Так что этот вариант меня не устраивал со всех сторон. Блин, что же делать?! Как ещё можно отомстить за смерть родного человека? В памяти всплыл фильм «Яды, или Всемирная история отравлений». Красиво, особенно если яд подействует не сразу. Но, во-первых, где раздобыть такой яд, а во-вторых, как его подсыпать или подмешать? Да и хотелось бы, чтобы на смертном одре Шапкин знал, за что подыхает.
А может, забить на это дело? Поступить, как сказано в Писании: «Прощай – и будешь прощён»? Наверное, я не настолько религиозен. Нет, в храм ходил, случалось, не без того, был даже поп знакомый, не дурак выпить, кстати. Кое-какие заветы, вероятно, я выполнял, но прощение в данном случае в мои планы не входило.
Следующие два дня я подкарауливал Шапкина у его дома и выяснил, что живет он на третьем этаже. А встречает его, судя по голосу, женщина, скорее всего жена. Называла она его даже не Проша, а Прокоша, я впервые слышал такое ласкательно-уменьшительное от имени Прокофий. Детских голосов не слышно, может, бездетные, а может, дитё или дети (сколько их может быть?) в каком-нибудь пионерлагере или у бабушки в деревне.
А вскоре у меня созрел план коварной мести. Проснувшись, я лежал в своей кровати, пялился в покрытый паутиной трещинок потолок и прислушивался к трели ка кой-то птахи за окном, когда меня словно обухом по голове ударило. Эврика! Это как раз то, что надо. Помереть Шапкин не помрёт, чёрт с ним, пускай и дальше коптит небо, но помнить он будет всю оставшуюся жизнь.
Для реализации плана сначала требовалось переговорить с мамой. Она уже крутится на кухне, где на нашей конфорке грелась кастрюля с водой и кусочками мяса, а мама тем временем шинковала капусту. Похоже, на обед будут щи. А нет, борщ, вон же ещё свекла лежит.
– О, проснулся, иди умывайся и завтракай. Сырники на столе, на тарелке под полотенцем. Чайник можешь в комнате на электроплитке разогреть.
– Мам, мне нужно с тобой поговорить.
– Что-то серьёзное? – Она сразу напряглась, на лбу собрались морщинки.
– Да нет, ничего такого… Просто мы с Му… с Витькой заходили в училище, нам сказали, что к первому сентября нужно написать сочинение о работе родителей. Ну я и хотел напроситься к тебе в больницу, посмотреть, чем ты занимаешься.
– Ох ты ж, сыночка, ну чем я там могу заниматься?! Обычная медсестра в хирургическом отделении. Ну если так надо, то я поговорю со старшей медсестрой, Любовь Павловна женщина строгая, но отзывчивая, может, пойдёт навстречу.
Вот так я попал в Городскую клиническую больницу имени С. П. Боткина. Приехал к восьми утра вместе с мамой, мне в ординаторской вручили вылинявший халат моего размера, и при помощи химического карандаша я стал с серьёзным видом конспектировать в ученической тетради, что приходилось делать дежурной медсестре в хирургии.
В отделении было восемнадцать палат, в которых обитали как ходячие, так и лежачие, но это в основном послеоперационные. Шесть из восемнадцати палат мамины, помимо неё в эту смену дежурили ещё две медсестры – одна совсем молодая, тонкая, словно тростиночка, а вторая её полная противоположность: оплывшая настолько, что казалось, халат на ней вот-вот разойдётся по швам, и ещё с отвратительной бородавкой на подбородке, сразу переходящем в плечи. Ну и старшая медсестра Любовь Павловна, благодаря которой я и смог попасть в больницу. Немолодая, то и дело мявшая в пальцах беломорину, выкурить которую можно было только за пределами отделения. При моём появлении она подмигнула мне и выдала:
– Ничего не болит, аппендикс не тревожит? А то мигом вырежем. – И хрипло расхохоталась своей шутке, от которой мне немного поплохело, несмотря на тут же всплывший в памяти эпизод из «Покровских ворот»: «Резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита!»
Но в целом женщина оказалась нормальная и, как мне поведала мама, всю войну отъездила на санитарном поезде.
В девять утра начался обход с заведующим отделением Платоновым. Мама в числе лечащих врачей и санитарок сопровождала его по палатам, записывая указания. Заведующий покосился на меня, спросил, что здесь делает этот молодой человек, маме пришлось объяснить.
– Ну пусть и о работе врача упомянет, – усмехнулся обладатель чеховской бородки и очков в роговой оправе.
Час спустя нужно было подать в операционную больного, который кое-как взгромоздился на каталку. Я помог маме довезти пациента до операционной. Затем ещё троих неходячих больных возили на рентген. Потом мама развозила обед, раздавала таблетки, ставила уколы и капельницы… Перекусить у неё получалось только урывками, в три захода, а меня усадила за стол в ординаторской и велела есть спокойно захваченную из дома еду. Мне только этого и надо было. В один из моментов, оставшись один, я разогнутой скрепкой вскрыл простейший замок медицинского шкафчика и стащил из него пузырёк с хлороформом, который тут же оказался в недрах моего портфеля. Надеюсь, пропажа обнаружится не сразу.
В 20.00 мама наконец засобиралась домой, сегодня ей никого не пришлось подменять, оставаясь в ночную. По графику она снова выйдет уже завтра вечером, будет дежурить до послезавтрашнего утра.
До дома мы добирались на метро, по пути заглянув в магазин купить хлеба. Едва переступив порог нашей комнаты – Катька где-то гуляла, – мама скинула туфли и рухнула на кровать, пролежав неподвижно несколько минут.
«А ведь мама ещё нестарая женщина, как же ей, наверное, тяжело приходится без мужа», – подумал я.
– Мам, давай я о больнице песню спою, а ты пока полежи, отдохни и послушай.
– О больнице? – приподнялась она на локте. – И что это за песня?
– Называется «История болезни», недавно сочинил.
Опять пришлось врать, приписывая себе авторство песни Высоцкого. Но вот захотелось маме сделать приятное, а особо-то песен о больнице я и не знал, в памяти всплыла только эта.
Взяв гитару, я ударил по струнам и захрипел, не очень убедительно подражая Владимиру Семёновичу:
Я был здоров, здоров как бык, здоров как два быка, —
Любому встречному в час пик я мог намять бока.
Идёшь, бывало, и поёшь – общаешься с людьми,
И вдруг – на стол тебя, под нож – допелся, чёрт возьми…
Песня маме понравилась, обещала рассказать коллегам. А я на следующий день ближе к вечеру поджидал Шапкина в его подъезде с пузырьком хлороформа, куском марли и набором для татуажа, то есть с иголкой, кончик которой был обмотан нитью, оставляя голым самое острие, и пузырьком туши. Именно так мы делали в детстве друг другу наколки, на память о тех годах у меня на том теле остался уже не очень чёткий рисунок якоря – помню, что мечтал одно время стать моряком.
Мой план был таков: подкараулить Шапкина за дверью и, когда он войдёт в подъезд, усыпить его с помощью смоченной в хлороформе сложенной в несколько слоёв марлей. Затем оттащить под лестницу, которая могла спокойно скрыть двух человек, и по-быстрому наколоть ему на лбу слово «убийца». Как мне казалось, план поистине изуверский, как он после будет сводить эту наколку, я не представлял. В моём отрочестве один мой одноклассник перед вступлением в комсомол выжигал наколку сигаретой. Наверное, и Прокофию Игоревичу придётся подвергнуться какой-то аналогичной процедуре.
Вот только чем ближе было время ориентировочного появления председателя профкома, тем меня больше колотило. Часов у меня не было, поэтому я мог только догадываться, сколько сейчас времени, и, глядя во двор сквозь окно лестничной клетки первого этажа, готовый в случае появления Шапкина тут же рвануться вниз, на исходную. А также скрыться под лестницу при появлении кого-то из жильцов. Совсем ни к чему, чтобы моя физиономия у кого-то осталась в памяти, благо что все четыре двери на лестничной клетке не имели глазков.
Но помимо этого меня очень волновал и вопрос, смогу ли я всё-таки осуществить задуманное. Во-первых, не таким уж я был и отморозком, чтобы вот так легко реализовать такой коварный замысел. Всё-таки сознание пенсионера как-то протестовало против столь бесчеловечного поступка. Конечно, я понимал, что этот Шапкин тот ещё подонок, недрогнувшей рукой отправил отца Егора в лагеря и должен за это понести наказание. С другой стороны, мои моральные устои тоже всячески противились, и утихомирить их мне стоило огромного труда и массы потраченных нервов.
Во-вторых, я далеко не был уверен, что хлороформ подействует моментально. Это герои комедии «Операция „Ы“» как-то уж очень быстро вырубались от приложенного к лицу носового платка, смоченного хлороформом. Но кино на то и кино, чтобы всё преувеличивать. Эх, надо было бы на всякий случай какой-нибудь дубинкой вооружиться.
Не говоря уже о том, что следователи, когда начнут копать это дело, могут связать татуировку с моей семьёй. Потому как здесь прослеживается почти прямая связь, если копнуть в историю. Но пусть сначала докажут, свидетелей-то, надеюсь, не будет, значит, все обвинения окажутся голословными. Морду кирпичом – мол, ничего не знаю, идите в баню. Правда, алиби не обеспечил, ну ничего, навру, что гулял по Москве, ел мороженое и наслаждался окружающем пейзажем.
Что-то и впрямь Шапкин задерживается. Солнце уже клонится к горизонту, а служебной «Волги» всё не видно. Прогуляться, что ли, во двор, надоело на подоконнике на лестничной клетке сидеть, тем более что несколько раз я уже ныкался под лестницу: народ возвращался понемногу с работы.
Засунув руки в карманы шаровар, чтобы мои пузырьки особо не выделялись, я вышел во двор. Детская площадка находилась на пятачке между тремя домами, а здесь, во дворе, было пустынно, только я торчал. Теперь меня могут срисовать из окон. Выйду-ка я в подворотню для разнообразия.
Вышел… и охренел. Из подворотни прекрасно проглядывался кусок проезжей части, на которой находились покорёженная «Волга» Шапкина и въехавший ей в бок ГАЗ-51 с помятым передком. Водитель грузовика, похоже, особо не пострадал. Он сидел с убитым видом на подножке кабины, обхватив голову руками, полностью абстрагировавшись и от осматривавших место ДТП милиционеров, и от сотрудников ГАИ, и от галдящих зевак, которых упорно пытался отодвинуть от места аварии старший лейтенант в форме, в начищенных до блеска сапогах и с планшетом на боку. А вот водителя «Волги» и Шапкина нигде не наблюдалось.
В горле у меня моментально пересохло. На ватных ногах я сделал несколько шагов и спросил осипшим голосом у одного из зрителей, усатого мужика в вышиванке с надетым поверх пиджаком и кепке на лысой голове, явно госте столицы:
– Что здесь произошло?
– Та шо, бачиш, авария сталася. «Волга» сюди завертала, а тут вантаживка звидки ни визьмися, и прямо в бик. Цих, з «Волги», видвезли на швидкий допомози. Молодий ще ничего, жити буде, а той, що ззаду сидив, схоже, не жилец. Дасть бог, викарабкаеться. А ни… – И усатый махнул рукой.
В общем, как я понял, «Волга» заворачивала в подворотню, когда ей в бок на полном ходу влетел грузовик, выскочивший почему-то на встречную полосу. Водителя и пассажира «Волги» увезли на «скорой», причём дела у Шапкина – а кто это ещё мог быть – были далеко не ахти.
Не успел я осознать этот факт, избавивший меня от необходимости проведения акции с наколкой, как из подворотни в одном халате и тапочках на босу ногу и закатанными в бигуди волосами выскочила какая-то женщина, примерно ровесница моей матери. С воплем «Что с моим мужем?!» она принялась трясти за грудки старлея.
– Вы кто? – попытался оторвать её от себя милиционер. Более-менее осознанно она смогла говорить только через минуту. Выяснилось, что это, как я и предполагал, супруга Шапкина, которой соседка сообщила о происшествии возле дома. Ну а со слов милиционера стало ясно, что Прокофий Игоревич был ещё жив, но находился без сознания, и его увезли на «скорой» в Боткинскую больницу. Совпадение?
Придя домой, я рассказал маме о происшествии и попросил узнать, когда она пойдёт утром на дежурство, что там с этим самым Шапкиным. Новость для неё также оказалась шокирующей. Но, немного придя в себя, она не без доли подозрения поинтересовалась, как это я так удачно оказался очевидцем ДТП, в котором пострадал злейший враг их семьи?
– Так совпало, – пожал я плечами с самым невинным видом, на какой только был способен. – Проходил мимо, вижу – народ толпится, подошёл узнать, в чём дело. Кто-то и назвал при мне имя этого… как его… Шапкина.
– Ну-ну…
Её подозрительность не уменьшилась, однако расспросы она прекратила. А на следующий день вечером, вернувшись с дежурства, сообщила, что Шапкин скончался по дороге в больницу. Эту новость я принял со странным спокойствием. Что ж, suum cuique.
Глава 5
Первый мой «квартирник», похоже, запал в душу обитателям коммуналки, потому что вскоре меня попросили устроить ещё один концерт, но уже во дворе, для всего дома. Мама была не против, Катька и вовсе чуть ли не двумя руками «за». Ладно, хрен с вами, я-то спою и сыграю, но, может, собрать со зрителей символическую плату, копеек по двадцать?
Маме моя идея пришлась не по вкусу. Да я особо и не настаивал, так, прощупал почву. Всё же очень хотелось внести какую-то лепту в весьма скромный семейный бюджет. Не вагоны же ночами разгружать… Хотя… Нет, ну на фиг. В той жизни разгружал, когда себе на более-менее приличную немецкую гитару зарабатывал, ещё и на картошку студентом ездил, помнится, а сейчас ломаться что-то совсем нет охоты. Такой вот я в этом теле эгоист, не пролетарий, одним словом.
На вечерний концерт собрался и в самом деле практически весь дом, люди пришли со своими стульями и скамеечками, многие с любопытством высовывались из своих окон. Ну а что, двор с трёх сторон окружен стенами, две принадлежали нашему дому и одна, кирпичная, какому-то складскому строению. Все вкупе они образовывали неплохой акустический карман. Муха тоже посетил мой концерт, забравшись на дерево вместе с ещё несколькими пацанами.
В общем, зрителей собралось человек семьдесят с гаком, а я себя мысленно успокаивал, пытаясь вспомнить, каково это – выступать перед такой аудиторией. Всё-таки без практики трудновато, да и привык я уже порядком к мальчишескому телу, а согласитесь, что со стороны юный исполнитель, поющий «взрослые» песни, выглядит несколько нелепо. Вот если бы я исполнил «Крылатые качели» или «Вместе весело шагать»… Хотя, с другой стороны, голос уже далеко не такой звонкий, как у солиста Большого детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения.
Бог с ним, лишь бы народу нравилось, пусть даже вкусы у всех разные.
– Добрый вечер, дорогие друзья! – стоя поприветствовал я многоуважаемую публику. – Сегодня по многочисленным заявкам наших радиослушателей, телезрителей и онлайн-пользователей мы организовали концерт выдающегося исполнителя современности, пока ещё не народного и даже не заслуженного артиста СССР Егора Мальцева. Просьба выключить свои мобильные телефоны, чтобы не мешать артисту и окружающим.
Пока народ с улыбкой переваривал услышанное, я сел и, откашлявшись, запел. Начал с вещи, которую лет через пятнадцать исполнит Геннадий Белов – «На дальней станции сойду». Затем подался в романтику странствий – спел одну из первых по-настоящему бардовских песен «Бригантина поднимает паруса» на стихи, как я упомянул всуе, погибшего на фронтах Второй мировой Павла Когана. Дальше – больше лирики, теперь уже возьмёмся за Антонова и его хит «Крыша дома твоего». Вижу, как публика слушает, затаив дыхание и раскрыв рот, а мама с Катькой смотрят на меня словно на восьмое чудо света. Понятно, родственничек рожает хиты как из рога изобилия, офигеешь тут. Чувствую, придётся задним числом как-то выкручиваться.
А я тем временем снова ударился в морскую роман тику, продолжая эксплуатировать творчество Антонова и выдав на-гора шлягер «Море». Потом решил кое-что вспомнить из прошлого выступления на кухне, наверняка те, кто там присутствовал, хотели бы снова услышать понравившиеся песни. Теперь они уже понравились всему двору.
Когда минут через сорок я почувствовал, что начинаю сипеть, заявил:
– Друзья, а сейчас исполняется последняя композиция этого вечера. Называется «Сиреневый туман», песня народная, автор неизвестен.
Так в принципе и было, хотя несколько человек пытались приписать авторство себе. Самой правдоподобной считалась версия с авторством композитора Юрия Липатова, якобы песня была написана им лет пятнадцать тому назад, если брать за точку отсчёта 1961 год. Ну я особо ни на что и не претендовал, просто спел одну из своих любимых вещей.