На допросе в Архангельске батя, конечно, показывал, что кулацкую агитацию кричал кто-то из соседей, а кто - он не видал, так как был в тот день заговорен, но это уже не могло спасти его от рытья Беломорканала...
Генкина мать, вернувшись ночью с суда, зарядила двустволку и позвала Лукерью:
- А ну, выходь, подруженька!.. Благодарность до тебя жжеть!
Лукерья с лампой ступила на двор; вдруг, словно укрывая ее, хлынул дождь; лампа погасла. Мать давила на курки раз, другой, третий - ружье не стреляло... На шум сбежались соседи.
- Сдурела? - Семен Ломакин вырвал двустволку и закинул ее в бурьян. Учти, гражданка Захарова, что тебя и так уж в резерв подкулачный занесли, и делай вывод!.. Ходь домой!..
Лукерья вздрогнула, будто проснулась, радостно заюлила вокруг Семена:
- Ай, любо, ай, спас, Семеша! - Она зачерпнула из бадьи дождевой воды и поднесла ее к Семеновым губам. - Пивни-ко, Семеш, глоточек - водица тебя хотит полюбити, простити да к себе взяти...
Семен ударил Лукерью по руке - вода пролилась, а соседи испуганно зашушукались: опять, похоже, Лукерья порчу замыслила, беду пророчит...
В тот год к празднику международной солидарности трудящихся задымила первая очередь Арбума, а берега Северной Двины покрылись лесозаводами от первого до тридцать четвертого номера. Поставили лесозавод и неподалеку от Ширши - на Турдееве и лежащем против Турдеева Острове. В центре Острова после постройки лесобиржи сколотили временный Дворец культуры; там для развития пролетариата и сознательного крестьянского элемента устраивали то лекции с буфетом, то танцы-шманцы, приезжал даже знаменитый фэзэушный театр с участием красавиц сестер Шараповых, и ширшенские мужики теперь частенько плавали на Остров компанией человек в тридцать, чтобы местные или турдеевские не побили. Драться с такой оравой не решались, но за девок все же мстили, пробивая в лодках днища, разрывая цепи и пуская лодки по течению. Ширшенским приходилось возвращаться вплавь или, если вода была холодная, выламывать из окрестных заборов слеги, подманивать бревна потолще и, вскочив на них, править к берегу... Бывало, опрокидывались посреди километровой протоки до Турдеева и догребали до причала с бревном под пузом; бывало, сталкивались с топляком и уже вдвоем под общий смех кочевряжились, но такого, как с Семеном Ломакиным, не случалось никогда... Уже почти у самого турдеевского берега бревно его вдруг остановилось, медленно повернулось и, несмотря на испуганные толчки Семена, пошло наискось течения, в стремнину... Те, кто уже выбрались на причал, потеряли языки...
- Пры-ыгай! - заорал милиционер Кутейков. - А вы, эй, лодки тащите, монументы!..
Мужики расчухались, заметались по берегу, но все лодки были на замках... Внезапно поднялся сильный ветер, заиграла барашковая волна... Семен, едва удерживаясь на бревне, обреченно закричал что-то, ветер унес его слова...
- Сто-оять! - Кутейков хватился за кобуру, но пистолет тут был не подмога...
- Может, Арбум каку струю пустил... - предположил кто-то.
Кутейков вдруг пьяно зарыдал, рванул на себе рубаху и, отбежав от причала, стал чертить на песке какой-то замысловатый круг.
Мужики решили, что Кутейков от изумления рехнулся, и хотели его вязать, но Санька Тараканов радостно крикнул:
- Вертатся вроде!
Кутейков упал на песок, захрипел; с реки донесся дикий вой Семена - его опять уносило. Кутейков, шатаясь, поднялся; его вырвало. Он стал колотить по кругу, визжа:
- Осло-обо-онь!.. Осло-обо-онь, чертова сила!..
- О-ох!.. Мамка-то ж его... колдунья была!.. - вспомнил кто-то.
- Плы-ыветь! - дал сигнал Санька Тараканов.
Кутейков начал харкать кровью, но стоило ему отступиться, как Семена вновь потащило от берега... Кутейков, упрямо мыча, опять бил в круг; кровь шла из его ушей, носа... Большинство мужиков лишь крестились в беспамятстве, но те, кто посмелее, уже сбивали камнями замки с лодок...
Семена успели спасти - бревно его тут же камнем ушло под воду, а сам он повалился на дно лодки и захохотал...
После этой истории Семен долго маялся умом, чурался всякой воды - даже от дождя прятался в погреб и пил только густой, вязкий кисель... О Лукерье вспомнили спустя несколько дней, смекнули, что не появлялась она на людях с того самого вечера... В лесу заловили ее сыночка, когда он - хворый, в соплях - копал какие-то коренья, и вытянули из него, что мамка вся побита лежит, будто бы с полатей слетела...
- Так ведьма ж она! - кидались на председателя Прокопия с кольями бабы. И не сдохнеть, пока всех нас за Озеро да за Федьку свово не изведеть!.. Гони ты ее, не то сами забьем!
Прокопий с хохотом палил из маузера и издевался над неграмотной женской массой:
- Где у Маркса - Энгельса про ведьм сказано?.. Шишиги, темность, сволота подкулацка! Нету такого явления в революционном сегодня, категорично нету! И разнарядки на ведьм как на врагов народа не поступало!
- А береза сохнеть? Ведь сохнеть? - рыдая, кинулась ему на грудь жена Авдотья.
- Факт имеет место. - Прокопий погрустнел и спрятал маузер.
По весне на их подворье неожиданно зло и пышно зашлась зеленью береза, посаженная дедом Терентьевым в день рождения Прокопия, а потом вдруг начала сохнуть. Примета была плохая, - Авдотья, прежде румяная и горластая председателева барынька, стихла и потеряла сон; к березе звали агронома, окапывали ее по науке, поливали растворами - все без толку...
Прокопий неловко чмокнул жену и, шаркая затяжелевшими ногами, потащился к Лукерье.
- Кончай, значит, свои штуки-дрюки! - строго, но вежливо предупредил он. Статьи по тебе нету, а то б за срыв атеизму в колхозе...
- Ой, Прокопьюшка! - слабо застонала, приподнялась с лавки Лукерья. - Ой, моряна никак не дуить, мене силы не несеть!.. Хошь бы ты дал бабке водицы глоточек али молочка крыночку - жолту пеночку!
- Опять? - обиделся Прокопий и на всякий случай вытащил маузер. - Я ж агитирую в твою дурью башку, колхозница Рожнова, что, значит, я один тебе заступа, коли нету такой статьи, а то ведь бабье давно желает кольями-то... Выделяю тебе неделю сроку, чтобы встать на рельсы новой жизни, а ежели нет первая ты кандидатура на переселенческий момент...
- И понесе мою душеньку за моря-окияны, за болота окаянны, за реконьки быстры, за озера чисты... - задумчиво пропела Лукерья и вдруг зыркнула на Прокопия так, что у того сердце захолонулось. - Ах, паскуда!.. Так вели Авдотье-то молочка снести...
- Тьфу! - Прокопий стряхнул оторопь и выскочил к бабам на крыльцо. - Чего устроили тута февральску революцию? - рявкнул он. - А ну, по домам, щас всех заарестую за буржуйску агитацию!..
Назавтра из колхозного стада исчезла корова по кличке Чемберленша. Числилась она, конечно, колхозной, но Авдотья Терентьева и доила ее сама, таская все молоко в дом, и держали Чемберленшу в отдельном загончике, и писали ее рекордсменкой, чтобы кормить по спецнорме... Пастух Санька Тараканов то божился, то клялся новеньким партбилетом, что перед деревней учел всех коров Чемберленша была в стаде, еще рогатила свою вечную соперницу Чалую... Тараканова арестовали и заперли в подполе сельсовета; милиционер Кутейков возглавил первый поисковый отряд, Прокопий - второй, и оба отряда, разойдясь от Морошковой поляны, стали прочесывать выгоны, луга, лес аж до самых Тихих болот. Три дня и три ночи ходили бывалые охотники, но не нашли ни следа, ни поломанной веточки, будто по воздуху перенесли Чемберленшу в неведомые края...
- Поставила Лукерья твою корову-то! - шамкали старухи Прокопию. - Сходи, повинись!..
- Да не может быть такого факту! - надсадно орал тот. - В болото, что ль, эта падла забрела?
На четвертый день у Тихих болот председателя чуть не задрал медведь мужики подоспели, когда косолапый уже начал елозить Прокопия по земле. Авдотья, отрыдавшись, к ночи собрала парного молока от Чалой, кое-какой провизии и пошла на поклон к Лукерье. Та долго дивилась такой чести...
- Каждый вечер теперя носи, - велела она и, когда Авдотья радостно кивнула, заслушалась тишью. - Ох, и не слыхать чего-то нынче ни шуршиночки, аж в ушах скрыпит. Погодь, а откель мычание-то? Уж не с Морошковой ли поляны?
Авдотья кинулась к мужу, тот уже натягивал сапоги... Корова стояла с краю поляны - тощая, больная от удоя, трава вокруг нее была сжевана до корней, а главное - лежал под Чемберленшей трехдневный навоз.. Прокопий весь измазался, проверяя факт, но ничего придумать не мог - четвертый день на этом месте стояла корова...
- Ты чего-нибудь видал? А твои глаза где были? - допытывался председатель у мужиков, и те в испуге показывали по поляне ходили не раз, коровы не видели..
- Обнаружу гадов - так лично расстреляю! - орал Прокопий - И Рожнову, даже если не замешана в банде, все одно сдам на переселение как кулацкий фактор по первой же разнарядке!.
Ночью Прокопия позвал на двор какой-то странный, дребезжащий голос. Прокопий вышел, зевая, удивленно огляделся: вокруг не было ни души.
Днем голос слыхали и мужики, сопровождавшие председателя на Тихих болотах в поисках тайного схоронища, в котором невидимая банда прятала Чемберленшу.
- Никак Федька Рожнов кличет - с ужасом признал кто-то.
Прокопий выругался, схватил дробовик и отчаянно полез в бурелом. Мужики едва успели повязать его и, крестясь, изложили общий бунт: боле они в эти гиблые места не ходят, хоть всех зараз порасстреливай...
- Так они ж нарочно издеваются - щас словим гадов! - пытался высвободиться Прокопий. - Пустите, ведь уйдут!
Его отвели обратно в деревню; назавтра Прокопий опять кинулся на поиски, выпустив из подпола Саньку Тараканова и обещав ему амнистию в случае поимки вора.
А береза стала чернеть, теряла последние листочки...
Каждое утро Авдотья выла, валялась у мужа в ногах; он гладил ее, увещевал ласково:
- Ничво, Авдотьюшка, вернулся я живой - нету никакой тут замороки, просто классовый враг озорничает... И имеется задача вывести его на чистую воду...
Прощаясь, он долго глядел на зареванную жену, целовал ее в сухие, жаркие губы...
...Тело Прокопия Терентьева, объеденное лисами, нашли только к ледоставу и совсем не в той стороне, на которую указывал Санька Тараканов и куда, по его словам, звал их, заблудившихся ночью в грозе, скрежещущий голос.
- Пойду я! - Прокопий, улыбнувшись, поднялся, шагнул в темноту Поздоровкаться, значит, охота... А иначе - мутно мне жить на свете.
Санька не двинулся с места, остался ждать рассвета, а Прокопия, видать, еще помотал, поводил за собой убийца-голос.
После похорон изба Лукерьи Рожновой занялась сразу с четырех углов, и одновременно с ней вспыхнули и сарай, и банька, сработанные еще плотницкой артелью. Толпа баб с дубинками и каменьями ждала сигнала за околицей, жадно выкуркивала на пожар, но из горящей избы мучительно долго никто не появлялся. Вдруг дверь затрещала, рухнула, и к реке прошмыгнула черная лиса с лисенком, а следом...
- А-а-а! - завопил в ужасе народ, кидаясь кто куда: на Лукерьино подворье шагнул из огня белый босой мужик с тлеющими волосами и бородой. Протерев пустые глазницы, он вышел на улицу и, волоча ногу, побрел к Генкиному дому.
- Это ж Федька Рожнов! А-а!.. Свят, свят, сгинь, нечиста сила! - визжали в беспамятстве обезножевшие бабы.
Наполовину сгоревший Федор встал у Генкиных ворот, поулыбался черным ртом и захромал к избе Ломакиных. Там он позвал Семена дребезжащим голосом. Семен вылез из подпола, пошел, как пьяный, но его успели загородить иконой, не пустили... Подождав немного, Федор отправился к кладбищу, пошатал обелиск Прокопия, оставив паленый след, а потом разыскал свою могилу и грянул оземь, стаял...
Лукерью с сыном нашли на пустыре и гнали до самой Ширшемянки.
- Убирайся, ведьмачка! - орали из толпы.- Су-ука! На-ка, еще вот!
Камень угодил Лукерье в голову - ведьма упала, бабы кинулись топтать ее, кто-то вылил ей на спину дымящуюся смолу... Сыночка ее огрели палкой. Услыхав его жалобный крик, Лукерья очнулась, взвилась и неведомо какой силой растолкала баб... Схватив сыночка за руку, она побежала к воде; молния разрезала небо, и в ее мгновенном свете все видели, как Лукерья с сыном исчезли в водовороте, закружившемся вдруг у самого берега... А дальше была уже только темнота и глухие раскаты грома...
- Ге-енк! Где тебя лешак носит, охламонище? - гневно кричала Генкина мать - Опять, что ль, дитев пужаш? А ну, спать живо, не то портки-то спушшу, не посмотрю, что жених ужо!