Целый день прошел за тем, чтобы записать все установки и посудачить по этому поводу; поскольку никто не провинился, все прошло без происшествий до часа рассказов, где все было обставлено как обычно, хотя и с некоторыми отличиями; знаменитая Дюкло поднялась на свой помост и продолжила повествование, начатое накануне:
«Один молодой человек, пристрастие которого, на мой взгляд, хотя и достаточно распутное, тем не менее было особенным, появился у мадам Герэн спустя немного времени после последнего приключения, о котором я вам вчера рассказала. Ему нужна была молодая и свежая кормилица; он сосал ее грудь и кончал на ляжки доброй женщины, напиваясь до отвала ее молока. Его член показался мне совсем ничтожным; сам он был весь тщедушный, и раз рядка его была такой же слабой, как все действия. На следующий день появился еще один человек, пристрастие которого вам покажется, несомненно, забавным. Он хотел, чтобы женщина была вся закутана в покрывало, которое скрывало бы от него ее чрево и лицо. Единственная часть тела, которую он хотел видеть, был зад; все остальное было ему безразлично, и можно было быть уверенным, что он будет очень раздосадован, увидев остальное. Мадам Герэн привела для него даму с улицы, очень страшную, почти пятидесяти лет, ягодицы которой были очерчены, точно ягодицы Венеры. Не было ничего более прекрасного для глаз. Я захотела увидеть эту сцену. Старая дуэнья, плотно закутанная в покрывало, тотчас же оперлась животом о край кровати. Наш распутник, человек лет тридцати, как мне показалось, из судейского сословия, задирает ей юбки до пояса, приходит в неистовый восторг при виде красот в его вкусе, которые предстают перед ним. Он касается их руками, раздвигает ягодицы, страстно целует их; его фантазия распаляется гораздо больше от того, что он воображает себе, чем от того, что он действительно увидел, если бы женщина была без покрывала, будь она даже хорошенькой; он воображает себе, что имеет дело с самой Венерой, и после довольно недолгого гона его орудие, ставшее твердым при помощи толчков, извергает благодатный дождь на эту роскошную задницу, которая предстает перед глазами. Его разрядка была быстрой и бурной. Он сидел перед предметом своего поклонения; одной рукой раскачивал его, а другой орошал спермой; раз десять он вскричал: «Какая прекрасная жопа! Ах! Какое наслаждение заливать спермой такую жопу!» Затем встал и ушел, не проявив ни малейшего желания узнать, с кем имел дело.
Спустя некоторое время один молодой аббат попросил у госпожи мою сестру. Он был молодым и красивым, но член его был едка различимым, маленьким и вялым. Он уложил ее, почти раздетую, на диван, встал на колени между ее ляжками, поддерживая за ягодицы двумя руками, причем одной рукой он щекотал ей красивую маленькую дырочку зада. Тем временем его губы коснулись нижних губ моей сестры. Он щекотал ей клитор языком и делал это ловко; так согласованы и равномерны были его движения, что через две-три минуты он привел ее в исступление. Я видела, как склонилась ее голова, помутился взор, и плутовка закричала: «Ах, мой дорогой аббат, ты заставляешь меня умирать от удовольствия». Привычкой аббата было глотать жидкость, которую заставляло течь его распутство. И он не преминул сделать это и, трясясь, извиваясь, в свою очередь, раскачиваясь на диване, на котором лежала моя сестра, рассеял по полу верные знаки своей мужественности. На следующий день была моя очередь и, уверяю вас, господа, это было одно из самых приятных ощущений, какие только мне довелось испытать за всю жизнь. Этот плут аббат получил мои первые плоды, и первая влага оргазма, которую я потеряла, попала к нему в рот. Будучи более услужливой, чем моя сестра, чтобы отблагодарить его за удовольствие, которое он мне доставил, я непроизвольно схватила его нетвердый член; моя маленькая рука вернула ему то, что его рот заставил ощутить меня с таким наслаждением.»
Здесь Герцог не мог удержаться, чтобы не прервать рассказ. Исключительно разгоряченный поллюциями, которым он предавался утром, он решил, что этот вид распутства, исполненный с прелестной Огюстиной, живые и плутоватые глаза которой свидетельствовали о рано пробудившемся темпераменте, заставит его пролить сперму, от которой покалывало у него в яичках. Она была из его катрена, была ему достаточно приятна и предназначалась для лишения ее невинности; он подозвал ее. В тот вечер она нарядилась смешным мальчуганом и была прелестна в этом костюме. Дуэнья задрала ей юбки и расположила ее в позе, описанной Дюкло. Герцог сначала занялся ягодицами: встал на колени, ввел ей палец в анальное отверстие, легонько щекотал его, принялся за клитор, который у любезной девочки уже хорошо обозначился, и начал сосать его. Уроженки Лангедока весьма темпераментны. Огюстин доказала это: ее прекрасные глаза оживились, она вздохнула, ее ляжки непроизвольно приподнялись, и герцог был счастлив, получив молодую влагу, которая, несомненно текла в первый раз. Но невозможно получить два счастья подряд. Есть распутники, закореневшие в пороке: чем проще и деликатнее то, что они делают, тем меньше их проклятая голова от этого возбуждается. Наш дорогой Герцог был из таких: он проглотил сперму нежной девочки в то время, как его собственная не пожелала пролиться. И тут наступил миг (поскольку не существует ничего более непоследовательного, чем распутник), тот миг, говорю я, когда он собирался обвинить в этом несчастную малышку, которая, совершенно смущенная тем, что дала волю природе, закрыла голову руками и пыталась бежать на свое место. «Пусть сюда поставят другую, – сказал Герцог, бросая яростные взгляды на Огюстин, – я буду сосать их всех до тех пор, пока не кончу». К нему приводят Зельмир, вторую девочку из катрена. Она была одного возраста с Огюстин, но ее горькое положение сковывало в ней всякую способность испытывать наслаждение, которое, возможно, не будь этого, природа также позволила бы ей вкусить. Ей задирают юбки, обнажая маленькие ляжки белес алебастра; там виднеется бугорок, покрытии легким пушком, который едва начинает появляться. Ее располагают в нужной позе; она машинально подчиняется, но Герцог старается напрасно, ничего не выходит. Спустя четверть часа он в ярости поднимается и кидается в свой угол с Эркюлем и Нарциссом: «Ах! Раздери твою мать, я вижу, что это совершенно не та дичь, которая мне нужна, – говорит он о двух девочках, – мне удастся сделать это только вот с этими». Неизвестно, каким излишествам он продавался, но спустя мгновения послышались крики и вой, которые доказывали, что он одержал победу, и что для разрядки мальчики были более надежным средством, чем самые восхити тельные девочки. Тем временем Епископ также увел в комнату Житона, Зеламир и «Струю-В-Небо»; после того, как порывы его разрядки достигли слуха собравшихся, два собрата, которые, суля по всему, предавались тем же излишествам, вернулись, чтобы до слушать остаток рассказа; наша героиня продолжила в следующих словах:
«Почти два года прошло. У госпожи Герэн не появлялось никаких других клиентов: лишь люди с обычными вкусами, о которых не стоит вам рассказывать, или же те, о которых я вам только что говорила. И вот однажды мне велели передать, чтобы я прибралась и особенно тщательно вымыла рот. Я подчиняюсь и спускаюсь вниз. Человек лет пятидесяти, толстый и расплывшийся, обсуждал что-то с Герэн. «Посмотрите, сударь, – сказала она. – Ей вест лишь двенадцать лет, и она чиста и безупречна, словно только что вышла из чрева матери, за что я ручаюсь». Клиент разглядываем меня, заставляет открыть рот, осматривает зубы, вдыхает мое дыхание. Несомненно, довольный всем, он переходит со мной в «храм», предназначенный для удовольствий. Мы садимся друг против друга очень близко. Невозможно вообразить ничего более серьезного, холодного и флегматичного, чем мой кавалер. Он направил лорнет, разглядывая меня и полуприкрыв глаза; я не могла понять, к чему все это должно было принести, когда нарушив, наконец, молчание, он велел мне собрать во рту как можно больше слюны. Я подчиняюсь, и как только он счел, что мой рот полон ей, он со страстью бросается мне на шею, обвивает рукой мою голову, чтобы она была неподвижной и, прилепившись своими губами к моим, выкачивает, втягивает, сосет и глотает поспешно всю чудодейственную жидкость, которую я собрала и которая, казалось, приводила его в экстаз. Он втягивает в себя с тем же пылом мой язык и, как только чувствует, что тот стал сухим, и замечает, что у меня во рту больше ничего не осталось, приказывает мне снова начать операцию; и так восемьдесят раз подряд. Он сосал мою слюну с такой яростью, что я почувствовала, что дыхание сперло у меня в груди. Я думала, что хотя бы несколько искр удовольствия увенчают его экстаз, но ошиблась. Его флегма, которая нарушалась лишь в момент его странных сосаний, становилась такой же, как только он заканчивал; когда я ему сказала, что больше так не могу, он принялся смотреть на меня, пристально разглядывать, как делал это в начале; поднялся, не говоря мне ни слова, заплатил госпоже Герэн и ушел».
«Ах, черт подери! Черт подери! – сказал Кюрваль. – Значит, я счастливсе его, потому что я кончаю». Все поднимают головы, и каждый видит, что дорогой Председатель делает с Юлией, своей женой, которую в тот день он имел сожительницей на диване, то, о чем только что рассказывала Дюкло. Все знали, что эта страсть была в его вкусе, особенно дополнительные эпизоды, которые Юлия представляла ему наилучшим образом, и которые юная Дюкло, несомненно, не могла так хорошо представить своему кавалеру, если судить, по крайней мере, по тем указаниям, которые тот требовал и которые были далеки от того, что желал Председатель.
«Спустя месяц, – сказала Дюкло, которой было приказано продолжать, – мне опять пришлось иметь дело с сосателем, но совершенно иного характера. Это был старый аббат, который предварительно расцеловав меня и поласкав мой зад в течение получаса, сунул свой язык в заднее отверстие, протолкнул поглубже и выкручивал его там с таким мастерством, что я чувствовала его почти у себя в кишках. Этот тип, менее флегматичный, разведя мне ягодицы одной рукой, очень сладострастно тер член другой и кончил, притянув к себе мой анус с такой силой и щекоча его так похотливо, что я разделила его экстаз. Когда он это сделал, он еще мгновение разглядывал мои ягодицы, остановив взгляд на отверстии, которое только что расширил, и не мог удержаться от того, чтобы еще раз не запечатлеть на нем своих поцелуев; затем ушел, уверяя меня, что будет часто возвращаться и просить только меня и что он доволен моей жопой. Он сдержал слово: в течение почти полугода приходил совершать со мной три-четыре раза в неделю ту же самую операцию, к которой меня так славно приучил, и всегда заставлял вздыхать от наслаждения, что, впрочем, как мне казалось, ему было совершенно безразлично, поскольку ни разу он об этом но спрашивал».
На этом месте Дюрсе, которого воспламенил рассказ, захотел, как и тот старый аббат, пососать отверстие в заднице, но только не у девочки. Он зовет Гиацинта, который нравился ему больше всего, ставит его перед собой, целует ему зад, возбуждает себе член, начинает толчки. По нервной дрожи, по спазму, который предшествовал всегда его разрядке, можно было подумать, что его маленький некрасивый анчоус, который изо всех сил сотрясала Алина, собирался, наконец, извергнуть свое семя; но финансист не был так расточителен: он все же не кончил. Все решили сменить ему объект, предоставив Селадона, но дело не двинулось. К счастью, колокольчик, звонивший к ужину, спас честь финансиста. «Здесь я не виноват, – сказал он, смеясь, своим собратьям, – вы же видите, я был близок к победе; а этот проклятый ужин оттягивает ее. Идемте, сменим страсть, я вернусь еще более пылким к любовным битвам, когда Бахус увенчает меня». За ужином, столь вкусным, веселым и, как обычно, распутным, последовали оргии, во время которых было совершено немало мелких непристойностей… Было там немало высосанных ртов и задниц, но одно из развлечений особенно занимало: скрыв лицо и грудь девушек, нужно было узнать их по ягодицам. Герцог несколько раз ошибался, но трос других так пристрастились к задницам, что не ошиблись ни разу. Затем все отправились спать, а следующий день принес новые наслаждения и несколько новых мыслей.
Четвертый день.
Друзьям очень нравилось вспоминать среди дня о тех малышках, как среди девочек, так и среди мальчиков, которых им по праву предстояло лишить невинности; они решили заставить их носить со всеми различными костюмами ленту в волосах, которая указывала бы на то, кому они принадлежат. В этой связи Герцог избрал себе розовый и зеленый цвета, и каждый, кто будет носить спереди розовую ленту должен принадлежать ему передком; точно также, как тот, кто будет носить зеленую ленту сзади, должен был принадлежать ему задом. С этого момента Фанни, Зельмир, Софи и Огюстин завязали розовые банты с одной из сторон своих при чесок, а Розетта, Эбе, Мишетта, Житон и Зефир завязали зеленые банты сзади в волосах в качестве свидетельства о правах, которые Герцог имел на их жопы. Кюрваль избрал черный цвет для переда и желтый – для зада, и, таким образом, Мишетта, Эбе, Коломб и Розетта должны были впредь постоянно носить черные банты спереди, а Софи, Зельмир, Огюстин, Зеламир и Адонис завязывали сзади в своих волосах желтые. Дюрсе отмстил одного только Гиацинта сиреневой лентой сзади, а Епископ, которому предназначалось лишь пять первых содомских опытов, приказал Купидону, Нарциссу, Коломб и Фанни носить фиолетовую ленту сзади. Каким бы ни был костюм, эти ленты не должны были быть сняты; с одного взгляда, видя одного из этих молодых людей с тем или иным цветом спереди и тем или иным цветом сзади, тотчас же можно было различить, кто имел право на его жопу, а кто на передок.
Кюрваль, который провел ночь с Констанс, громко пожаловался на нее утром. Не совсем известно, что послужило причиной для его жалоб: распутнику так легко не понравиться. В тот момент, когда он собирался потребовать для нее наказания на ближайшую субботу, эта прекрасная особа заявила, что она беременна, и Кюрваль, оказался единственный, кого можно было заподозрить в этом деле, так как он познал ее плоть лишь с началом этой партии, то есть четыре дня назад. Новость изрядно забавила наших распутников теми тайными похотями, которые, по их мнению, она им готовила. Герцог никак не мог опомниться от этого. Как бы там ни было, событие стоило девушке освобождения от наказания, которое она должна была понести за то, что не понравилось Кюрвалю. Всем хотелось оставить дозреть эту грушу, беременная женщина забавляла их; то, что они ожидали от этого для себя в дальнейшем, занимало еще больше их испорченное воображение. Ее освободили от прислуживаний за столом, от наказаний и некоторых других мелких обязанностей, которые больше не доставляли сладострастия при виде того, как она их исполняет; но она по-прежнему должна была размещаться на диване и до нового приказа разделять ложе с тем, кто пожелает избрать се. Тем утром настала очередь Дюрсе предоставить себя для поллюционных упражнений; а, поскольку, его член был чрезвычайно мал, то доставил ученицам гораздо больше труда. Однако они трудились; маленький финансист, который всю ночь выполнял роль женщины, совершенно не мог поддержать мужское дело. Он был точно в броне, и все мастерство восьми прелестных учениц, руководимых самой ловкой учительницей, в конце концов привело лишь к тому, что заставило его задрать нос. Он вышел с торжествующим видом, а поскольку бессилие всегда придаст в распутстве такого рода настроение, которое называют «подначивание», то его визиты были удивительно суровы; Розетта среди девочек и Зеламир среди мальчиков стали его жертвами. В зале общих собраний появились лишь госпожа Дюкло, Мари, Алина и Фанни, два второразрядных «работяги» и Житон. Кюрваль, который много раз возбуждался в тот день, очень распалился с Дюкло. Обед, за которым он вел очень развратные разговоры, его совершенно не успокоил, и кофе, поданный Коломб, Софи, Зефиром и его дорогим другом Адонисом, окончательно разгорячил ему голову. Он схватил Адониса и, опрокинув его на софу, бранясь, вставил свой огромный член ему между ляжек сзади, а поскольку это огромное орудие вылезало более чем на шесть дюймов с другой стороны, он приказал мальчику сильно тереть его, а сам стал тереть член ребенка. Одновременно он являл всем собравшимся задницу, столь грязную, сколь и широкую, нечистое отверстие которой в конце концов соблазнило Герцога. Видя совсем близко от себя эту жопу, он навел туда свой нервный инструмент, продолжая при этом сосать рот Зефира. Кюрваль, но ожидавший подобной атаки, радостно выругался. Он притопнул ногами, расставил их пошире, приготовился. В этот момент молодая сперма прелестного мальчика, которого он возбуждал, каплями стекает на головку его разъяренного инструмента. Теплая сперма, которая намочила его, повторяющиеся толчки Герцога, который тоже начал разряжаться, – все это увлекло его; потоки пенистой спермы вот-вот зальют зад Дюрсе, который подошел и встал напротив, чтобы, как он сказал, ничего не было потеряно; его полные ягодицы были нежно затоплены чудодейственной влагой, которую он предпочел бы принять в свое чрево. Тем временем и Епископ не пребывал в праздности: он по очереди сосал восхитительные задки Коломб и Софи; но устав от каких-то ночных упражнений, не подавал совершенно никаких признаков возбуждения, и, как все распутники, которых прихоть и отвращение делают несправедливыми, жестоко отыгрался на этих двух прелестных детях. Все ненадолго задремали, а когда настало время повествований, стали слушать любезную Дюкло, которая продолжила свой рассказ следующим образом: