Артем Тихомиров
Глава 1
В придорожной таверне, что за рыжими холмами да черными валунами, угощаясь похлебкой луковой, говорили однажды путники о короле и его дочери.
Справедливым и добрым был тот монарх, именем Альфред нареченный при восшествии на престол, не чета некоторым венценосным обжорам, пьяницам и блудливым негодяям, ни одной юбки не пропускающим. Доброты и щедрости в нем нашлось бы гораздо больше, чем солнечного света в ясный полдень; и, сказывали, любил его народ безмерно, так что готов был носить на руках, если тот попросит. Однако и скромностью король отличался тоже, и хоть мечталось ему попробовать, каково путешествовать на ладонях оборванцев, ничего подобного он себе не дозволял.
Была у короля единственная дочь, принцесса Изобель. Красотой обладала девушка, по словам тех, кто имел счастье лицезреть ее, неимоверной и даже, согласно мнению некоторых ученых мужей, божественной. Особо впечатлительные, кому она являлась впервые, нередко лишались чувств. Не иначе, шептались люди, какое-то волшебство есть в этих голубых глазах, на что трубадуры, известные знатоки Прекрасного, поддакивали: верно, верно волшебство. Но трубадуры они соврут — недорого возьмут, ремесло у них — врать и приукрашивать, злое делать добрым, а безобразие уродством. Впрочем, если забыть о стихоплетах, у коих язык без костей, Изобель действительно была всем принцессам принцесса, правда, с некоторым маленьким, но, надо сказать, большим изъяном. Могла она, не моргнув глазом, ввернуть грязное словцо в куртуазный разговор за трапезой, пошутить про ослиные какашки, добавленные в изысканный суп важного гостя. Обозвать нежданно-негаданно какую-нибудь благородную матрону помойной крысой и козлиной отрыжкой. Или заявить заезжему рыцарю-красавчику, изображенному на тысяче портретов, что его рожа более прочего напоминает слоновью жопу.
Представьте теперь, какое смятение вызывала при дворе эта привычка Изобель, сколько раз иноземные короли, приезжавшие в гости к Альфреду, обидевшись, грозились объявить ему войну и нанести полное разорение его землям; и лишь из-за необыкновенной красоты грязноязыкой девушки и из уважения к сединам монаршим никто из них не доводил угрозы до дела. Ничего не удавалось сделать с этим дурным языком Изобель. Ни сама она, ни лекари, ни даже титулованные волшебники, выписанные из-за границы за немалые деньги — шарлатаны по большей части, чего греха таить, не могли справиться с недугом. Один остряк и вовсе посоветовал Изобель носить на людях намордник, какой на собак надевают; он-де избавит и от всех проблем. Разгневался король Альфред и выгнал гнусного советчика вон, да еще вместо платы хорошего пинка отвесил. Принцесса, светоч сердца отцова, да намордник! Счастливо отделался маг, что на дыбу не угодил, ибо хотя и добрым был Альфред, а королевским правом казнить злодеев по усмотрению своему не пренебрегал.
Именно из-за бесовского языка своего Изобель так и не сумела найти себе жениха. Постепенно к ней и свататься перестали, что для Альфреда, мечтавшего о выгодном да счастливом замужестве дочери, хуже и быть не могло. Так дурно стало королю, что бедняга слег. Изобель ухаживала за ним сама, полагая, что дочерний долг велит ей быть со своим родителем до последних минут его.
В траур погрузилось королевство, прекратились гуляния и праздники, подданные посыпали головы пеплом и днем, и ночью, и одевались в рубища, кишащие вшами да блохами. Плакали они истово, заламывали руки, богам молитвы посылая. А король все лежал и лежал на грани жизни и смерти; никто не знал, даже самые зоркие прозорливцы, как долго несчастному еще мучиться.
Глава 2
Однажды утром Изобель вышла из дворца вылить ночной горшок и привычной дорогой отправилась к ручью. Там она выплеснула нечистоты, ополоснула посудину и собралась обратно скорбеть и плакать, как вдруг увидела на другом берегу ручья древнюю старуху. Не сказать, что та старуха была уж совсем нищенкой, но уж не благородной матроной точно. Главным образом, бросалось в глаза ее безобразие. Нос кривой и свисает до подбородка, седые космы торчат из-под чепчика, как пакля, над левым плечом так вообще горб выглядывает. Говорят, страшилищем несусветным была та старуха, ослепнуть можно. Никому не захочется, чтобы такая во особа, да еще зловонная, подобно тачке с конским навозом, села с ним за один стол.
Увидев старуху, Изобель не удержалась; обещала она себе бороться со своей привычкой изо всех сил и, если понадобится, самой зашить себе рот, но здесь язык сам был волен говорить за себя.
И начала принцесса поливать незнакомку всякими гнусными словами. Точно водопад лилась хула, чего еще никогда не случалось даже в самых возмутительных случаях. Умей эти кабацкие гадости убивать и случись в тот момент у ручья несметное войско, уж точно никому не уйти бы живым.
Даже Изобель удивлялась тому, сколько она, оказывается, знает разных ругательств, которых устыдится даже самый грязный нищий охальник.
— Знакома ты мне, красавица, — сказала старуха в ответ, когда Изобель, утомившись, замолчала. — Слышала о твоем таланте, и хочу, раз ты показала мне его во всей силе, отплатить мерой за меру.
Жуть тогда пробрала принцессу от корней волос до пяток. Ноги девушки подогнулись, упала она на колени, выронив ночной горшок; и поскольку сердце у нее было мягким, не таящим никакой зависти и злобы, взмолилась бедняжка не наказывать ее за грязный непослушный язык.
— Хоть отрежь его, пусть я буду безмолвной, точно истукан, но не лишай жизни, — заливалась слезами Изобель. — Как же мне бросить отца, лежащего на смертном одре? Шлюха! Дочь гиены и сколопендры!
Страшная старуха — а ведь то был ведьма, догадаться несложно, усмехнулась:
— Да, забрать твой язык я могу. И наслать на тебя язву, что покроет твое юное тело с ног до головы и заставит истечь кровавым гноем. Это мне все равно что нос прочистить да сопли на подол мазнуть. Но это было бы слишком просто. Нет. Я придумала иное. С этого дня ты будешь тем, кем быть тебе в пору. Грязи под твоим прелестным личиком и гладкой кожей столько, сколько нет в клоаке королевского дворца, так пусть же люди видят ее. Смердеть будешь и испражняться на пол днем, помои жрать с превеликим наслаждением, а ночью снова как принцесса смотреть на луну и звезды. И так до скончания века. Сим утверждаю!
Смеясь самым жутким и самым страшным смехом, какой только звучал в этом мире от начала дней, ведьма хлопнула в ладоши.
Закричала Изобель, словно ее прижгли раскаленным прутом, и упала на берегу ручья. Говорят, когда служанки нашли ее без чувств, была она точно мертвая.
Унесли принцессу в спальню, положили на кровать; несчастная была уже холодная, твердая, точно дерево. Сообщили тут же королю о странном происшествии. Вскочил Альфред со смертного одра и помчался навестить дочь. Служанки объяснили, как дело было. Никакой ведьмы у ручья они, конечно, не видали, ибо в тот самый момент пряталась она в зарослях кустарника и радовалась тому, что сотворила.
— Оставьте, — замогильным голосом велел король служанкам, указав на дверь. — Несчастия на этот дом обрушились, нет им конца. Видать, суждено мне сойти в могилу позже моей кровиночки.
Оставшись один, принялся Альфред плакать и стенать, уже с жизнь распрощался, бедолага, как вдруг произошло странное — зашевелилась принцесса, хотя только что лежала как мертвая. Подскочила, лежа на матраце, словно кто ее снизу хорошенько ногой поддал. От толчка этого скатилось тело Изобель с кровати да как грохнется об пол! Зеркало едва со стены не сорвалось от сотрясения.
Бросился Альфред к дочери, но видит — не принцесса ясноликая, не дочь возлюбленная на полу лежит, не радость и счастье, не прощальный подарок умершей в родах жены, а свинья. Нельзя было здесь ошибиться, свинья — самая настоящая; громадная, толстобокая, с большими ушами и белой щетиной по всему телу; конечно, и пятак у нее имелся, чтобы в земле рыться в свое свинячье удовольствие.
Замер король, а волосы его дыбом поднялись, так что аж корону с головы сбросили.
— Колдовство! Караул! Колдовство! На помощь!
Суматоха во дворце поднялась небывалая. Первым на крик монарха примчался плешивый первый министр, за ним в покои принцессы ворвалась верная гвардия, готовая встретить опасность с мечами наголо. Следом протиснулись в комнату придворные, толстые и тонкие, потные и не очень, но все сплошь зловонные из-за недавно вошедшей в моду манеры не мыться. Слуги и служанки, которые уж места не хватило, столпились в коридоре. Самые ловкие из них, особенно в том преуспели поварята, точно мартышки, карабкались по толстым спинам придворных дармоедов и взбирались на плечи, чтобы поглазеть на диво.
Свинья, еще недавно бывшая принцессой, очнулась как раз в тот момент, когда в спальне собралась толпа. Хрюкнув, Изобель встала, огляделась и наделала здоровую кучу свежего и весьма благоухающего навоза. Любой магистр дерьма и испражнений, во всех университетах учение прошедший, назвал бы его первоклассным, после чего занес сведения о нем в научный труд, посвятив ему тысячу страниц.
Многие дамы, привычные к собственному смердению, но явно не к чужому, особенно произведенному свиньей, упали в обморок незамедлительно.
— О доченька моя! — вскричал король Альфред. И если у старухи-ведьмы голос был самым страшным из всех, то у монарха в тот момент самым трагическим. Любой актер, услышь его, наверняка тут же повесился бы прямо на театральных подмостках, ибо столько в этой реплике было подлинного чувства, что не передать.
В общем, как говорят свидетели, король тоже лишился. Свинья деликатно подошла к нему и на глазах замершей в молчаливом страхе толпы, с интересом обнюхала; уж больно ей хотелось познакомиться.
Глава 3
Говорили о свинаре, которому выпала великая честь быть принятым во дворце. Шел себе он мимо стен, из белого кирпича сложенных, и посвистывал, потому что день выдался хорош, и на душе у парня, который всем удался, кроме происхождения — ибо родился он в подлом сословии, царила радость.
Идет свинарь, вицей помахивает, да семечки тыквенные грызет. Вдруг шум и гам — что это? Вылетает из ворот целая орда — стражники, придворные, слуги, и бегут прямо на него и кричат, словно бесноватые. Подумал свинарь, что конец ему сейчас и придет. Может, не за того приняли его эти королевские господа, за вора-разбойника, и схватят и в каменный мешок бросят. Или без разговоров четвертуют на центральной площади.
Хотел бежать свинарь, но стражники шустрые длинноногие вмиг настигли его да скрутили, бросили на землю, точно мешок с сеном.
Когда же пыль улеглась, увидел парень перед собой не кого-нибудь, а самого короля Альфреда. Страшен был неухоженный, непричесанный, в мятом платье монарх, но глаза его сверкали еще страшнее. Окончательно распрощался свинарь с жизнью, как вдруг слышит:
— Ты ли, голубчик, за свиньями горазд ухаживать? Не твое ли это ремесло?
— Мое, государь, мое ремесло, клянусь луной и звездами, — отвечал свинарь.
Толпа придворных дружно вздохнула, словно это она только что избежала смерти по недоразумению, а не несчастный путник.
— И за любой свиньей ты мог бы ухаживать, коли я прикажу? — спрашивал король, трясясь, точно в лихорадке. Дивился все больше свинарь, но отвечал:
— Уж дайте мне животное с пятачком да чтобы хрюкало да испражнялось ароматно, будьте покойны, забот оно никогда знать не будет.
— Какую же плату потребуешь ты, о благородный свинарь, за свой труд?
Подумал тогда честный парень и сказал:
— Никогда я не жил во дворце, так позвольте, государь, занять одну из комнат и столоваться с богатого твоего стола. Помимо прочего, возьму обычную плату с три карла в месяц.
По приказу короля гвардейцы поставили свинаря на ноги, отряхнули с него пыль.
— А где та свинья, за которой надо присматривать? — спросил он.
Придворные испустили скорбный вздох.
— Ты увидишь ее, когда придешь во дворец завтра утром, чуть рассветет, — провозгласил король. — Выделю я тебе отдельные покои, выделю стол и жалованье. Одного лишь прошу, делать все, что велено и проявлять усердие в ремесле. За то будешь вознагражден так, что и представить не можешь.
Поклонился свинарь и сказал, что выполнит все в точности.
— Но как зовут тебя, юный спаситель?
— Матушка дала мне при рождении имя Томазо. А батюшка благословил, ибо так и его отца звали, и деда.
Прослезился король Альфред и отправился вместе со свитой назад во дворец. А свинарь, все еще не в силах поверить счастью, которое столь неожиданно свалилось на него волею духов или демонов, отправился дальше.
Ночь ту, сказывают, он провел на постоялом дворе матушки Грымзы, что стоит у Сухого ручья; не спал, все ворочался. Кусали его клопы и блохи, но не потому не мог сомкнуть Томазо глаз, а из-за дум беспокойных. Никак не мог понять парень, правда ли то, что король вздумал заняться разведением свиней, или, может, монарх совсем ума лишился на старости лет.
Еще до рассвета вышел Томазо с постоялого двора и бегом бросился ко дворцу. С первыми лучами солнца он был у ворот. Стражник провел его во двор, где уж стоял сам король. Говорят, приветствовал Альфред свинаря точно сына родного, велел отвести на кухню, напоить и накормить досыта, а уже потом повел внутрь.
Показал король Томазо комнату, где тот будет жить. Комната была роскошная, отделанная золотом и серебром, с мягкой, словно облако, кроватью. Дали свинарю и множество красивых платьев, расшитых по-королевски, целый сундук — хоть каждый день меняй. Дивился и даже ужасался такой удаче Томазо и тайком щипал себя, проверяя, не спит ли, не видения ли это от злого колдовства или дрянной водки, подаваемой на постоялом дворе.
Наконец, король привел его в северное крыло дворца и открыл дверь большого зала. Посреди него Томазо увидел квадратный загон, сколоченный из досок, а посреди загона роющуюся в грязной соломе свинью. Красивой была свинья, ее стати парень оценил с первого взгляда, ибо глаз был наметан, упитанная и благоухающая. По одному только запаху навоза мог Томазо определить, какого ее здоровье и даже настроение. И то, и другое не вызывало у него, истинного мастера своего дела, никаких опасений; вот только очень странно — почему король решил поселить свинью во дворце, да еще выделить для нее такое богато украшенное золотом и драгоценными камнями помещение? Может, и правда сошел с ума монарх? Или сошло с ума все королевство разом? Или, может, господа решили подшутить так над честным парнем?
Честный парень внимательно огляделся, надеясь отыскать следы уловки, но не нашел прячущихся по углам хихикающих придворных.
— Приступай к работе немедленно, — приказал король, — смотри, чтобы свинья была всегда сыта, напоена и здорова. Сюда будут приносить пищу, самую лучшую, какую подают при моем дворе, и только ее должна есть она. Ты понял, голубчик?
Томазо ответил, что понял. Дескать, его матушка дураков не рожала.
— А самое главное — на закате ты должен будешь уйти отсюда и отправиться в свои покои. До следующего утра, когда придет время вновь исполнять обязанности. Ночью ты не должен ходить к свинье. Не приближайся к этому залу и вообще, поменьше шляйся по дворцу. Ты понял, голубчик?
Свинарь ответил, что и отец его не зачал еще ни одного дурака на своем веку.
— Поклянись! — потребовал король.
Томазо поклялся, ибо не видел причины отказывать.
Так началось его житье во дворце. Днем он был при свинье, ухаживал за ней истово, добросовестном, ибо по-другому просто не умел, на закате же возвращался к себе, плотно ужинал, пил вино и укладывался спать в постель на шелковые простыни. Мало кому из низкого сословия так везет в жизни, любой скажет, и Томазо мог считать, что он самый счастливый малый на всем свете.
Однако червячок сомнения, так часто портящий жизнь счастливцам, точил его с каждым днем все сильнее. Хотелось ему знать, какую тайну скрывает король.