— Ладно, завтра тебе нарисую что-нибудь. Или цветочек-оригами из цветной бумаги сложу! — нагло отвечает парень.
— М-м-м? Ты ещё и остроумный! Нет, друг, такой подарок меня не устроит. Я вон тебе костюмчик какой купил! Нравится?
— Этот? Нравится.
— А он дорогой. Так что твой подарок должен быть адекватным ответом.
— Но… — успевает только сказать Давид, и губы психа тут же оказываются на его губах. Собственно, такое уже было, но в этот раз всё по-другому: слишком нежно, почти робко. И от этого Давиду сделалось страшно, но уже не убежать, потому что руки психа окольцевали шею, его колени зажали плечи. Антон целует всё более страстно, всё более глубоко, всё сильнее стискивая свою жертву. Жертва окоченела.
— Хороший мальчик! — оторвался Антон от губ и радостно осмотрел напряжённое лицо парня. — Так, пиджак снимаем! И я хочу наручники!
— Опять? — мученически выдыхает Давид.
— Опять-опять! — Голиков спрыгивает со стола, толкает жертву по направлению к своей комнате, стягивает попутно пиджак и начинает расстёгивать рубашку. — Сейчас это снимем! Спать в этом нельзя!
— Антон! Я сам, убери руки, ну пожалуйста! Зачем опять наручники? И что опять прикажешь надеть? Самому, блин, как — не надоело?
— Ничего надевать не надо! Руки! Чик! Вот так! Нам сюда. — И толкает Давида на свою кровать, тот валится прямо на спину. — Зацепим! Красота!
Давид лежал вытянутый поперёк кровати, с руками, пристёгнутыми за стойку странной прикроватной лампы. Торс тела был уже освобождён от одежды, оставались только брюки и трусы. Привыкший к придурям своего хозяина, да ещё и немного пьяный, он несколько отстранённо наблюдал, что делает Антон. А тот, во-первых, стал раздеваться, несколько торопливо, мыча под нос песенку. Разделся догола. Во-вторых, открыл шкаф и достал оттуда зелёную тубу, видимо, с кремом, и положил её рядом с головой Давида. Парень скосил глаза, но прочитать не смог, написано не по-русски. В-третьих, он стал рыться у себя в сумке, по-прежнему напевая мелодию. Вытащил маленький пакетик и бросил его рядом с кремом. Давид опять скосил глаза. Ну, тут-то понятно… Презерватив? А Антон с сияющей улыбкой встал над ним, распростёр руки в стороны и выкрикнул:
— Вот он я! Я иду к тебе, мой подарочек!
И только тогда до медленно соображающего Давида дошло, что собирается делать псих. Парень засучил ногами, заорал, выгнулся, несколько раз попал пятками по Голикову. Попытался крутиться на постели, но наручники прочно его удерживали на одном месте, а крики никто не слышал, да и вряд ли бы кто помог. Антон навалился на ноги, быстро расстегнул замочек на ширинке, стянул брюки и стал воевать с безумными пятками, парень не хотел сдаваться. Но всё-таки и в этот раз ноги были побеждены. Придурок придавил мальчишку всем весом и стал мять, щипать, ставить засосы на извивающемся теле, и похоже, что насильника это сопротивление только ещё больше возбуждало. Когда Давиду удавалось удачно лягнуть или укусить, тот только ржал. Крики тоже нисколько не беспокоили его, тем более что парень быстро сорвал голос и даже закашлялся, что было так кстати Голикову. Он закинул ноги парня себе на плечи и попытался взять тубу со смазкой. Но не тут-то было! Давид стиснул шею психа ногами, выгнулся — практически стойкой на голове, это Тошеньку не устраивало. Он больно шлёпнул парня по заду, скинул с себя ноги и врезал уже в лицо. Показалась, что челюсть раскрошилась на сто осколков, в глазах зароились красные мухи, накатила слабость.
Голиков одним движением перевернул парня на живот. Цепочка наручников перекрутилась, и руки были прижаты ещё надёжнее. Он выхватил подушку и втолкал её под живот Давиду, прижимая полусогнутые в коленях ноги своими ногами.
— Тварь! Садист! Насильник! Я всему городу расскажу, что ты насильник! Я все эти наряды идиотские принесу в полицию! Остановись! — сипел Давид. — У тебя столько девчонок! Зачем тебе я? Какой ты придурок! Ненавижу! Я ненавижу тебя и всю вашу семью! Вы поплатитесь! Особенно ты, урод…
Антон не отвечал, он продолжал мычать всё ту же мелодию, что привязалась к нему ещё днём, и это было похоже на безумие.
— Мы-мы-мы-мы школьные кассеты
Вы-пуск-ны-е кончатся минетом
М-м-м-м-м-м-м-м-м… двери
М-м-м-м-м-м-м-м-м… я ему не верю
Просто такая сильная любовь
Ты ещё не знаешь
Просто такая сильная любовь
Ты-ты-ты-ты-ты-ты…*
Все его действия такие точные, ловкие, уверенные. Вот он берёт тубу с кремом. Выдавливает на правую руку и мажет парню дырку меж половинками. Вот он с силой хлопает по ягодице, так как тот вздумал вильнуть задом, пытаясь вывернуться и в этот раз. Вот он опять лезет к анусу и, нисколько не брезгуя, не смущаясь, не сомневаясь, вводит внутрь один палец. Давид дёргается, пытается подняться на локтях, выгибает спину, хрипло матерится, вновь виляет задом, опять получает шлепок. Становится только больнее. Голиков нажимает на стенки кишки пальцем, проводит вокруг, вибрирует. И мычит дебильную мелодию, ясно выговаривая только слова куплета. Вынимает палец, давит ещё мази и с силой вставляет два пальца.
— Оу-у-у! — воет бедный Давид, он пытается сжать задницу, не пустить эти скользкие пальцы, обессилено падает на подушку: и силы физические, и желание чувствовать, жить, бороться стремительно покидали его. Вместо маски гнева и ненависти на лице показались слёзы и отчаяние. — Пожалуйста, Антон, пожалуйста, не делай этого, для тебя это забава, а для меня серьёзно. Я не смогу жить потом. Неужели ты не человек? Почему я? Почему всё на меня? Где эта смерть долбаная? Антон! За что? — шептал мальчишка, иногда срываясь больным горлом на фальцет.
— Дурак ты! — неожиданно ответил Голиков. — Я, может, люблю тебя? И ждал давно. Лежи спокойно, расслабься. А то плохо получится… Просто такая сильная любовь… Ты ещё не знаешь!
— Любишь? — Давид в изумлении даже попытался развернуться лицом к психу. — А я? А меня не нужно спросить?
— Не нужно! Если я буду спрашивать, жизнь пройдёт! М-м-м… Просто такая… м-м-м… — И засовывает третий палец.
— А-а-а! Мне больно! Ах ты, сволочь! Как больно! Любит он! Чтоб ты сдох со своей любовью!
Голиков замычал мелодию громче. Потом вдруг прекратил растягивать парню задний проход и стал целовать ему спину, гладить ноги и массировать свой уже давно оживший член. А Давид обессилел, выдохся окончательно, он только повторял вместо Тошеньки, как бы озвучивая его мычащую минусовку:
— Просто такая сильная любовь…
Тошенька схватил пакетик презерватива, разорвал зубами и как-то судорожно, суетливо, не сразу раскатал резинку по своему орудию.
— Просто такая сильная любовь…
Опять засунул пальцы в задницу, пошевелил ими, Давид опять выгнул спину.
— Про-сто та-ка-я сильная лю-бовь…
Голиков стал тереться твёрдым торчащим членом о бёдра, о ягодицы парня, он наконец заткнулся, только пыхтел, но Давид упорно повторял, чеканя:
— Про-сто та-ка-я силь-на-я лю-бовь…
Насильник обхватил прорезиненную головку и надавил на анус, сильнее, сильнее, и у самого гримаса на лице то ли от боли, то ли от торжества.
— Про-сто та-ка-а-а-а… ма-ма! Вот така-а-а-я, лю… ненавижу-у-у… больно! Невозможно! — у Давида вдруг прорезался голос, как будто специально, чтобы помочь ему, чтобы через горло выходила боль. А Голиков опёрся руками о спину и долбил, долбил — и не мог кончить, на лбу пот, а в голове хаос и навязчивая мелодия из лёгонькой песенки про непонятно что почти культовой группы. Он и не замечал, что тело Давида расслаблено, вихляется в такт его движениям без сопротивления, и глаза его мёртвые, и хоть рот и открывается, но уже ничего не произносит. Словно парень отключился: вырубили звук, погасили свет, отключили боль, стёрли все эмоции.
Голиков никогда не кричал, не матерился, не разговаривал во время секса. Он отдавался ему всей своей меринской страстью, не замечая ничего вокруг. А на пике терял на мгновение сознание и наполнялся нежностью до кончиков ушей, до нехватки места в лёгких. Нежность всегда была после, а не до. Так и сейчас. Насильник упал на Давида, вышел из него, заметив, что презерватив в крови. Обнял парня правой рукой и поцеловал в ухо:
— Мой, сучёныш, — ласково улыбаясь, сказал он. — Всё было не зря. Я всегда знал, что ты тот, кто мне нужен. Не плачь, это потому что в первый раз. Потом будет приятно.
— А будет «потом»? — очень тихим шёпотом выдавил из себя Давид.
— Конечно! Просто такая сильная любовь… Это она!.. Ты ещё не знаешь… — засыпая, бормотал Антон. Он блаженно улыбался и вяло теребил волосы своего «любовника». А Давид не мог заснуть, но и не двигался и даже не моргал. Смотрел в лицо своего насильника вмиг повзрослевшими глазами не меньше часа. И перед тем, как найти в себе силы отвернуться, твёрдо сказал:
— Это не любовь, я знаю, это не она…»
______________________
* «Просто такая сильная любовь», песня гр. «Звери» (Р. Билык, 2001)
— 9 —
«Заметила даже Лидуля.
— Давид, ты не заболел? Антон, ты лучше знаешь — что с ним? Уже неделю мальчик серый, и глазки совсем потухли. Или ты влюбился? — закончила она игривым тоном.
— Ага, ма, это любовь! — под стать ей продолжил псих.
— И кто эта девочка? — наивно спросила Лидия Еремеевна.
— Ма, что сразу девочка-то? Может, это любовь к школе, к малой родине — нашему городу, к нашей семье, — цинично развивал тему Антон. — Есть, в конце концов, кошки-собаки, ну или мальчики…
— Ну, не хотите говорить, не говорите, — быстро потеряла интерес к разговору Лидуля. Она всегда быстро теряла интерес. Начала учить иврит — надоело через неделю, занялась йогой — наскучило за три занятия, завела себе второго сыночка — устала уже на второй день, передав все права на него своему первому отпрыску. Женщина положительная, но непостоянная…
А Давид действительно ходил серый: тусклый взгляд, синюшные губы, серые тени под глазами, опущенные плечи, шаркающая походка, да и движений минимум. Парализован при общем здоровье. Аппетита нет, размазывает по тарелке кашу или сортирует вилкой еду. Во дворе с собаками не играет. Илье не звонит и на его звонки не отвечает. Вообще из дома не выходит. Даже «мил человек», однажды увидев его внизу, спросил:
— Что-то случилось?
— Нет, всё отлично.
Не хватило сил съязвить, ответил спокойно, без иронии, без чувств, без настроения. Их просто не было: чувств и настроения. Он осознавал, что умирает как личность. Организм живёт и ощущает боль, но личность ничего не ощущает, её как бы нет. Не было сил злиться и жалеть себя.
Так стало, конечно, не сразу. После той ночи его «я» ещё было живо, его лихорадило и колотило, оно изливалось слезами и даже бранью. На следующее утро Антон ворвался в душ, выбив дверь, потому что услышал вой. Отхлестал Давида по щекам, выволок голого, вытер сам, заставил выпить успокоительного и запретил чинить замок на двери в ванную комнату. Понимал ли Антон причины той истерики? Конечно, понимал. Но отказываться от своих намерений не собирался — уже через два дня он изнасиловал мальчишку ещё раз. В этот раз сопротивления было меньше, но боли столько же.
В первый понедельник июля Антон убил все надежды Давида вырваться из этого опостылевшего дома хотя бы в связи с тем, что он окончил школу и осенью ему будет восемнадцать. За обедом, когда Давид давился гречкой под тотальным присмотром своего насильника, редкий гость в доме — Юрий Владимирович — вдруг поинтересовался, где Давид («как бы сын») будет учиться дальше.
— Я хотел ехать в Пермь, в фармацевтический… — робко ответил «как бы сын».
— Это с Бархатовым, что ли? — тут же взвился Антон. — А меня ты спросил? Никаких «пермей». Если хочешь учиться, то только в наш вуз, вон на экономический, я тебе заодно помогу, чем смогу. А Илюха и без тебя справится. Ишь, удумал!
— А что? — неожиданно высказал своё мнение Юрий Владимирович. — Фармацевт — это хорошая профессия. Опять же целевое можно оформить и на бюджете учиться, а на твоём экономическом нет бюджета. — И сразу стало понятно, о чём беспокоится отец семейства.
— Так, па, я сказал, где он будет учиться? Значит, так и будет! А твоему Илюхе я сам скажу, чтобы отваливал по-хорошему. Ты никуда не поедешь! Неужели не ясно?
Гречка с котлетой встали поперёк горла. Давид начал кашлять, да так сильно, что слёзы из глаз. Испортил всем аппетит… Именно после этого разговора воля к жизни была сломана, он откашлял её вместе с гречкой. Стало всё равно: кто он, зачем он, за что его так, когда это кончится, как отомстить, кто может помочь? Не хотелось мстить, чего-то ждать, с кем-то дружить, бороться, мечтать, жить. Давид превратился в бездушную куклу, которую поднимают, кормят, пытаются расшевелить, наказать, целуют, переодевают, укладывают спать и трахают. Да, он не просто кукла, он — резиновая кукла из секс-шопа. Правда, рот всегда закрыт, но в остальном… Большую часть времени он лежал либо у себя, либо у Антона, либо в пати-комнате и безмозгло смотрел в потолок, ничего не читал, музыку не слушал, телек не смотрел и даже не двигался. Полная апатия.
Антона это бесило, он принимал меры: шутил, щекотал, бил, волок под холодный душ, возил на озеро показать красоту, заставлял принимать лекарство, пробовал напоить водкой и даже повёз его к Бархатовым, чтобы парень попрощался с другом, который уезжал подавать документы в разные вузы. Сам трындел с Максом, а Давида втолкнул в комнату к изумлённому Илье.
— Ух ты! Пропажа объявилась! — вскричал Илья. — Какими судьбами? Какого чёрта ты не отвечаешь на мои звонки?
— Так получилось.
— Что с голосом? Простыл?
— Да, наверное.
— Но почему, гад ты такой, ты не едешь со мной?
— Я передумал, я на экономический поступаю.
— Ты охренел? Тебе нельзя оставаться у Голиковых! Да и какой экономический? Тебе это надо? Ты ж о другом мечтал!
— Ну… перемечтал. Голиковы оплатят контракт.
— Боишься не поступить со мной? Да пройдёшь! Вот увидишь! У тебя неплохие баллы! В конце концов, если Голиковы платят за экономический, почему бы им не раскошелиться на фармацевтику?
— Илья, я не поеду, уже всё решено. Сегодня отдали документы.
— Давид, тебе псих не разрешил? — понизив голос, спросил Илья. — Это он? Скажи.
— Нет. Всё хорошо. Я сам. Прости, я оказался тебе плохим другом.
— Блин! Давид! Чего ты несёшь? Какое «прости»? Оживай! Что за ответы? Объясни нормально!
Но Давид не оживал: бездушно, безэмоционально, не смотря в глаза, «да», «нет», «может быть», ничего вразумительного не добиться. Илья расстроился, он чувствовал, что дело в Голиковых, вернее в этом придурке, что сейчас болтал в соседней комнате с Максом, но его друг замкнулся. Илья перевёл разговор в другое русло, ожидая, что это отвлечёт от, возможно, тяжёлой для Давида темы. Но и последние сплетни об одноклассниках, и обсуждение последних матчей лиги чемпионов, и сетование на то, что отец не желает пока покупать машину, не выводили Давида из анабиоза. В его глазах не наблюдалось ни отчаяния, ни тоски, ни раздражения, ни-че-го. Заглянул Макс, позвал перекусить. Давид сказал, что пойдёт в туалет и в ванную…
Когда безрадостный гость выходил из ванной комнаты, его караулил Макс. Он выключил свет в ванной, толкнул парня обратно, прижал к стене своим телом и жарко зашептал в ухо через махровое полотенце, что тут свисало:
— Солнце моё… Я уверен, что ты уже созрел… Я же вижу, я знаю, что уже невмоготу. Сейчас самое время вспомнить наш тогдашний разговор. Помнишь? — Давид кивнул. — Отлично. Думай, действуй, я жду. Запоминай: девять, три двойки, ноль девять, ноль пять, сорок пять. Никуда не записывай. Всё очень легко: три двойки и дата победы над фашистами. Девятое мая сорок пятого года. Чуешь, как символично? Мой телефон — это твоя победа над Тошей. Всё! Беги, а то сейчас разыскивать нас начнёт. И помни, я обещания сдерживаю, у меня всё готово. А от того, что с тобой случилось, не умирают, напротив, жизнь чувствуют острее! Иди… — И он выпихнул Давида из ванной комнаты. Конечно, эти слова не возымели никакого волшебного воздействия на парня. Никакой тяги к мести не появилось, казалось, что они сказаны впустую. Но всё же Макс был уверен, что всё не зря, что развязка была близко. Его интуиция никогда его не подводила.