— Но это значит, что убийца Эллинга хотел, чтобы подробности его смерти остались неизвестны и для сотрудников Архива.
Роланд кивает.
— А серьезность этого случая… уже одно то, что подобное произошло…
Я говорю то, что он не в состоянии произнести.
— Только Библиотекарь может прочесть Историю, и только Библиотекарю под силу отформатировать ее.
Он переходит на шепот:
— Подобное действие противоречит всем принципам устройства Архива. Форматирование используется только для изменения воспоминаний живых, но не для того, чтобы предать забвению жизни ушедших.
Я пристально смотрю на лицо Маркуса Эллинга, словно оно может сказать мне то, что не сохранилось в его воспоминаниях. Теперь у нас есть мертвая девушка без Истории, и История без воспоминания о смерти. Я думала, что становлюсь параноиком, что Хупер — сбой моего воспаленного мозга, что Джексон украл нож. Но если это осознанно сделал неизвестный Библиотекарь, который нарушил клятву Архива, пропажа оружия и заглючивший Архивный лист для него — плевое дело. Однако тот, кто отформатировал память Эллинга, должен был давно уже уйти… разве не так?
Роланд тоже смотрит на Историю в ящике перед нами. У него на лбу пролегла глубокая морщина. Никогда еще я не видела его столь обеспокоенным.
И тем не менее он первым нарушает молчание:
— Ты какая-то притихшая.
Мне хочется рассказать ему про Убийцу Хранителей и Архивном ноже, но первый уже на Возврате, а второй привязан под джинсами к моей лодыжке. Поэтому я просто задаю новый вопрос:
— Кто мог сделать такое?
Он качает головой:
— Понятия не имею.
— Разве у вас нет записи об Эллинге? Может, удастся найти какие-то подсказки?
— Он и был этой самой записью, мисс Бишоп.
С этими словами он закрывает ящик и ведет меня назад, к лестнице.
— Я продолжу расследование, — говорит он, остановившись. — Но, Маккензи, если за это отвечает Библиотекарь, возможно, он действовал в одиночку, независимо от Архива. Может, на это была особая причина. Возможно даже, он следовал какому-то приказу. Если мы начнем расследовать обстоятельства этих смертей, получается, мы исследуем изнанку самого Архива. А это — крайне опасное занятие. До того как пойти дальше, мы должны осознать все риски…
Следует долгая пауза. Я вижу, что Роланду нелегко подобрать нужные слова.
— Форматирование использовали во Внешнем мире, чтобы избавиться от свидетелей. Но иногда его применяли и к членам Архива, если они решали оставить службу… или признавались недееспособными.
Мое сердце будто сжимают стальными тисками. Я даже не пытаюсь скрыть шок.
— Ты хочешь сказать, что если я лишусь работы, то лишусь и жизни?
Он старается не смотреть на меня.
— Все воспоминания, касающиеся Архива и работы, сделанной за это время…
— Но это же моя жизнь, Роланд! Почему меня не предупредили?
Я почти кричу, мой голос эхом отражается от ступеней. Роланд прищуривается:
— А ты бы передумала, если бы знала?
Я задумываюсь:
— Нет.
— А некоторые передумали бы. Нас в Архиве совсем немного, и мы не можем позволить себе новые потери.
— Поэтому вы лжете?
Он грустно улыбается:
— Опущение некоторых деталей — это не то же самое, что ложь, мисс Бишоп. Это просто манипуляция. Ты как Хранитель должна знать, чем одна ложь отличается от другой.
Я сжимаю кулаки:
— Ты что, пытаешься превратить все в шутку? Мне не кажется веселой перспектива того, что меня отформатируют, сотрут мне память или как у вас это еще называется.
Я вспоминаю день, когда меня принимали в Хранители.
…Если мы это сделаем, а она продемонстрирует свою некомпетентность в любом из вопросов, она будет лишена работы. И если она окажется негодной, ты, Роланд, устранишь ее сам…
Неужели он действительно способен это сделать? Вырезать из моего сердца Хранителя, уничтожить все воспоминания об этом мире, о дедушке? А что тогда останется мне?
Роланд словно прочел мои мысли:
— Я не позволю этому случиться. Даю слово.
Мне очень хочется ему верить, но он — не единственный Библиотекарь в Архиве.
— А что с Патриком? — перевожу я на другую тему. — Он все грозится написать на меня докладную. И он упоминал какую-то даму по имени Агата. Кто она, Роланд?
— Она… что-то вроде главного эксперта. Она решает, подходит ли работник Архива для своей должности. — Я открываю рот, чтобы задать следующий вопрос, но он меня опережает. — С ней не будет никаких проблем. И я займусь Патриком.
Пытаясь собраться с мыслями, я провожу рукой по волосам:
— Разве ты не нарушаешь правила, обещая мне подобное?
Роланд тяжело вздыхает:
— Мы уже нарушили большинство существующих правил. В этом все дело. Ты должна это осознать до того, как впутаешься в это еще больше. Сейчас еще можно повернуть назад.
Я не отступлю. И он это прекрасно знает.
— Я рада, что ты мне рассказал. — Я все еще не в порядке, в голове кавардак, но я должна сосредоточиться. У меня есть работа, и есть собственные мысли, и есть загадка, которую надо решить.
— А что насчет Библиотекарей? — спрашиваю я, пока мы спускаемся по лестнице. — Ты как-то говорил об увольнении. О том, чем можно заниматься после этой службы. Но получается, что ты вообще ничего не будешь помнить — человек, сплошь состоящий из дыр.
— Для Библиотекарей сделано исключение, — говорит он, спустившись на лестничную клетку, но в его голосе сквозит какая-то горечь. — Когда мы оставляем пост, нам сохраняют воспоминания. Можно назвать это наградой за службу.
Он пытается улыбнуться, но не очень успешно.
— Это — лишняя мотивация для того, чтобы работать еще лучше, мисс Бишоп. Теперь, если ты уверена…
— Да.
Мы возвращаемся в Атриум.
— И что теперь? — шепотом спрашиваю я, когда мы минуем табличку «Соблюдайте тишину».
— Ты будешь делать свою работу, а я — продолжать поиски.
— Тогда я тоже буду искать, только во Внешнем мире.
— Маккензи…
— Если мы будем действовать с двух сторон…
Я замолкаю, услышав шаги, и, обогнув ряд стеллажей, мы сталкиваемся с Лизой и Кармен. За ними шагает еще одна Библиотекарша с длинной рыжей косой, но, когда мы все останавливаемся, она уходит дальше.
— Так скоро уходите, мисс Бишоп? — спрашивает Лиза, но в вопросе нет фирменной едкости Патрика.
— Привет, Роланд, — говорит Кармен. Увидев меня, она смягчается, ее взгляд теплеет. — Маккензи, привет!
Ее поцелованные солнцем волосы сегодня аккуратно зачесаны назад. Я снова поражена тем, как юно она выглядит. Я знаю, что здесь, в Архиве, возраст — лишь иллюзия. Она уже точно намного старше, чем в тот день, когда впервые пришла сюда, но это все равно не укладывается у меня в голове. Я понимаю, почему многие Библиотекари, те, что уже в возрасте, предпочли спокойствие Архива вечной погоне и опасностям Отряда. Но зачем это понадобилось ей?
— Привет, Кармен, — Роланд напряженно улыбается. — Я как раз объяснял мисс Бишоп, — он говорит подчеркнуто формально, — как работают разные отделы Архива. — Он протягивает руку и проводит пальцем по табличке на одном из ящиков. — Белые таблички, красные, черные. Вот об этом мы говорили.
В Архиве существует цветовое обозначение — белые таблички для обычных Историй, красные — для тех, кто просыпался, и черные — для тех, кто смог выбраться во Внешний мир. Но я видела только белые таблички. Красные и черные хранятся отдельно, глубоко в лабиринтах Архива, там, где тишина просто непроницаемая. Я знаю об этой цветовой схеме уже пару лет, но не перечу Роланду и просто киваю.
— Держитесь подальше от седьмого, третьего и пятого, — вдруг говорит Лиза. Словно в подтверждение ее словам, в отдалении раздается низкий гул, похожий на гром. Она вздрагивает и морщится. — У нас небольшие технические проблемы.
Роланд хмурится, но не задает вопросов:
— Я как раз провожал мисс Бишоп к выходу.
Библиотекарши кивают ему и уходят. Мы с Роландом в молчании возвращаемся в приемную. Сидящий за столом Патрик оглядывается на нас и начинает собирать вещи.
— Большое спасибо, — говорит Роланд, — что подменил меня.
— Я даже твою музыку не выключил.
— Как мило с твоей стороны, — говорит Роланд со своей обычной улыбкой. Он садится за стол, а Патрик уходит, зажав под мышкой папку с документами. Я шагаю к выходу.
— Мисс Бишоп.
Я оглядываюсь на него.
— Да?
— Никому не говори.
Я киваю.
— И пожалуйста, — добавляет он, — будь осторожна.
Я улыбаюсь:
— Как всегда.
Вздрогнув от прикосновения прохладного воздуха к коже, я выхожу в Коридоры. После схватки с Хупером я еще ни разу не охотилась, поэтому чувствую себя на взводе и более напряженной, чем обычно. Дело даже не в неудачной охоте, а в страхе ударить в грязь лицом. Если меня признают негодной, я все равно неспособна буду уйти. Лучше бы Роланд вообще ничего не говорил.
Оставь надежду всяк, сюда идущий.
Почувствовав, как сдавило грудь, я делаю глубокий вдох, пытаясь расслабиться. В иные дни Коридоры вызывали у меня приступ клаустрофобии, но сейчас я не могу позволить себе подобной роскоши. Лучше просто выкинуть подобные страхи из головы и целиком сосредоточиться на задании — мне нужно очистить Архивный лист, сделать свою работу. Я уже собираюсь коснуться ладонью стены, как вдруг нечто завладевает моим вниманием.
Звуки — далекие, напевные — кружатся по лабиринту проходов. Я закрываю глаза, пытаясь отгородиться от них. Слишком непонятные, чтобы быть словами. Они переплетаются в узор, ритм… мелодию?
Я замираю на месте.
Кто-то напевает в глубине Коридоров.
Моргнув, я отталкиваюсь от стены и думаю о девочках в своем списке. Но это низкий мужской голос, к тому же Истории не поют. Они кричат, плачут, бьются о стены и молят, чтобы их выпустили, но никогда не поют.
Мелодия эхом обвивается вокруг стен, я даже не сразу понимаю, откуда исходит звук. Я поворачиваю снова и снова, пока голос не становится громче, и тут я наконец вижу его. В темном тупике сияют серебристые волосы. Он стоит ко мне спиной, сунув руки в карманы и задрав голову вверх, будто пытается увидеть свет звезд в перевернутой бездне Коридоров.
— Оуэн!
Он замолкает, но не оборачивается.
— Оуэн! — снова зову я и приближаюсь к нему.
Он оглядывается через плечо, обжигая ледяными синими глазами. Они будто мерцают в темноте. И тут в меня врезается нечто — высокие грубые ботинки на шнуровке, дурацкое розовое платьишко, короткие русые волосы и расширенные от ужаса темные глаза. Она бежит дальше по проходу. Я начинаю преследовать ее, радуясь, что яркое платье видно издалека, а ботинки громко топают по полу. Но она оказывается быстрой бегуньей. Я ухитряюсь нагнать и схватить ее. Она дерется и царапается так, будто я чудовище, и, таща ее к двери на Возврат, я задумываюсь, что, возможно, действительно могу быть такой.
Вытащив лист из кармана, я смотрю, как Джина Фрит, 14, медленно испаряется со страницы.
Я немного пришла в себя после новой схватки — страх отступил. Опираясь на одну из дверей, чтобы перевести дыхание, я понимаю, что становлюсь самой собой.
Я возвращаюсь к тому месту, где нашла Оуэна, но он пропал.
Покачав головой, я отправляюсь на поиски Мелани Аллен, выслеживаю ее и отвожу на Возврат, все время прислушиваясь — не запел ли Оуэн снова. Но он молчит.
Глава четырнадцатая
Покончив с листом, я возвращаюсь в кофейню, чтобы освободить Уэсли из ярма домашних забот. Чтобы сэкономить время, я пользуюсь дверью в чулан. И замираю на пороге.
Он уже не один.
Я крадусь вдоль стены и выглядываю. Они оживленно болтают с папой, обсуждая достоинства колумбийского кофе. Уэсли протирает пол шваброй. Все вокруг сверкает чистотой. В центре мраморного пола блистает красная каменная роза диаметром со столик.
Папа держит в одной руке кружку, а в другой — валик для покраски. Слегка расплескав кофейную гущу из чашки, он накладывает полосу цвета горелой карамели на одну из стен. Папа стоит спиной ко мне, увлеченный разговором. Уэсли замечает меня и молча наблюдает, как я крадусь от чулана ко входу в кафе.
— Привет, Мак, — говорит он, дождавшись, когда я встану на пороге. — А я не слышал, как ты пришла.
— А вот и ты, — говорит папа, помахивая валиком. Он весьма оживлен, и в его глазах появился веселый огонек.
— Я сказал мистеру Бишопу, что прикрою тебя, пока ты сходишь наверх за едой.
— Даже поверить не могу, что ты так быстро приручила Уэсли и заставила его делать свою работу, — шутит папа. Он прихлебывает кофе из чашки, удивляется, что там мало осталось, и ставит ее в сторону. — Ты его спугнешь.
— Что ж, — философски говорю я. — Его легко напугать, это факт.
Уэсли притворно обижается.
— Мисс Бишоп! — чопорно говорит он, и я не удерживаюсь от смеха. Он потрясающе скопировал Патрика. — На самом деле, — признается он папе, — это правда. Но не волнуйтесь, мистер Бишоп. Мак придется выдумать что-нибудь пострашнее домашних обязанностей, если она захочет меня отпугнуть.
Уэсли картинно подмигивает. Папа расплывается в улыбке. Я буквально вижу на его лбу бегущую строку: «Первая любовь!» Уэсли тоже это чувствует, потому что, похоже, решает поменять стратегию. Он откладывает швабру в сторону.
— Вы не будете против, если я ненадолго похищу Маккензи? Мы работаем над ее летним чтением.
Пала просто сияет.
— Конечно нет! — Он помахивает валиком. — Идите сейчас же.
Я уже жду, что он добавит «детки» или «голубки», но он, слава богу, этого не делает.
В это время Уэсли пытается стянуть с руки перчатку. Кольцо прилипло к резине, и когда ему наконец удается высвободить руку, серебряный кружок слетает с пальца и со звоном катится по мраморному полу под старую духовку. Мы с Уэсом одновременно наклоняемся, чтобы достать его, и тут папа кладет руку ему на плечо.
Уэс столбенеет. По его лицу пробегает тень.
Папа что-то говорит ему, но я не слушаю и падаю на колени перед духовкой. Металлический бортик больно вгрызается в мою раненую руку, я изо всех сил тянусь пальцами и наконец захватываю кольцо. Я вскакиваю на ноги, а Уэс, стиснув зубы, качает головой.
— Уэсли, все в порядке? — спрашивает папа и отпускает его плечо. Уэс кивает и легонько вздыхает, когда я кладу кольцо ему на ладонь. Он тут же надевает его.
— Да, — говорит он уже более уверенно. — Все в порядке. Просто голова закружилась. — Он выдает напряженный смешок. — Наверное, надышался парами от синего мыла Мак.
— Ага! — восклицаю я. — Я же говорила, уборка вредна для здоровья.
— Надо было тебя послушать.
— Давай выйдем на свежий воздух!
— Хорошая идея.
— Увидимся, пап.
Я закрываю за нами дверь, и Уэсли сползает по ней, как вареная макаронина. Он бледен как мел. Мне знакомо это чувство.
— У меня наверху есть аспирин, — предлагаю я.
Он смеется и запрокидывает голову назад, чтобы посмотреть на меня.
— Все нормально. Но все равно спасибо.
Я потрясена переменой в его тоне. Никаких подколок, бравады и кокетства. Просто долгожданное облегчение.
— Наверное, свежий воздух мне не помешает.
Он поднимается на ноги и идет через вестибюль.
Я следую за ним. Выйдя в сад, он оседает на скамью и устало потирает глаза. Солнце стоит в зените, и я понимаю, что Уэсли был прав — днем сад выглядит совершенно по-другому. Открытым, словно выставленным напоказ. На закате он казался укромным местечком с кучей тайников. Сейчас никаких тайн не осталось.
У Уэсли понемногу проходит бледность, но глаза остаются печальными и безжизненными. Я хотела бы знать, что он почувствовал, что увидел, но он молчит.
Я сажусь на другой край скамейки.
— Ты уверен, что все в порядке?
Он моргает, потягивается, и спустя мгновение это уже обычный Уэсли: хитрая улыбка, непринужденный флирт.
— Я в порядке. Просто немного отвык читать людей — давно не было практики.
Меня охватывает ужас.
— Ты читаешь людей? Но как?