Изловчившись, Паморок вцепился зубами в плечо Одинца, и тот вскрикнул от сильной боли. А навяк тут же перехватил его руку с ножом и дернул, ломая кость; Одинец вскрикнул снова, уже слабее, теряя сознание от боли. Они вместе рухнули наземь, на мох и палую листву, и Паморок навис над противником, руками прижимая его к земле, и потянулся к горлу.
В это время Угляна повернулась и попыталась встать. На краю поляны еще что-то зашевелилось; мельком глянув в ту сторону, она увидела, как из-под ветвей выходят двое: девушка и волк, вернее, волчица. Угляна подалась к ним, пытаясь крикнуть, предостеречь, прогнать девушку прочь, но из горла ее вырвался лишь неясный хрип.
В это время и Младина заметила происходящее под кустами; в первый миг она вздрогнула, ахнула, отшатнулась, будто и правда хотела бежать от этого дикого зрелища: двое, не то люди, не то звери, оборотни-чудовища, боролись под влажными от росы ветвями подлеска, катались по палой листве, ударяясь о стволы и выступы корней, оба в растерзанных шкурах, висящих клочьями, оба залитые черной кровью, издающие визг, вой, рычание, урчание и невесть еще что. Но тут же она заметила Угляну на земле и застыла.
А белая волчица мгновенно кинулась вперед, вскочила на спину Паморока и вцепилась зубами в загривок. Он подпрыгнул, обнаружив нового опасного врага, забился, пытаясь сбросить его со спины, но волчица все крепче сжимала челюсти, грозя перекусить ему шейные позвонки. Тогда Паморок покатился по земле, норовя ее раздавить; волчица отпрыгнула, будто кусочек метели, и приземлилась между ним и людьми. Грозно ощерясь, она давала понять, что не пропустит навяка к живым, и вновь изготовилась к прыжку.
И тогда Паморок на четвереньках метнулся в сторону, скрылся за ветвями кустов и пропал. Только елочки закачались, но быстро успокоились, и лишь череда черных пятен крови отмечала то место, где пробежал навяк.
А Младина тем временем была уже возле лежащего. Угляна подползла туда одновременно с ней; девушка в первый миг вздрогнула, не в силах понять, к человеческому или к звериному миру принадлежит это растерзанное существо, залитое черной кровью навяка и красной – своей собственной. Но Угляна быстро откинула клочки рваной шкуры, и Младина увидела лицо человека – мужчины лет сорока, с загрубелым обветренным лицом, отмеченным несколькими шрамами, с полуседой бородой на впалых щеках. Он тяжело дышал, приоткрыв рот и показывая, что с обеих сторон у него не хватает по несколько зубов. Тем не менее Младина отметила, что в молодости, пока лесная жизнь не оставила на нем свои следы, он был довольно хорош собой. Полубессознательно он вскинул руку, желая не то позвать на помощь, не то защититься, и она увидела, что на этой руке не хватает двух пальцев. И вспомнила, что уже видела эту руку и даже эту шкуру, тогда еще не порванную, не далее как минувшим вечером, в овраге… да неужели это было вчера? Казалось, с тех пор миновали годы.
– О боги мои! – запричитала Угляна, торопливо освобождая Одинца от шкуры, под которой не было рубахи, а только порты, и осматривая раны. – Да как же… Сейчас я…
Она выхватила нож из кожаных ножен на поясе и торопливо отрезала полосу от подола собственной сорочки, чтобы поскорее перевязать раны. А Одинец, с усилием моргая, смотрел вверх и видел над собой сразу две головы: молодой девушки и белой волчицы. В глазах у него все плыло, от боли и потрясения мутился разум; ему казалось, одно и то же существо предстает перед ним сразу в двух обличиях.
– Мать… волков… – бормотал он еле слышно. – Я… умираю… иду к тебе… прими меня… мать… ма… мар…
– Да что же ты стоишь? – накинулась Угляна на Младину. – Он же кровью истечет, а ты глазами хлопаешь! Давай скорее, оторви от сорочки, перевяжем да понесем в избу – там у меня травы, отвары, а то пока за мужиками побежим, он не дождется!
– Сейчас…
Младина рассеянно смотрела куда-то в пространство: она знала, что не то должна делать, чего требует от нее Угляна. Другое…
– Раны… надо промыть… – пробормотала она, будто вслушиваясь в подсказку.
– Да где промыть, до реки далеко, нести не в чем, а в реке хрен этот мохнатый, чтоб его Ящер жрал!
– Нет… Это близко… рядышком… я сейчас…
Все так же глядя куда-то мимо Угляны, Младина медленно протянула руки вперед. Она не видела леса и травы, перед глазами ее клубился туман, а под ним бился родник; струи играли живым блеском, над ними мерцали искры. Вода была серовато-синей, будто в ней размешаны сумерки… Младина увидела, как ее пальцы проходят сквозь туман; вот кончики пальцев коснулись воды, обжигающе-холодной, вот погрузились в нее. Младина зачерпнула в ладони воды и осторожно, чтобы не расплескать, вынула их из серого тумана.
Угляна замерла с открытым ртом; она лишь успела ощутить, как рядом растворяются ворота Нави… или как нечто движется прямо сквозь стену, будто человек – сквозь завесу тумана, не встреча осязаемой преграды. И вот уже Младина, не двинувшись с места, держит полные горсти воды; вот она выливает эту воду на раны Одинца, и те на глазах закрываются!
– Это мертвая вода! – подняв взгляд, пояснила Младина, и в ее глазах Угляна увидела тот серый туман. – Как у мертвого тела нет ни раны, ни крови, так и у Одинца, сына Велесова, нет ли раны, ни крови, ни уразу…
Одинец перестал стонать; глаза его были закрыты, он лежал вытянувшись, совершенно неподвижно. Кровь действительно перестала идти. Угляна склонилась над ним, пытаясь понять, дышит ли он.
И в это время белая волчица осторожно оттолкнула ее голову своей головой. Волхвита отпрянула. А волчица лизнула лицо лежащего, потом выдохнула ему в нос. И веки Одинца дрогнули, ресницы затрепетали, он медленно вздохнул, глубоко втягивая воздух, будто впервые пробуя его на вкус.
– Мать… волков… – снова пробормотал он. – Ты… пришла…
– Мать Волков! – повторила и Угляна, сев на мох и сжав руки перед собой, будто молясь. – Это ты… я не признала…
Белая волчица попятилась, огляделась, будто проверяя, все ли дела сделаны, и, повернувшись, вмиг скрылась за кустами. А оставшиеся на поляне вдруг заметили, что уже совсем светло – наступило утро.
***
На этом рассвете Младине полагалось бы только добраться до избушки волхвиты и приступить к обычным испытаниям повзрослевшей девушки. Когда же этот рассвет наступил, у нее уже столько всего осталось позади, что она казалась себе повзрослевшей лет на десять. Если бы ее сейчас спросили, сколько ей лет, она не смогла бы ответить, хотя до замужества свои года обычно помнят – считать еще не так много. А ей было и мало лет, и бесконечно много, а главное, это было совсем не важно!
За небольшое время Одинец настолько оправился, что смог, опираясь на двух женщин, своими ногами дойти до Угляниной избы. На его плечах отчетливо видны были багровые рваные шрамы от зубов навяка, но раны закрылись и уже не столько болели, сколько зудели – значит, заживают. И на воспаление было не похоже – Угляна убедилась в этом, тщательно ощупав рубцы.
– Где же ты была? – наконец спросила она Младину, когда они уложили Одинца на лавку, накрыли, напоили отваром из девяти целебных трав. Он заснул, а они сидели по обе стороны очага и торопливо ели остывшие блины прямо из миски, даже ничем не смазав – обе вдруг обнаружили, что умирают от голода!
– Не знаю, – с набитым ртом ответила Младина именно то, чего Угляна и ожидала. – А кто такая волчья мать?
За эту ночь она стала достаточно взрослой, чтобы задавать вопросы. Но Угляна не сразу ответила: перестав есть, она подняла взгляд и какое-то время смотрела в глаза девушке, будто пытаясь проникнуть в мысли. Но та спокойно ждала ответа, и волхвита заговорила:
– Волчья Мать… Это… самая старшая волхвита, воплощение Мары. Она зимой только к людям выходит, а летом в лесу живет. От нее каждый Одинец свою силу получает и может «молодых волков» лесной науке обучать.
– Что значит – каждый Одинец? Их разве много?
– Знамо дело, много. В каждой волости свой. Наш-то Одинец только с нашей волости «волчат» обучает, а в других свои. На Касне, на Жижале. Думаешь, весь белый свет у нас тут начинается и кончается?
– Ну… – Младина вроде и понимала, что это не так – свидетельством того было полюдье смолянского князя, каждую зиму сюда приходившее и приносившее дыхание большого мира, – но в душе ощущала, что ее мир и есть весь белый свет. – Так Одинец – это не его имя?
– Имя. – Угляна кивнула. – Он его получил, когда в Одинцы перешел. До того, пока сам в простых «волках» зимой жил, лесное имя у него было другое, а человечье – еще другое. А как совсем он в лес ушел, в «отреченные волки» подался, так старое имя человечье забыл. Теперь он просто Одинец, да и все.
– Значит, он тоже раньше с людьми жил? – Младина подозревала, что перед ней все же оборотень, рожденный волком. – Из какого же он рода?
– Незачем знать. Того прежнего человека нет уже давно, а этот, новый, кроме Велеса, иного отца не имеет. Да какой новый, он тут уже лет двадцать на зарю вечернюю воет… А про Волчью Мать ты поболее моего должна знать! – Угляна вдруг вернулась к прежнему разговору. – Ведь она если и не сама с тобой приходила, то дочь свою послала. Где ты с ней повстречалась?
– В лесу… у избы… где луна… – Младина морщила лоб, пытаясь вспомнить все, что с ней было, но мелькали смутные, обрывочные видения. Так сон, вроде бы связный и внятный, после пробуждения стремительно разваливается на бессмысленные куски, которые и не вытащишь из памяти, как не сожмешь кисель в горсть, и испаряются в считанные мгновения. – Я только знаю… Ой, мне ведь жениха дали! – вдруг обрадовалась она и схватилась за берестяную коробочку на поясе.
В этой коробочке она принесла иглы для шитья и вязания, нитки, ножницы, пряслень на случай, если тут придется рукодельничать, и туда же спрятала полученное перышко. Мелькнула мысль, что перышко померещилось ей, как сама лунная женщина, но нет – оно оказалось на месте.
– Вот! – Младина с торжеством показала добычу Угляне. – Она мне сказала: коли пришла, то проси, чего хочешь. А я сказала, что хочу выйти замуж. А она сказала: хочешь, так выйдешь. И вот это мне дала. Значит, я не буду волхвитой!
– Ну, раз Волчья Мать разрешила… – Угляна развела руками. – Так приходи в поневу прыгать.
– Можно? – Младина от избытка чувств поднялась на ноги.
– Ну да. – Угляна встала, пошла к укладке, откинула крышку, порылась внутри и с самого дна достала тканый пояс. Подойдя, опоясала девушку и расправила помятые за время лежания концы с красными кистями и обережными узлами. – Милости прошу!
– Ой! – Младина запрыгала от радости, хлопая в ладоши.
Новый пояс, врученный волхвитой, означал, что испытания пройдены и новоявленной невесте осталось только надеть поневу. Она так ликовала, будто криворучка, не умеющая даже избу вымести и почти не имевшая надежды на такой успех. И даже не заметила, что Угляна повязала ей вовсе не тот пояс, что Бебреница-Соловушка соткала для нее, как и для других своих дочерей. А совсем другой – с чужими, незнакомыми родовыми знаками в узоре, да и укладке он явно пролежал не год и даже не десять лет…
Глава 5
Уже засыпая, Младина слышала, как внизу, возле полатей, шептались мать и Муравица. Они разглядывали тот тканый пояс, в котором Младина пришла из леса.
– Не этот ты давала? – переспрашивала Муравица.
– А то сама не видишь? Когда у нас в роду такие ткали?
– Может, у вас в роду!
– Я только два пояса новых сделала, для младших, а старшим старые достались, бабка из укладки вынула. Я и отнесла, какой надо. А Угляна ей вон что навязала!
– Стало быть, у них в роду такие делают.
– А ты не помнишь, какие она сама-то в молодых годах носила?
– Не помню. Хотила-то ее взял лет за пять до того, как я замуж вышла, у нее уже тогда наши пояса были.
– А ты не видела, какие пояса Глуховичи носят?
– Да их сами-то лет десять уж никто не видал. Не то повымерли, не то ушли куда… Но неладно как – девка наша, а к мужу поедет в чужом поясе! Может, заменить? У тебя нет еще своих-то?
– Есть, я на младших уж заготовила. Да не хочу менять, – с сомнением произнесла Бебреница. – Уж коли Угляна такой дала, стало быть, надо.
– Да он уж старый… – Подняв к глазам, вглядываясь при свете лучины, Муравица изучала кисти из красных шерстяных нитей. – Полынью весь пропах, чуешь? Уж как бы не самой Угляны девичий пояс. Ты, конечно, как хочешь, но я бы своей девке не позволила такой носить. Не принесет он ей счастья! Так что… – помолчав, добавила Муравица, – не сказала ей Угляна?
– Видать, не сказала, – еле слышно ответила Бебреница.
– И ты не скажешь?
– Если она не сказала, зачем я буду? Значит, и не след.
– Но пояс-то свой дала!
– Пояс, пояс… Не нашего ума дело.
– А чьего? Девка-то твоя!
Бебреница только вздохнула. Они замолчали, а Младина еще долго не спала, обдумывая услышанное. Когда пару дней спустя из леса воротились сестры, все успешно выдержав испытания и гордясь новыми поясами взрослых девушек-невест, ей сразу бросилось в глаза, как сильно ее пояс отличается от их поясов – одинаковых у всех пяти. Эти пояса в глубокой тайне, чтобы никто не видел и не знал, ткутся старшими женщинами: обычно матерью и бабкой, соблюдающими молчание все время работы. В этих поясах новоявленные невесты участвуют в предсвадебных игрищах, потом в этих поясах их увозят к будущим мужьям (а иногда снимают при выходе девушки из родного дома). В новом роду свекрови опояшут молодух красными поясами со знаками нивы засеянной, обещающей богатый урожай. Девичьи пояса остаются в роде и предаются новому поколению невест; только если девушка умирает до свадьбы, ее кладут на краду с этим поясом. Или если в нынешнем поколении невест оказывается больше, чем поясов, изготавливаются новые. В этом году так и получилось: Веснояра, Домашка, Лебедь и Векша еще прошлой осенью должны были «освободить» и вернуть в бабкину укладку свои пояса, но из-за задержки свадеб носили их до сих пор.
Младина тоже заметила, что узоры на поясе не такие, как она привыкла видеть на взрослых женщинах своего рода, да и выглядит он так, будто старше самой Младины. По красному полю чередовались знаки солнца – «ярги» и еще один знак, довольно редкий, обозначающий волка. Вытканы они были синей нитью, что само по себе нечасто встречается. И этим пояс Младины сразу выделялся среди поясов сестер, совсем новых, где на таком же красном поле чередовались белые знаки солнца и незасеянной нивы.
Так значит, мать и Муравица думают, что Угляна передала ей свой собственный родовой пояс? Но почему? Она могла бы это сделать, если бы собиралась-таки взять Младину в выученицы – тогда девичий пояс ей пришлось бы носить весь век. Но волхвита сама сказала, что замуж Младина выйдет… да и лунная женщина, Волчья Мать, ей это обещала.
Да неужели это родовой пояс Глуховичей? Род, из которого была когда-то взяла Угляна, дочь Нездрава, жил на отшибе, а в последние годы совсем захирел. Угляна выросла самой красивой из своих сестер, и когда старейшины Заломичей положенным порядком приехали к ним смотреть невест, Хотила высмотрел ее для себя – а ведь он тогда уж лет двадцать как вышел из возраста «женихов» и был отцом нескольких сыновей-подростков. Ничего нет необычного в том, что зрелый мужчина берет второй женой юную девушку, когда первая жена-ровесница превращается в старуху, но впоследствии и это поставили Угляне в вину – приворожила, дескать. А уж после того как ее похитил Паморок и пять лет держал у себя, превращая на дневное время в кошку, ее родных и вовсе стали сторониться, считая весь род испорченным и неудачливым. Младших сестер Угляны никто не взял замуж, хотя их вины в ее несчастливой судьбе ровно никакой не было, и еще много лет после этого глуховскую весь наполняли «девки» с морщинистыми лицами, злобными глазами и седеющими косами. При упоминании Угляны они только плевались. А раз оттуда невест не брали, то и своих никто Глуховичам не давал. Несколько глуховских парней раздобыли себе жен где-то на стороне – украли, видать. Ходили нехорошие слухи, будто иные глуховские престарелые девки рожали от своих же братьев, после этого их и к жертвоприношениям на Овсеневой горе допускать перестали. Старики уходили в Навь, но детей почти не появлялось, род старел и вымирал. В последние годы никто уж и не знал, жив ли еще род Глуховичей или сгинул совсем. И неужели Угляна дала Младине свой девичий пояс в надежде, что та станет как бы наследницей угасшего рода, выйдет замуж и даст ему новую жизнь?