Плечом к плечу мы прорубились к ближайшей двери, однако за ней теснили ещё мертвецы. Даже не представляю, как они набились в тесное помещение, как та кладовка. Их было там больше, чем сардин в бочке. Но это же мешало им выбраться через дверь. Они бестолково толкались плечами, пытаясь пролезть в неё все разом, и больше мешая друг другу, нежели продвигаясь вперёд.
- К чёрту двери! – крикнул я, снося одним ударом голову ближайшему мертвецу. – Дальше вверх! К лестнице!
Мы шагали плечом к плечу по неширокой галерее, прорубаясь через теснящуюся толпу покойников. Они тянули к нам руки со скрюченными пальцами, и мы отсекали их быстрыми ударами. Раскраивали головы с перекошенными в вечной муке лицами. Это не было сражением, не было настоящей схваткой. Это была работа. Тяжёлая и изматывающая, вроде рубки кустов или копания мёрзлой земли. От неё очень быстро устаёшь, теряешь концентрацию. И мертвецы очень быстро заставляют тебя платить за это.
Оказавшийся необычно прытким покойник едва не сомкнул челюсти на предплечье Абеле. Наёмник успел вовремя отдёрнуть руку, и кривые зубы мертвеца заскрипели по дереву рукояти одного из его топориков. Тут же сразу несколько других покойников ринулись на замешкавшегося Абеле. Я широким взмахом снёс голову одному, шагнув вперёд, отвесно рубанул второго, едва не располовинив его, третьего оттолкнул ногой. Абеле справился со своим врагом, размозжив ему череп ударом топорика, и снова вскинул оружие.
И тут на меня сбоку навалился новый противник. Мертвец буквально рухнул мне на плечи, стараясь достать горло зубами. От него чудовищно несло трупной вонью, так что даже я, привычный за годы рейдерства ко многому, едва не задохнулся. Зубы твари заскребли по кожаному воротнику, защищающему мою шею, как раз на такой случай. Я выдернул левой рукой кинжал, вогнал его по самую рукоятку в живот мертвеца, стараясь не думать о хлещущем мне на руку ихоре пополам с чернилами. Используя кинжал как рычаг, я попытался спихнуть с себя тварь. Но было поздно. На меня со всех сторон навалились ещё несколько. Обломанные ногти скребли по плотной коже джеркина[5], гнилые зубы впивались в воротник. Обе руки мне прижали к телу, и я уже не мог толком сопротивляться. Не мешай покойники друг другу, со мной давно было бы покончено.
Такой вот несуразной кучей-малой мы и навалились на ветхие перила, проломив их, и рухнули с галереи вниз. Пол особняка оказался достаточно прочен, хотя доски его под весом рухнувших тел возмущённо заскрипели. От удара несколько покойников свалились с меня, дав мгновение свободы, и я воспользовался им в полной мере.
Мне удалось удержать в руках палаш и кинжал. Я нанёс несколько ударов, не целясь, по пытающимся подняться на ноги мертвецам вокруг себя. Встать на ноги самому удалось с трудом. Меня пошатывало после удара об пол, хотя его и сильно смягчили тела навалившихся покойников. Отступив к ближайшей стене, я поднял палаш с кинжалом, готовясь отразить атаку мертвецов. И те не заставили себя ждать.
Они уже заполонили весь первый этаж, и теперь толкались повсюду. Покойники толпой ринулись на меня, тянули скрюченные руки, скалили кривые, чёрные зубы. Я отмахивался от них широкими ударами палаша, бил по перекошенным лицам кинжалом. Однако отлично понимал, что мгновения мои сочтены. Твари не перестанут давить, скольких бы из них я не успокоил навсегда. Им не знакомы ни страх, ни боль. Их уже не остановить.
Теперь я такой же morituri, как и Баум, пускай в моих жилах ещё течёт кровь, а не чернила. Я уже мёртв, но буду драться до конца. До самого Ultima Forsan!
Стена за моей спиной заходила ходуном. Неужели, и там мертвецы?! Оборачиваться времени не было, я отбивался от наседающих покойников. Отвлекусь хоть на мгновение, и мне конец!
Десятки мёртвых рук пробили дерево стены за моей спиной, схватили за плечи, за руки, вцепились в джеркин, в пояс, в штаны, в голенища сапог. Спереди навалились напиравшие мертвецы. С жутким треском в стене образовался пролом, и меня утянули в него.
Тьма сомкнулась вокруг. А над городом, позабывшим своё имя, разнёсся один-единственный удар давно остановившихся башенных часов. Они пробили наш Ultima Forsan.
Это был конец.
Так я думал в тот миг, но я – ошибался.
Романо закончил своё дело и покинул монастырь. Говорят, он и из деревни ушёл. Сам по себе, не став дожидаться хоть какого-нибудь купеческого каравана. Навещавший меня монах, что сообщил мне об этом, долго качал головой, осуждая этот его поступок. Он считает его самоубийством, пускай и не прямым, однако волю свою старый цыган-татуировщик высказал этим поступком достаточно явно. Он желает себе смерти, а значит, совершил страшный грех.
- Он пребывал в унынии, - ответил я монаху, - а оно уже само по себе смертный грех, не так ли? Да чего бояться цыгану? – пожал я плечами. – Вы думаете, он всерьёз верит в Спасителя?
- Многие из его племени обратились в истинную веру, - ответил на это монах.
- Я не о том спрашивал, - покачал головой я. – Я хотел знать, веришь ли ты в искренность цыган? Романо ведь так и не назвал своего подлинного имени? Он оставил его в таборе. Ты видел его хоть на одной службе? А ведь он жил в странноприимном доме, в двух шагах от церкви. Или, может быть, он искал утешения в исповеди?
- Он предпочитал граппу, - слабо улыбнулся монах, но улыбка быстро погасла на его губах.
- Ты верно готовишься участвовать в диспутах, - бросил я. – Тренируешь умение вести разговор так, чтобы не отвечать не вопросы.
Монах снова улыбнулся в ответ, но говорить ничего стал. Он вышел из моей кельи, оставив на столе скудный завтрак и несколько книг.
Света от окна мне вполне хватало для чтения. А когда заходило солнце, я зажигал лампу. Аббатство Святого Михаила Архангела было очень богатым и вполне могло позволить себе иметь алхимические светильники в каждой келье. Даже у послушников или заключённых, вроде меня.
Я много читал все месяцы своего заключения. Библиотека в аббатстве была богатой, так что вряд ли за это время я осилил больше десятой части её. Кроме богословских трудов в ней было собрано множество книг по истории, и я часто погружался в прежние времена. Я любил читать о годах, предшествовавших чуме. Они вроде не так сильно отличались от нынешних, не было изобилия и всеобщего счастья, в которые верили глупцы. Однако по крайней мере одно существенное отличие всё же имелось. На выцветших от времени гравюрах я не раз встречал улыбающихся людей. Сейчас же страх вытравил из нас это умение. Улыбки были фальшивыми, будто дешёвые маски, или слабыми, как у навещавшего меня с едой, книгами и новостями монаха. Они тут же умирали на губах. Как только ребёнок понимал, в каком мире ему придётся прожить жизнь, как только он сталкивался с его ужасами и чудовищной несправедливостью, с той жестокой реальностью, что окружает нас от рождения и до самой смерти, он переставал улыбаться. Забывал как это делается, и вспоминал лишь в одном – самом страшном – случае, когда на губах его расцветала кошмарным цветком сардоническая усмешка.
Дважды в неделю меня отправляют мыться. Всегда так, чтобы мой визит в купальню не совпал, не приведи Господь, ещё с чьим-либо. Я удивляюсь, как монахи ещё не сжигают её всякий раз после того, как я там помоюсь, чтобы отстроить заново для чистых. Всякий раз во время моего омовения в купальне пахнет ладаном, наверное, её тщательно окуривают, прежде чем пустить меня, да и после – тоже. И молитв читают столько, что на несколько служб хватит. Я не виню аббата в таких мерах предосторожности. Даже не знаю, как сам поступил бы, окажись на его месте.
Я гляжу на свои руки и грудь, когда моюсь. Они расписаны синими татуировками, так что кожи под узорами и молитвенными письменами почти не видно. Многие моряки позавидовали бы такому шикарному набору, пускай и весьма нестандартному. Смотреться в гладкую поверхность воды в тазу меня совсем не тянет. Без этого знаю, что Романо отлично сделал свою работу, и зло, живущее во мне, запечатано прочно.
Я знаю, что мог бы теперь покинуть монастырь, что я уже не опасен для обывателей. Да только кто же выпустит меня. Даже запертое зло остаётся злом, а всякий запор можно взломать. Снаружи или изнутри. Кто же поверит бывшему главарю рейдеров, что он не попытается воспользоваться заключённой в его теле силой? Рейдерам, иудеям и цыганам верить как-то не приято.
Да и говоря по чести, я не хочу никуда уходить. Мне достаточно комфортно здесь, за стенами аббатства Святого Михаила Архангела. У меня есть всё, что нужно для жизни, и даже немного сверх того. Ведь я не монах и не послушник, а потому кое-какие маленькие радости мне всё же дозволены. Аббат закрывает на них глаза. Он человек сурового нрава, но достаточно умён, чтобы понимать – аскеза не для всех, и того, кто не принял её добровольно всею душой, принуждать не стоит.
Раз в месяц, примерно, он приглашает меня для беседы. Не вызывает к себе, а именно приглашает. Я знаю, что могу отказаться, но никогда не делаю этого. Наши беседы за игрой в шахматы хоть как-то разнообразят мою жизнь в монастыре. Я не жалуюсь, нет, но от одиночества в компании одних только книг всё же устаёшь.
В тот день, ранней, но очень тёплой весной, меня пригласил к себе аббат. Монах, пришедший за мной, не принёс ни книг, ни еды, но я не обратил на это внимания. Меня куда больше интересовала предстоящая беседа и продолжение шахматной партии, начатой месяц назад. Она будет в каком-то смысле решающей для нашего с аббатом противостояния на клетчатой доске. У каждого в активе было равное количество побед и поражений. Хотя аббат и мог свести эту партию вничью, но я всеми силами старался не дать ему сделать этого. И свои шансы на победу я расценивал как весьма неплохие.
Однако войдя в кабинет аббата, я сразу понял, что нашей игре пришёл конец. Нам обоим поставили шах и мат. Хозяин кабинета стоял лицом к большому окну, разглядывая внутренний двор монастыря, как будто видел его впервые. Он обернулся ко мне и кивнул, приветствуя, но говорить ничего не стал. Говорить сегодня будет сидящий в деревянном кресле аббата за его столом инквизитор Тосканы прелат Лафрамбуаз.
Я знал его лично, и не могу назвать наше знакомство приятным. И, конечно же, не ждал от этой встречи ничего хорошего.
- Вы ничуть не изменились, Рейнар, - произнёс он. – Так и не стали походить на нечистого.
- Видимо, это святое место как-то влияет на мой облик, - пожал плечами я. – Здешние монахи весьма сведущи в искусстве врачевания ран, - позволил я себе довольно опасную реплику.
Особенно опасна она была в разговоре с таким человеком как Лафрамбуаз. Ведь этот человек одним мановением руки может отправить меня на костёр. Без суда и следствия. Ведь я – нечистый, а потому виновен в глазах Господа, и должен умереть. Однако у инквизитора на меня свои планы. Недаром же меня, едва живого после допросов в заново отстроенном в Авиньоне замке Святого Ангела, привезли сюда, а не отправили на костёр. Поэтому до поры я могу даже дерзить инквизитору Тосканы, мне всё простится. И этим я был намерен воспользоваться в полной мере.
- Душу твою, Рейнар, даже тут исцелить не удалось, - покачал головой в явно притворной печали прелат. – Всё тех же бесов зрю я, что и прежде.
- Тьма и зло в моей души надёжно запечатаны, - ответил я, - а если вы о бесах дурного характера, то родители не зря выбрали мне такое имя[7].
- Смирение, - не оборачиваясь, бросил через плечо аббат, - вот чему я старался научить тебя, вот к чему призывал в наших беседах. Однако тщетно. Ты всякий раз оставался глух.
Не припомню ничего похожего в наших беседах, но ясное дело аббат старается показать Лафрамбуазу, что и сам тоже пытался изменить меня к лучшему. Его можно понять, визит инквизитора никому не сулит ничего хорошего. Будь ты хоть нечистый, хоть аббат.
- Смирению учат не беседами, - также, не поворачивая головы в сторону того, к кому обращается, бросил прелат. – Однако в отношении тебя, Рейнар, уверен, даже наиболее действенные из методов не возымеют эффекта.
Я не горел желанием проверять его слова, а потому предпочёл промолчать.
- Именно потому, во многом, выбор мой пал на тебя, - продолжил Лафрамбуаз. – Мне известно, что тьма и зло заперты в твоей душе достаточно надёжно, а потому пришла пора тебе приниматься за то дело, что я приуготовил тебе.