Но мир таков, какой он есть, а не таков, каким он мог бы стать, и катары потерпели поражение. Как мы убедимся в главах 6 и 7, они потеряли все — свою землю, свою культуру, свободу и даже жизнь — в кровавых ужасах альбигойских крестовых походов. Тридцать пять лет практически непрерывной войны, опустошавшей Окситанию с 1209 по 1244 год,[154] были временем жестоких осад, пожаров и ужасающей резни. Несмотря на то что эти вегетарианцы и пацифисты принадлежали к «церкви любви», которая «не совершала насилия ни над одним человеком»,[155] сам факт того, что катары смогли так долго противостоять папским армиям, говорит о том, что они не стали капитулировать, когда подверглись нападению. Они защищались изо всех сил.
Это далеко не единственный парадокс катарской веры. Мы уже отмечали, что их догматический ужас перед совокуплением (поскольку деторождение приносит в мир новые материальные тела для пойманных душ) не привел к значительному сокращению населения Окситании во времена расцвета катаров. Напротив, в катарских семьях рождалось много детей, и в регионе наблюдался быстрый рост населения. Разгадка этого парадокса заключается в очень разных стандартах поведения, ожидаемых от credentes и perfecti. Первые придерживались катарских убеждений, но не были обязаны следовать всем обрядам адептов веры.
Мы видели, что эта система позволяла «верующим» жениться, заводить детей и употреблять мясную пищу по своему выбору. Точно так же, несмотря на пацифистский настрой, она позволяла им противостоять гонениям, защищать свою страну и свою веру силой оружия, даже если при этом от них требовалось совершать акты «насильственного вмешательства в судьбу других душ». Сами perfecti всегда оставались в стороне от схватки, предоставляя credentes право сражаться с врагом в материальном мире. Впрочем, есть свидетельства, что перед лицом безжалостной католической агрессии и невероятных зверств, учиняемых над катарами, даже perfecti находили основания для временного отказа от своей философии абсолютного пацифизма и ненасилия. Поскольку этот мир являлся творением Бога Зла и материальное царство полностью находилось в его власти, то он мог создавать существа, исполненные чистого зла, — демонов, похожих на людей, но не имевших душ, — для уничтожения добрых мужчин и женщин катарской веры. Вооруженная борьба с такими существами, которые были многочисленны в армиях крестоносцев и среди инквизиторов, едва ли могла считаться преступлением.[156]
Защищаясь от смертоносного натиска крестоносцев, катары еще сильнее утвердились в своей вере. Католическая церковь была орудием Бога Зла, создавшего материальный мир как свое личное царство ужасов и страданий, боли и несчастья. День за днем в Окситании накапливались все более убедительные свидетельства подлинности этого мировоззрения: массовые казни гражданского населения, пытки и культура осведомителей, созданная инквизицией, нескончаемое истребление катарской веры.
Масштаб кровожадности, методичность альбигойских крестовых походов, без сомнения, служат указанием на степень угрозы, которую катаризм представлял для католической церкви. Мы уже знаем, что ощущение опасности возникло из-за военной поддержки, оказываемой катарам владетельными лордами Окситании, но при изучении литературы о ересях этого периода нельзя не обратить внимания, что в борьбе двух вероисповеданий принимал участие другой, возможно, не менее мощный фактор.
Хотя масштаб гонений был беспрецедентным в истории церкви, католические власти явно считали катаризм своим старинным и смертоносным врагом. Именно по этой причине они часто называли катаров «манихеями», представителями ереси, над которой Рим предположительно одержал победу сотни лет назад. Со своей стороны катары, хотя никогда не отождествляли себя с манихеями, утверждали, что их религия происходит из глубокой древности и передавалась от одного «доброго человека» к другому. По их словам, это была подлинная вера, узурпированная церковью на заре христианства.
Большинство специалистов по истории Средневековья в наши дни предпочитают утверждать, что катаризм был, в сущности, новым феноменом и во многом являлся продуктом своего времени, но в противоборстве между катарами и католиками обе стороны придерживались иного мнения. Они считали, что сошлись в последнем эпизоде древней борьбы, имевшей глубокое значение для будущего человечества.
В следующих главах с должным уважением к мнениям специалистов мы изучим возможность того, что они могли быть правы.
ГЛАВА 3
ВСТРЕЧА ДОБРА И ЗЛА
До сих пор мы рассматривали проблему катаров таким образом, как будто их ересь существовала отдельно от других. Разумеется, это было не так. Они представляли значительную угрозу для римской церкви из-за своих успехов в близлежащей Окситании и Северной Италии, но фактически они являлись частью гораздо более крупной ереси, угрожавшей всему христианству в Европе — не только римским католикам на Западе, но также православной церкви с центром в Константинополе (старинная Византия, современный Стамбул).
Раскол (схизма) между католической и православной церковью назревал в течение столетий и был официально утвержден в 1054 году. К этому времени бывшие епископы Константинопольские уже привыкли называть себя «экуменическими патриархами» — в буквальном смысле «патриархами всего населенного мира».[158]
После смерти болгарского царя Петра в 969 году богомильство быстро распространилось на Запад за пределы Болгарии в балканские принципалитеты Сербии и Боснии (где оно обрело настолько прочную опору, что часто считалось официальной государственной религией).[167] Не менее влиятельное в Хорватии, Далмации и Македонии, оно проникло даже в великий Константинополь, средоточие православной веры.[168] Первое сообщение о богомильской ереси в стенах Константинополя датируется 1045 годом. Оно основано на «Беседах», написанных монахом Евфимием Зигабеном, который даже утверждал, что обнаружил еретическую «ячейку» в собственном монастыре.[169]
Козьма I (1075–1081)[170] был первым константинопольским императором, предпринявшим жесткие меры против богомилов.[171] Его приемник Алексей I Комнин (1081–1118) проявлял еще больше энергии в своих нападках на эту ересь. Где-то между 1097 и 1104 годами он приказал арестовать известного богомила по имени Дивлат, которого подвергли пыткам ради сведений о лидерах движения. След привел к Василию, монаху-раскольнику из Македонии, ныне жившему под прикрытием монастыря в Константинополе, который якобы проповедовал богомильскую ересь более 40 лет.[172]
Комнин устроил ловушку для Василия. Сделав вид, что знает его только как уважаемого православного монаха, император скромно попросил просветить его в вопросах христианской веры. Несмотря на осторожность, Василий не мог упустить столь замечательную возможность, чтобы попытаться обратить Комнина в богомильство. Последовал ряд встреч, в ходе которых император подробно расспросил несчастного Василия и окольным путем заставил его раскрыть не только главные доктрины ереси, но и компрометирующие подробности ее организации и членства в Константинополе.[173]
Потом Василий и его сообщники были арестованы. Согласно летописям того времени, Комнин лично увещевал богомилов, пытаясь вернуть их в лоно православной веры. Те, кто отрекся от ереси, были прощены и получили свободу, те, кто упорствовал, получили пожизненное заключение. Лишь Василию была назначена высшая мера наказания, столь любимая охотниками за ересью на Западе: его сожгли на костре. Костер был устроен на константинопольском ипподроме для вразумления огромной толпы зрителей.[174]
В сохранившихся хрониках из Константинополя больше ничего не говорится о богомилах до 1140-х годов, когда появляются сообщения о новых судах над еретиками.[175] Мы узнаем, что в 1145 году сам Козьма Аттик, патриарх православной церкви, попал под влияние некоего богомила Нифона. Когда — о ужас! — еретику было позволено жить во дворце патриарха, другие православные священнослужители развернули агитацию против него. В конце концов они направили свои жалобы непосредственно императору Мануилу I (о котором впоследствии ходили слухи, что он имел тайные «богомильские наклонности»), и в 1147 году Козьма был низложен, а Нифон арестован.[176] Тем не менее этот эпизод указывает, что в середине XII века, примерно в то же время, когда катаризм впервые был воспринят как угроза для западной церкви, богомильство превратилось из незначительного культа, основанного малоизвестным священником, в крупное религиозное течение, обосновавшееся рядом с источниками власти на Востоке.
Предчувствие появления новой веры, обретающей форму, накапливающей силы, выстраивающей свою организацию на глазах у людей, обострилось 20 лет спустя, в 1167 году. В этом году Никита, старейшина богомильских общин из Константинополя, неожиданно объявился на Западе. Сначала он появился в Ломбардии (Северная Италия), где убедил местных епископов из числа катаров принять важные доктринальные изменения и получить «повторное утешение» из его рук[177] Затем он направился в Лангедок.
Вся верхушка катаров ожидала его прибытия в городке Сент-Феликс-де-Караман в окрестностях Тулузы. Под его руководством были решены рутинные вопросы, такие, как пограничные разногласия между катарскими епископатами, и были учреждены три новых епископата в Тулузе, Каркассоне и Ажене (Эжене).[178] Однако, как и в Ломбардии, главной целью визита Никиты, по-видимому, было стремление внести важные доктринальные изменения в катарское вероучение и подтвердить существование тесной связи между катарской и богомильской церквями на этом этапе.[179] Действительно, огромное уважение, оказываемое Никите, и тот факт, что он произвел обряд «повторного утешения» всех присутствующих perfecti, ясно свидетельствует, что между двумя церквями существовали отношения старшего и младшего, или материнской и дочерней. Иными словами, в 1167 году катары явно рассматривали богомильство как «материнскую церковь» и признавали ее главенство.
Этот вывод подтверждается современными историками, собравшими убедительные доказательства того, что катаризм на Западе был прямым отпрыском богомильства.[180] Хотя Северная Италия находится ближе к Константинополю, ересь, по-видимому, сначала была занесена в Северную Францию и даже в Германию (сохранилось сообщение о суде над катарским епископом в Кельне еще в 1143 году).[181] Не вполне ясно, когда и каким путем она попала в Лангедок, но не вызывает сомнений, что она существовала там достаточно долго, так как в 1167 году между катарскими епископатами уже возникли пограничные споры.
Судя по всему, в религиозной доктрине западных катаров существовали некоторые пробелы, для исправления которых Никитой были внесены изменения. Эти изменения вернули катаризм в лоно его собственной могущественной фракции богомильской церкви, верившей в абсолютную противоположность «двух сил», Добра и Зла.[182] Но другие богомилы, а до 1167 года и многие катары, отстаивали убеждения, нарушавшие эту абсолютную противоположность. Эти так называемые «умеренные дуалисты» рассматривали возможность связей и даже семейных отношений между Богом Добра и Богом Зла, что было совершенно неприемлемо для настоящих дуалистов.
Другой целью визита Никиты была организация дальнейшей миссионерской деятельности по всей Европе, пользуясь Окситанией в качестве плацдарма. Есть свидетельства того, что участники Собора 1167 года разъехались воодушевленные и готовые принять активное участие в этой деятельности.[183]
В конце XII века появились признаки хорошо спланированного и скоординированного сговора между катарской и богомильской церковью.[184] Цель этого сговора была самая революционная: бросить вызов и в конечном счете низвергнуть римскую церковь на западе и православную церковь на востоке. Абсурдный культ Бога Зла, сотворившего этот мир, нужно было подточить — не сразу, но постепенно, город за городом, регион за регионом. Его место должна была занять истинная дуалистическая религия катаров и богомилов. Главной целью проекта было освобождение человеческих душ из темницы вещества и возвращение в небесное царство Бога Добра, который сотворил их. Поскольку это требовало особого отношения к материальным вещам, резко отличавшегося от преобладающих интересов того времени, назрела необходимость крупномасштабных и долговременных перемен в структуре общества.