Так была сорвана завеса, долгие годы скрывавшая тайны дома Барвинских — одного из преступных и весьма типичных очагов украинского буржуазного национализма.
Побег из цитадели
…По затемненным улицам, поглаживая лучиками света вороненые булыжники, мчится длинная серая машина. Кроме шофера, она везет двух пассажиров.
Сидящий с шофером хозяин машины Бено Паппе — гауптштурмфюрер СС и криминаль-комиссар.
В четвертом отделении гестапо «дистрикта Галиция» Паппе возглавляет самое таинственное отделение 4-Н. Этот худощавый и лысоватый немец, с узкими губами, ведет внутри гестапо всю разведку и контрразведку, обладая при этом самыми широкими полномочиями. Паппе косвенно, да и то лишь по хозяйственным делам, подчиняется начальнику гестапо штандартфюреру СС Витиска и руководителю всей немецкой полиции безопасности в Галиции бригаденфюреру СС Диму. Во всем же остальном Паппе повинуется непосредственно главному управлению имперской безопасности и лично группенфюреру СС и генерал-лейтенанту полиции Мюллеру.
Сослуживцы из других отделов полиции прозвали Паппе «Сфинкс». Такое прозвище льстит самолюбию этого выскочки и делает его еще более загадочным. Да и в самом деле, в тридцать лет, кроме капитана войск СС, получить еще звание уголовного советника — большая честь.
Даже многие старые криминалисты Германии, начинавшие свою служебную карьеру еще во времена Веймарской республики и служившие до Гитлера канцлерам Брюнингу и Папену, и те не дотянулись до такого звания!
* * *
Всякий новый день приносит Паппе неудачи в этом загадочном старинном украинском городе. Вот вчера, например. Выводили из Замарстыновской тюрьмы закованного в кандалы коммуниста. По пути в машину он сбил с ног охранника и бежал. Трудно предположить, чтобы он мог устроить побег один, без посторонней помощи, да еще в кандалах! В него стреляли — и было попадание: следы крови протянулись до Татарской. Но в квартале домов, соединявшем Замарстыновскую и Жозковскую, след бежавшего потерялся. Правда, сегодня на рассвете гестапо нащупало квартиру, где мог скрываться беглец. Но стоило лишь агентам позвонить, как тот через кухонное окно перебрался пожарной лестницей на крышу и убежал по ней, скрылся, босиком, в серой пижаме. Хозяйка квартиры, украинка, задержана. У нее найдена улика, вполне достаточная для того, чтобы пустить ей пулю в лоб без промедления: перепиленные ножовкой ручные кандалы. Но какая польза от такой улики, когда тот, кому кандальные браслеты перетирали кисти, уже вторые сутки на свободе? Известно, что бежавшего зовут Альфред Пират, что родился он в Испании, а затем переехал в Польшу и некоторое время жил во Львове. Установлено, что в 1936–1938 годах Пират сражался на стороне красных в Испании, в батальоне Домбровского, в знаменитой Интернациональной бригаде. Пока он сидел в одиночке на Замарстыновской, Паппе получил из Мадрида от испанской полиции точные сведения об Альфреде Пирате. Теперь ясно, кто убил в ноябре 1943 года вечером на Задвужанской улице Львова железнодорожного полицейского, фольксдейче Михеля Трефлера. Возле убитого был обронен испанский самозарядный пистолет системы «Изарро», и уже тогда Бено Паппе высказал предположение — не орудует ли во Львове какой-либо из испанских республиканцев? Не иначе — это была работа Пирата! Но грош цена этим сведениям, когда бывалый антифашист, должно быть, с наступлением темноты может собственноручно срывать со стен расклеенные по всему Львову розыскные листы, в которых гестапо сулит выдать задержавшему Пирата 20 000 марок! И много добавил бы от себя лично к этой сумме Паппе, чтобы заполучить Пирата снова в свои руки, пальцы которых украшены массивными золотыми перстнями..
Вместе с Паппе в серой машине едет его первый помощник Вурм.
Отто Вурм — глаза Паппе, зоркие, хитрые, пронырливые. Вурм долго жил во Львове в польские времена, в фамильной квартире своего отца Ганса Вурма, офицера австрийской службы, человека «старой даты» и начальника разведки той самой Украинской галицийской армии, которая, пойдя в поход на Советскую Украину, покрыла себя несмываемым позором.
Отто Вурм был еще мальчиком, когда под ударами Красной Армии развалилась УГА, а ее старшины, оставляя в Виннице, Жмеринке и Гнивани умирающих от сыпного тифа рядовых стрельцов, возвращались в Западную Украину. Возвратился вместе с ними и Ганс Вурм. И хотя австрийская империя, интересам которой он служил, распалась, старый австрийский разведчик не терял надежд на ее восстановление. Он перед смертью завещал Отто: «Не брезгуй украинским языком, майн зонн! Пилсудчики здесь долго не удержатся. Возвратятся сюда наши, и тогда ты, знающий Львов, его людей и обычаи, станешь их глазами!»
Внимая советам покойного отца, молодой Отто Вурм поддерживал знакомство со львовскими адвокатами, которые хорошо помнили его папашу.
Летом Вурм загорал в бассейне «Железная Вода», вместе с украинскими студентами посещал их бурсу — Академический дом на улице Супинского, ходил с ними на забавы, праздновал пасху и рождество, веселился по очереди то на «Сильвестра», то на «Маланку», в ночи под католический и православный Новый год. Он намеренно хотел прослыть гулякой-парнем, а сам тайно все время поддерживал связь с секретарем немецкого консульства в Варшаве Карлом Биргом. Однажды к Вурму во Львов приехал помощник Бирга Рудольф Гутман, и Вурм, взятый гостем в его машину на Стрыйском шоссе, в течение доброго часа докладывал, как ведет свою работу во Львовском воеводстве филиал «Югенд-дейче партей».
Рано утром первого сентября 1939 года Отто Вурм сигнализировал ракетами с Высокого Замка фашистским бомбардировщикам, показывая военные объекты во Львове. За ним была снаряжена погоня. В его квартире сделали засаду. Но Вурм укрылся у родных жены-украинки. Думал, дождется там, в домике со статуей мадонны на фронтоне, прихода немцев, но они, как назло, не дотянулись каких-нибудь двух километров до центра Львова и задержались, остановленные Красной Армией, в предместье Клепаров. Еще той осенью 1939 года Вурм ждал от гитлеровцев хорошей должности во Львове, а тут прошел слух, что по настоянию Советского правительства фашиста отводят свои части на Сан и даже Перемышль переходит к Советам.
Ночью Вурм уже был в Засанье (граница только устанавливалась, и не зря в ту осень ее звали зеленой). За рекой Сан он связался со своим начальством из абвера. Вурм предполагал, что шефы, для которых он так долго работал в польском еще Львове, разведывая военные тайны гарнизона, встретят его с распростертыми объятиями и сразу же дадут ему погоны, если не гауптмана, то зондерфюрера.
Выяснилось, что продвижению Вурма по службе помешала, пусть ликвидированная к тому времени окончательно, но все же обозначенная в личном деле Вурма, женитьба на украинке.
Вопросы чистоты расы занимали и военную разведку гитлеровской Германии.
Один лишь Паппе, к которому, ссылаясь на знание Львова, с большими трудами перевелся из абвера Отто Вурм, делал вид, что не обращает большого внимания на неудачный выбор Вурмом подруги жизни.
Не было во Львове сколько-нибудь заметного интеллигента-украинца, которого бы наизусть не знал с его достоинствами и пороками Отто Вурм. И часто, в зависимости от личности названного, он, даже не заглядывая в картотеку 4-Н, докладывал Паппе: «Служил большевикам», «Якшается с поляками», «Старый русофил», «Будет делать, что мы прикажем из трусости», «Наш, еще с австрийских времен».
* * *
И. наконец, кто, как не Вурм, отыскал виновника побега военнопленных из львовской цитадели?
Вряд ли кто-либо другой, помимо Вурма, смог бы дознаться, что побегу содействовала одна из машинисток Украинского центрального комитета Иванна Макивчук.
Временно работая в допомоговой комиссии, она попала в цитадель вместе с дамами-патронессами из УЦК.
Ужасен был вид бродивших на горе Вроновских за проволочными заграждениями захваченных в плен советских воинов. То опухшие, то высохшие от дистрофии, едва удерживаясь на ногах, они принуждены были еще работать с рассвета до сумерек. Иванна спросила у полицая в зеленом мундире с деревянной палкой в руке, чем кормят гитлеровцы этих несчастных.
Осклабившись, польщенный тем, что с ним заговорила такая красивая паненка, полицай охотно рассказал Иванне, какой рацион отпускается пленникам: утром они получали две чашки кофе, сваренного из эрзаца с древесными опилками и по сто граммов хлеба с подобными же примесями. На обед — тарелку овощного супа, а на ужин — пустой кипяток.
Пока старшая из дам-патронесс ходила в комендатуру «Шталага 328» (так называли немцы лагерь в цитадели) к полковнику Охерналю, Иванна прочла на дверях круглого кирпичного бастиона, украшенного римской цифрой «V», инструкцию по Шталагу.
Одиннадцатый пункт инструкции, составленной на ломаном русском языке, поразил ее больше всего:
«Запрещено есть разрезывать трупов воен. пленных и отделять таковых частей. Нарушения против этого будут по мере до этого выданного распоряжения, которое в помещениях прибито через переводчиков объявленно, наказаны за побеги загрожденное наказание будет также всем воен. пленным через переводчиков объявлено».
Намек, заключавшийся в одиннадцатом пункте, ужаснул Иванну. Обрекая пленных на голодное вымирание, гитлеровцы сами как бы наталкивали их на мысль о людоедстве. Им очень хотелось, чтобы умирающие от голода советские люди стали на путь каннибализма. Вот бы поработали тогда гитлеровские пропагандисты!
Впервые раскрылась перед Иванной не только трагедия нескольких тысяч обреченных, захваченных в плен во время первых боев на советской земле. Она поняла, что такое фашизм и какой «порядок» принес он народам. И ей сделалось очень стыдно при мысли о том, что в каких-нибудь нескольких десятках метров отсюда часть местного населения Львова, не подозревая, что творится в цитадели, развлекается иной раз на забавах, посещает храм св. Юра, слушает проповеди митрополита Шептицкого о том, что фашизм принес в Галичину порядок и счастье!..
Тут же, в цитадели, на особом положении содержались военнопленные французы и итальянцы, отказавшиеся присягать Муссолини и признавшие после захвата Сицилии маршала Бадольо. И если у них нашлись заступники среди американцев и англичан, которые через Женевский красный крест в Швейцарии слали сюда, в цитадель, сотни посылок, то о советских военнопленных заокеанские благотворители совершенно забыли. Им было все равно — погибнут во Львове от голода тысячи советских воинов или нет.
— Отсюда, паненка, для советских только один путь — на кладбище! — сказал, ухмыляясь, мордастый полицай, видимо очень довольный своей ролью стрелочника на этом пути.
…Пока дамы-патронессы из УЦК, похожие в своих старомодных черных платьях на высохших ворон, увещевали еле державшихся на ногах военнопленных украинской национальности подать прошение Гансу Франку, чтобы тот освободил их ив плена и принял на службу к гитлеровцам, Иванна, отойдя в сторонку, заговорила с молодым лейтенантом из Донбасса.
Высокий и, видимо, некогда очень выносливый, лейтенант Красной Армии был истощен до того, что можно было разглядеть ребра, проступавшие под его рваной гимнастеркой. Иванна тихонько спросила лейтенанта, в чем он нуждается, и пообещала в следующий раз принести ему сухарей и табаку.
— А под сухарики, барышня, если не трудно, положите ножницы, чтобы проволоку можно было нам от такой жизни резать, — шепнул Иванне лейтенант озираясь.
И после этих слов, сказанных полушопотом, отзывчивым, девичьим сердцем поняла Иванна, что голод и унижения не смогли превратить этого офицера Красной Армии в раба! Ей стало ясно, что не в душеспасительных наставлениях слезливых благотворительниц нуждается высохший от истощения лейтенант из Донбасса с угольными каемочками под глубоко капавшими, но все еще полными надежды черными глазами.
Видно было из его немногих слов, что ни за что он не согласится изменить Родине и скорее выберет смерть, чем предательство.
* * *
Уроженка Карпатского села Криворивня, Исанна еще с детства росла девушкой смелой, любящей помогать обездоленным. Не притчи из священного писания, а легенды про славного ватажка опришков Довбуша запали в ее сознание и навсегда сохранились в памяти и во Львове, куда она переехала учиться весной 1940 года. Не будь немецкого вторжения, она бы уже смогла перейти на четвертый курс университета. Приход фашистов оборвал все!
Весною 1942 года во время очередной облавы ее задержали на улице и чуть было не вывезли на работу в Германию. Хорошо, что в сумочке у нее оказалось двести злотых, одолженных у подруги. Она поспешно сунула их в руку полицаю, и тот, принимая взятку, шепнул: «Беги».
Облава могла повториться в любую минуту, но уже с более печальным исходом. Во Львове могли жить люди только с надежным аусвайсом (видом на жительство). Иванна ночевала без прописки у подруг — то у одной, то у другой. Она пробиралась домой закоулками, лишь бы не показываться в центре, где облавы повторялись чаще всего. Иванна было подумывала возвратиться на Гуцульщину, но ведь и там ее могли настигнуть загонщики, ищущие новых жертв для военных заводов Германии?
Растерянная, измученная, не знающая толком, как ей поступить, Иванна познакомилась на именинах у своей подруги с недоучившимся студентом Ярославом Тарнавским. И хотя был он внешне приятен собою, смугл, а длинный модный серый пиджак хорошо гармонировал с его черными, вороньими волосами и вышитым воротом сорочки, Иванна невольно подумала про него: гогусь.(— франт) Еще молодчиков, подобных Тарнавскому, звали здесь почти непереводимым словом «бавидамек», то-есть развлекатель дам. Он и впрямь умел развлекать «общество», пел густым, сочным баритоном гуцульские коломийки, потом для разнообразия напевал немецкие модные танго и быструю фривольную песенку в ритме фокстрота «О гедвиг, о гедвиг, варум машина геет нихт?».
Танцуя же с Иванной, уставившись в ее черные глаза, Славцьо, вздыхая, запел: «Очі, ви моі одинокі, ви чарівні глибокі і найкращі в усіх…»
Про таких люди пустые и недалекие говорят: «Парень хоть куда: и к танцу и к венцу!» Но Иванну сразу оттолкнула развязность Тарнавского, его подчеркнутое стремление развлекать всех, развлекать во что бы то ни стало, его навязчивая до тошноты вежливость. Всякий раз, когда после танца он прикасался холодными губами к ее руке, Иванну передергивало от его приторной любезности и от этих ледяных поцелуев.
Сидя на противоположном конце стола, Иванна заметила, что подруга шепчет что-то Тарнавскому на ухо, показывая ему глазами на Иванну.
Ярослав вызвался помочь Иванне избежать вывоза в Германию. «Я умею делать «интересы», поверьте мне, и вам помогу», — посулил он. Ей показалось, что он искренне хочет добра для нее. Сама Иванна никогда и не подумала бы искать работу именно в УЦК.
— Не пойду работать к этим хруням! (— свиньи) — заартачилась сперва Иванна.
— Но ведь лучше быть под защитой хруня и уцелеть, чем попасть в зубы к волку? — сказал Тарнавский. — И, наконец, что панна будет там делать? Выступать на митингах с призывами идти в дивизию СС? Выкачивать контингенты? Вербовать полицаев? Да ничего подобного! Панна Иванна будет печатать! Панна Иванна будет техническим работником, и если, допустим, вернутся Советы, никто не осудит панну за это. Лучше сидеть за машинкой и печатать всякие глупые бумажки для этих хруней и нуворишей, чем где-либо в подземелье начинять снаряды для немецкой армии. Зато в УЦК панна Иванна будет в неприкосновенности — никакая облава уже не страшна тому, кто имеет справку из УЦК. Это надежнее многих аусвайсов!
И, чувствуя, что Иванна постепенно соглашается на его уговоры, Славцьо пообещал замолвить за нее словечко у Кубийовича, жена которого, по словам Тарнавского, приходилась какой-то родственницей его тетке.