Красота! Ты только представь, что нам пришлось бы ехать в кромешной темноте. Потому что это и есть нормальное, естественное состояние мира ночью, так ведь? Кромешный мрак. Просто представь. Как бы ты нервничала, не разбирая дороги, не видя ничего дальше нескольких метров. Скажем, едешь ты в город… впрочем, в мире без технологий — какие города… но предположим, ты направляешься туда, где живут люди, живут в естественных условиях, может, жгут кое-где костры… ты их не увидишь, пока не приблизишься вплотную. И не откроется чудесный вид, когда ты в нескольких милях от города, а огоньки на склоне холма мерцают, словно звезды.
— Ага.
— И даже внутри машины, допустим, она у тебя есть или другое средство передвижения в этом естественном мире, повозка, запряженная лошадьми, например… и в ней будет непроглядный мрак. И еще холод, если ночь зимняя. И только посмотри, что нам дано взамен!
Он поднял руку (обычно он вел машину двумя руками, симметрично расположив их по обе стороны руля) и показал на приборную панель. Огоньки привычно горели. Температура. Время. Уровень воды. Масло. Скорость. Расход топлива.
— Питер…
— О, смотри!
В нескольких сотнях метров впереди крошечная, груженная сверх всякой меры фигурка стоически маячила в лужице света.
— Кто-то голосует. Я остановлюсь, да?
— Нет!
Тон ее голоса отбил у него всякое желание перечить, хотя до сих пор они редко упускали возможность проявить милосердие к посторонним.
Человек на дороге с надеждой поднял голову. Окутанный светом фар, он превратился — на мгновение — из слабо различимой человекоподобной фигуры в нечто индивидуальное. Автостопщик держал в руках картонку с надписью «Хитрау».
— Странно, — заметил Питер, когда они промчались мимо. — Будто нельзя просто сесть на метро.
— Последний день в Британии, — отозвалась Беатрис. — Последний шанс развлечься. Наверно, спустил всю валюту в пабе, полагая, что ему еще хватит на поезд. Еще каких-то шесть кружек — и вот он на свежем воздухе, трезвея, а все, что завалялось в кармане, — билет на самолет и один фунт семьдесят пенсов.
Вполне правдоподобно. Но если и так, зачем бросать в беде заблудшую овцу? Не в правилах Би бросать кого-то в трудной ситуации. Он снова повернулся к затененному лицу и с тревогой заметил слезы, мерцающие на подбородке и в уголках рта.
— Питер… — сказала она.
Он снова снял руку с руля, в этот раз чтобы сжать ей плечо. Впереди над шоссе висел знак с изображением самолета.
— Питер, это последняя возможность.
— В каком смысле?
— Заняться любовью.
Индикаторы на приборной панели мягко вспыхнули и замигали — тик-тик-тик-тик, когда он направил машину в полосу, ведущую к аэропорту. Словосочетание «заняться любовью» билось в оболочку мозга, стараясь пробраться внутрь, хотя места для него там не было. Он чуть не сказал: «Ты шутишь», но хотя Би обладала тончайшим чувством юмора и обожала посмеяться, она никогда не шутила по поводу действительно важных вещей.
И пока они ехали вот так, чувство, что они не на одной волне, что в критический момент для них важно разное, проникло в машину, словно неудобный попутчик. Он думал — он чувствовал! — что вчера утром они попрощались как следует и что это путешествие в аэропорт — просто… послесловие или почти послесловие. Вчерашнее утро было таким правильным! Они наконец-то добрались до конца списка «Что сделать». Его сумка была собрана. Би взяла выходной, и они спали без задних ног, их разбудило сверкающее солнце, согревшее желтое пуховое одеяло на кровати. Кот Джошуа развалился у них в ногах в смешной позе, они турнули его и занялись любовью — безмолвно, медленно и нежно-нежно. Потом Джошуа опять вспрыгнул на кровать и неуверенно положил лапу на голую лодыжку Питера, как будто хотел сказать: «Не уходи, я задержу тебя». Это был трогательный момент, объясняющий происходящее лучше, чем слова, или, возможно, просто нездешняя чуткость кота послужила меховой защитой от оголенной человеческой боли, смягчая ее, делая переносимой. Что бы это ни было, это было превосходно. Они лежали в обнимку, слушая хриплое мурчание Джошуа, пот испарялся под солнцем, сердцебиение постепенно возвращалось к норме.
— Последний раз, — попросила она, пытаясь перекрыть гул мотора на темной дороге, ведущей к самолету, который унесет его в Америку и еще дальше.
Он проверил часы на приборной панели. До регистрации оставалось два часа, а езды до аэропорта — минут пятнадцать-двадцать.
— Ты замечательная, — сказал он.
Возможно, если бы он произнес эти слова единственно правильным образом, она поняла бы их смысл: что не стоит улучшать вчерашнее, что лучше им просто оставить все как есть.
— Я не хочу быть замечательной, — вскинулась она, — я хочу почувствовать, что ты внутри меня.
Несколько секунд он ехал молча, спешно приспосабливаясь к перемене. Быстрая реакция на изменившиеся обстоятельства тоже была их общим качеством.
— Тут вблизи аэропорта полно этих жутких корпоративных гостиниц, — сказал он. — Мы могли бы снять номер на час.
Он тут же чуть пожалел, что сказал «жутких», — это прозвучало, как если бы он пытался разубедить ее, одновременно притворяясь, что это не так. А он лишь подразумевал, что гостиницы эти того сорта, которого они оба избегали как могли.
— Просто найди укромный съезд, — сказала она. — Мы можем сделать это в машине.
— О-го! — воскликнул он, и они оба засмеялись.
«О-го» было слово, которым он приучил себя заменять восклицание «О Господи!». Начинались они одинаково, так что возможно было избежать упоминания имени Его всуе, когда восклицание уже почти срывалось с языка.
— Я серьезно, — сказал она. — Любой сгодится. Просто остановись так, чтобы никто не пристроился позади.
Шоссе теперь выглядело для него иначе. В теории это все еще была полоса гудрона, оснащенная дорожными знаками и хлипкими металлическими ограждениями, но теперь их намерение все преобразило. Это уже была не прямая дорога к аэропорту, а потаенная глушь с тенистыми объездными дорогами и укрытиями. Доказывая снова, что реальность необъективна, но всегда только и ждет, чтобы изменить форму и найти новые определения для себя, в зависимости от людского отношения.
Конечно, каждый человек на земле властен изменить реальность. Питер и Беатрис много раз обсуждали эту тему. Трудно заставить людей понять, что их жизнь жестока и ограниченна только потому, что они ее так воспринимают. Трудно заставить людей увидеть, что неоспоримые факты существования не так уж бесспорны. Трудно найти слово проще, чем «непреложно», чтобы сказать о «непреложном».
— Может, здесь?
Беатрис не ответила, только положила руку ему на бедро. Он плавно направил машину на стоянку грузовиков. Надеясь, что Господь не запланировал превратить их в лепешку с помощью грузовика весом в сорок четыре тонны.
— Я никогда этого не делал, — сказал он, повернув ключ зажигания.
— Думаешь, я делала? Мы справимся, давай переберемся назад.
Они открыли дверцы, каждый со своей стороны, и встретились через несколько секунд на заднем сиденье. Они сидели, как пассажиры, плечо к плечу. Обивка пахла чужими — друзьями, соседями, прихожанами их церкви, теми, кого им случалось подвезти на дороге. Оттого-то Питер засомневался, сможет ли он заниматься любовью здесь и сейчас. Хотя… было во всем этом и нечто возбуждающее. Они потянулись друг к другу, предполагая нежное объятие, но руки их неуклюже заблудились в темноте.
— Как долго может гореть лампочка, чтобы не сел аккумулятор? — спросила она.
— Понятия не имею, — ответил он. — Но лучше не рисковать. Кроме того, всем проезжающим будет на что поглядеть.
— Это вряд ли, — сказала она, обернувшись к фарам, проносящимся мимо. — Я как-то читала статью о похищенной маленькой девочке. Она ухитрилась выскочить из машины, когда та замедлила ход на дороге. Похититель ухватил ее за шиворот, девочка вырывалась и звала на помощь. Мимо мчался поток машин. Никто не остановился. Потом одного из водителей спросили, почему он проехал и не помог. Он сказал: «Я ехал так быстро, что не поверил своим глазам».
Он неловко заерзал на сиденье:
— Что за жуткая история. И наверно, не самое лучше время вспомнить ее.
— Я знаю, знаю, извини, но я немного… не в себе сейчас. — Она нервно засмеялась. — Так тяжело тебя терять.
— Ты не теряешь меня. Я просто отлучусь на время. И я буду…
— Питер, пожалуйста. Не сейчас. Мы уже покончили с этим. Все, что мы могли сказать, уже сказано.
Она наклонилась вперед, и он подумал, что она сейчас заплачет. Но она всего лишь пыталась выудить что-то между передними сиденьями. Маленький фонарик на батарейках. Она включила его и уложила на подголовнике пассажирского сиденья, но фонарик свалился. Тогда она пристроила фонарик в узком месте между сиденьем и дверцей, наклонив так, что луч освещал пол.
— Вот, и удобно, и свет приглушен, — сказала она опять ровным голосом. — Вполне достаточно для того, чтобы ласкаться.
— Я не уверен, что смогу, — сказал он.
— Ну, там видно будет, — ответила она и начала расстегивать блузку, обнажив белый лифчик и холмики груди.
Она позволила блузке скользнуть с плеч, повела плечами и локтями, стряхивая шелк с запястий. Потом сняла юбку, колготки и трусики одним грациозным и неторопливым движением, крепко сжав резинки пальцами.
— Теперь ты.
Он расстегнул брюки, и она помогла ему их снять. Потом завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик, а он постарался поменять позу, чтобы не давить на Би коленями. Голова стукнулась о потолок салона.
— Мы как пара подростков, — посетовал он, — просто какое-то…
Она положила ладонь ему на лицо, прикрывая рот.
— Мы — это ты и я, — сказала она. — Ты и я. Муж и жена. Все хорошо.
Она была нагая, если не считать часов на тонком запястье и жемчужного ожерелья на шее. В свете фонарика ожерелье больше не казалось элегантным подарком на годовщину свадьбы, скорее стало примитивным эротическим украшением. Ее сердце билось так сильно, что грудь ходила ходуном.
— Ну же, — сказала она. — Давай!
И они начали. Прижавшись, они уже не могли видеть друг друга, фонарик сослужил свою службу. Губы слились, глаза закрылись, а тела могли принадлежать всем и каждому со времен Сотворения мира.
— Глубже, — выдохнула Беатрис.
В голосе появилась хрипотца, животная целеустремленность, какой он не слышал до сих пор. Их соития всегда были чинными, дружелюбными, безукоризненно заботливыми друг к другу. Иногда безмятежные, иногда нетерпеливые, иногда даже с некоторыми «элементами акробатики», но никогда не было этого отчаянного «Глубже!».
Скорчившись, неловко упираясь ногами в окно, натирая колени о меховую синтетику заднего сиденья, он старался изо всех сил, но ритм и угол были непривычными, и он неправильно оценил, как долго ей нужно до оргазма и как долго он сможет продержаться.
— Не останавливайся, ну же! Еще, еще!
Но все кончилось.
— Ничего, все хорошо, — наконец сказала она и выбралась из-под него, липкая от пота. — Все хорошо.
Они прибыли в Хитроу задолго до отлета. Регистраторша вернула Питеру паспорт, взглянув на него мельком:
— Билет в один конец до Орландо, Флорида, правильно?
— Да, — отозвался он.
Девушка осведомилась о багаже. Он забросил спортивную сумку и рюкзак на ленту. Все это получилось как-то неловко. Но условия его путешествия были слишком сложными и неопределенными, чтобы рассчитывать дату возвращения. Он предпочел бы, чтобы Беатрис не стояла рядом, прислушиваясь к подтверждению его неминуемого отлета. Хоть бы она не слышала этого «билет в один конец»!
А потом, когда ему вернули билет, конечно, было достаточно времени, прежде чем разрешили посадку. Бок о бок они с Беатрис отошли от стойки регистрации, слегка ослепленные избытком света и чудовищными размерами терминала. Не из-за этого ли флуоресцентного сияния лицо Беатрис казалось осунувшимся и тревожным? Питер обнял ее ниже талии. Она улыбнулась ободряюще, но он не чувствовал бодрости. «ПОЧЕМУ БЫ НЕ НАЧАТЬ ОТПУСК ЭТАЖОМ ВЫШЕ? — соблазняла реклама. — ОТ ИЗОБИЛИЯ НАШИХ МАГАЗИНОВ ВАМ НЕ ЗАХОЧЕТСЯ УЛЕТАТЬ».
В это вечернее время толчеи в аэропорту не было, но все же было достаточно тех, кто катил чемоданы или околачивался в магазинчиках. Питер и Беатрис сели напротив табло, ожидая объявления о том, к какому выходу подали самолет. Не глядя друг на друга, они держались за руки, рассматривая несколько десятков будущих пассажиров, дефилирующих мимо. Из дьюти-фри донеслось хихиканье хорошеньких девушек, одетых как стриптизерши в начале смены и обвешанных пакетами. Они покачивались на высоченных каблуках, с трудом волоча многочисленные свертки. Питер наклонился к Беатрис и прошептал:
— И придет же в голову сесть в самолет с такой тяжестью? А когда они приземлятся и отправятся восвояси, то еще чего-нибудь прикупят по дороге. Гляди, они уже еле передвигаются.
— Ага.
— Но вот в этом-то все и дело. Может, это зрелище здесь нарочно для нас? Грандиозная непрактичность во всем, вплоть до дурацкой обувки. Только для того, чтобы все знали: эти девушки так богаты, что им не надо беспокоиться о реальном мире. Богатство делает их иными существами, экзотическими созданиями, которым не обязательно функционировать как люди.
Би покачала головой.
— Эти девушки не богаты, — сказала она. — Богатые не путешествуют группами. И богатые женщины не ходят, как будто они впервые встали на каблуки. Эти девушки просто молоды и получают удовольствие от покупок. Для них это приключение. Они красуются друг перед другом, а не перед нами. Мы невидимки для них.
Питер взглянул на девушек, враскачку шедших к кофейне «Старбакс». Их ягодицы трепетали под мятыми юбками, а голоса звучали пронзительно, выдавая провинциальный акцент. Би права.
Он вздохнул и сжал ей руку. Как он будет обходиться без нее там, куда он едет? Как он управится без нее, не имея возможности обсудить свои ощущения? Она одна останавливала его, когда он нес вздор, она обуздывала его привычку создавать грандиозные всеобъемлющие теории. Она заземляла его. Если бы она была рядом в его миссии, это стоило бы целого миллиона долларов.