— Узнаю вашу энергию. Через несколько лет это будет великолепная аллея. Если бы все хозяева умели так украшать землю!
Но вот показался белый дом-форт, конюшни, коровник, птичник с небольшим круглым прудом. На нем плавали утки и гуси, в воздухе вились голуби. Гости вошли во двор усадьбы и остановились, осматриваясь и слушая пояснения хозяина. Дыбовский качал головой.
— Да, трудно поверить, что все это создано на голом месте всего за четыре года. Еще раз убеждаюсь, что не напрасно рекомендовал вас в управляющие Аскольда и не удивлен, что Кустер никак не хотел с вами расстаться…
В большой столовой обедали все вместе: гости, хозяева, рабочие. Ольга успевала всюду. Разлила борщ, на второе подала жаркое из мяса косули и отварную кету. Потом кисель из ревеня.
Дыбовский расспрашивал, часто обращаясь к хозяйке:
— Как вы, пани Ольга, чувствовали себя здесь в первое время? Мне кажется, далеко не каждая женщина могла бы свыкнуться с такой… не женской обстановкой. Я и сейчас вижу в вашем доме готовое к бою оружие в каждом углу. Неужели вы в самом деле ничего не боитесь?
— Что вы, Бенедикт Иванович! По первости очень боялась, потом привыкла. С разбойниками, вроде, справились, зато теперь больше хлопот с тиграми. Сколько они уже задрали лошадей, коров, чушек, собак — счету нет!..
После обеда Янковский повел гостей в свой фруктовый сад. Там уже зрели первые привитые европейскими сортами грунта, вишни, абрикосы. Показал пасеку, где проводил опыты над привозными итальянскими и дикими уссурийскими пчелами. Провел через огород, занятый аккуратными делянками картофеля и овощей. Ивовый плетень вокруг всего участка вытянулся и густо переплелся, ограждая посадки. Отсюда, через домашнее стрельбище, поднялись на каменистую горку-обсерваторию, где был сооружен метеорологический пункт.
Остановились на вершине. Утренний туман рассеялся, хозяйство отсюда открывалось, как на ладони. На лугу паслись козы и овцы, несколько пестрых коров. Пастухи вели на водопой жеребят, прогнали разномастный косяк лошадей.
Дыбовский оглянулся на метеорологические приборы.
— Что, ведете систематические наблюдения?
— Да, хоть это и отнимает время. Я задался целью составить климатическую карту Посьетского района.
— Похвально. Должен вам сказать, что постоянно слежу за вашими публикациями в альманахе «Известия». И хотя не археолог, но с большим интересом прочел статью «Кухонные остатки», о стоянке доисторического человека. Думаю, это большой вклад в науку об Уссурийском крае. Но больше всего, конечно, обрадовала ваша имбириза — «овсянка Янковского». Вы знаете, это открытие произвело фурор среди орнитологов: мне пишут, что ее считают «жемчужиной» дальневосточных коллекций.
— Да, занимательная птичка. И что интересно: я нашел ее около Посьета и больше нигде не встречал. Видимо, ареал этого вида очень ограничен.
— Знаете, наш первый орнитолог профессор Тачановский писал мне, что благодаря вашим сборам на Аскольде, составленный им список птиц Восточной Сибири вырос на одиннадцать единиц! Что у вас еще нового в этой области?
— Пока почти ничего. Честно говоря, хозяйство отнимает слишком много времени и сил. Для птиц не остается досуга. Вот жуки и бабочки, замечаю, встречаются отличные от аскольдинских, но с ними тоже придемся повременить, — нет помощников, Ольга с головой ушла в детей и хозяйственные дела. Жду, когда подрастут ребята, начну натаскивать их.
На следующий день объехали верхом весь — полуостров, и Янковскому удалось добыть для доктора великолепного, редчайшего филина. Когда вечером они остались вдвоем, Дыбовский как бы подвел итог своим впечатлениям:
— Ферма у вас образцовая, пан Михал. Объехав всю Сибирь и Приамурье, нигде ничего подобного не встречал. Тем удивительнее, что все создано за такой короткий срок.
Михаил Иванович горько улыбнулся и покачал головой.
— Всё это так, дорогой доктор, но поймите, я, очевидно, пожизненный ссыльный. Мать хлопотала за меня перед царем, но напрасно. Все мои тринадцать братьев и сестер разбрелись теперь по свету — кто куда. Сейчас мне пишут только двое: любимый брат Казимир да старший Войцех. Остальные, видимо, просто боятся связи со мной. Я не изменял своей родине, но постепенно обрел вторую. А для наших детей она станет и единственной. Хочу, чтобы они выросли тружениками и честными людьми, это считаю главным.
— Хорошо, а польский? Вы не ответили на главный вопрос.
— Ольга не знает польского. Если я начну учить детей своему языку, он отдалит их от матери. Получится государство в государстве. А вот подрастут, проявят такое желание — буду учить, тогда это уже не повредит.
Доктор сокрушенно потупился. Он оставался при своем мнении и его глубоко огорчали все обрусевшие поляки.
Дыбовский вернулся на родину, стал профессором Львовского университета. И, несмотря на разногласия, они остались друзьями на всю жизнь. Доктор издал на польском языке свою книгу «Воспоминания о Сибири и Камчатке», посвятив в ней дружбе с Янковским, их путешествию на лодке «Надежда» и своему визиту на Сидеми много теплых страниц.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕТИ
Зима — лето, зима — лето. Заботы, тревоги — некогда оглянуться. Так промчались на Сидеми восьмидесятые годы. У Янковских появилось еще четверо детей: Анна, Ян, Сергей и Павлик. У Геков — три дочери. Сына мореход так и не дождался. Теперь он уходил все дальше на север, на более длительные сроки. Из Японского перекочевал в Охотское, оттуда в Берингово море. Охотился на китов, на ведомственном судне «Сторож» охранял лежбища котиков, боролся с иностранными браконьерами. Описывал берега, составлял лоции.[2]
А на Сидеми обе семьи трудились от зари до зари, жили очень скромно. Обувались в самодельные сыромятные моршни и ичиги, питались в основном тем, что давала охота, рыбалка, домашнее хозяйство. Белый хлеб бывал большой редкостью, сладости — тем более.
Длинными зимними вечерами при свете тихо поющей керосиновой лампы Михаил Иванович обучал детей грамоте, арифметике, истории, географии, немецкому и латыни. Флегматичный Александр и подвижные, как ртуть, дети Ольги Лукиничны: Елизавета, Юрий и Анна, сопя, скрипели перьями, Ян и Сергей то слушали, то возились. Павлик еще ползал в ногах у матери, занятой шитьем.
Летом отец тренировал старших в стрельбе, плавании, верховой езде. Учил, как различать, как ловить и препарировать зверьков, птиц, бабочек…
Жарким июньским днем на безлесую Лысую гору в северной части долины карабкалась группа. Отец вывел на практику свой заметно подросший «выводок».
— Папа, смотрите, какая гадюка! — самая маленькая, но шустрая и зоркая Анна первой заметила змею.
— Ага, вижу. Молодец, Нютка, — Михаил Иванович больше всех любил младшую, энергичную и смелую дочь. — Смотрите, как ее нужно брать…
Он быстро и ловко прижал гадюку палкой к земле, защемил шею расщепленным концом палки. Потом взял змею пальцами позади головы и дал обмотаться вокруг руки. Она в ярости раскрывала пасть, показывая зубы, но повернуть голову не могла.
— А ну дай ей схватить твою палочку!
Анна приблизила к ощеренной пасти тростинку. Щелк! Острые зубы оставили на ней заметные вмятины, наполненные сверкающими на солнце прозрачными каплями яда. При следующем укусе капли стали меньше, а после третьего и вовсе иссякли.
— Теперь яд накопится не скоро, можете перехватить шею и нести гадюку домой. Мама посадит ее в спирт. Таким образом мы соберем для музея все обитающие здесь виды щитомордников. На Сидеми я насчитал их семь.
Он рассказал детям, что в первые годы гадюки встречались очень часто, постоянно кусали собак и лошадей. Одну кобылу, ужаленную на лежке в область сердца, не смотря на все усилия, спасти не удалось. Однако теперь табуны вытоптали змей.
Лиза широко раскрыла ясные голубые глаза:
— Значит, если она все-таки ужалит, можно умереть?
— Наша гадюка не так опасна, как кобра, гюрза или гремучая змея, но — особенно в жаркий день — действие ее яда очень сильно. Если нет ранки во рту, не потресканы губы, сразу же постарайся высосать яд. Еще надежнее сделать надрез, так, чтобы поглубже захватить следы зубов. Кровь вымоет яд. Но все равно нужно перехватить чем-то: веревочкой, лентой, шнуром повыше укушенного места, поставить уксусный компресс. У нас здесь встречается «змеиная трава», я вам ее покажу, она похожа на коноплю. Компресс из нее хорошо вытягивает яд. А собаки, я сколько раз видел, бродят после укуса, выискивают и едят целебную для них травку, хотя этому их никто не учит…
В следующее воскресенье Михаил Иванович повел ребят на сопку напротив усадьбы. За десятилетие на полуострове не произошло ни одного пожара и сохранившиеся в земле корни могучих когда-то лесов начали буйный рост. Сопка густо ощетинилась почти всеми породами дальневосточных широколиственных деревьев. Для наблюдений за зверьем от ее вершины до подножья прорубили широкую полосу, назвав гору «Просека». Вместе с лесом здесь, естественно, появились разнообразные лесные жуки, бабочки, птицы. «Просека» стала ближайшим к дому заповедником.
Группа углубилась в заросли, добралась до первой террасы. Здесь сильно пахло лесной сыростью, грибами, прелым листом. Михаил Иванович огляделся, заметил обомшелый камень, положил на него несколько сухих веток, сел. Малыши в простеньких, материнской работы рубашках, штанишках и платьицах, расселись вокруг, затихли: они знали — сейчас отец расскажет что-то интересное.
— Видите, среди кустов и опавших листьев чуть заметные тропинки? Это — прогулочные «аллеи» редких лесных жуков. Они, как и самые красивые бабочки, предпочитают гулять и летать по ночам. Но бабочек мы будем ловить ночью на свет фонаря, а жуков… Ну-ка, Шурка, вынь из мешка одну из банок, что мы с тобой подготовили вчера. А ты, Юрка, бери лопату, копай поперек тропинки ямку.
Он отметил концом палки — где копать, потому что так называемые «аллеи» нужно было рассматривать почти в микроскоп. Шустрый Юра быстро подготовил место для банки.
— Так, теперь ставьте ловушку вровень с землей, заравнивайте и маскируйте подходы, чтобы «гуляющие» не заметили нашу хитрость.
Дети трудились споро, с удовольствием, вкопали в указанных местах еще несколько банок.
— Все, папа, а дальше что?
— Ночью жуки выйдут на прогулку, побегут по своим тропам и — бух в ловушку. Вылезти оттуда по гладким стенкам они не смогут, будут сидеть на дне. А чтобы пленники могли спрятаться от птиц, давайте бросим в каждую банку по нескольку листиков.
Утром ребята с рассветом убежали в лес, а к завтраку с гамом ворвались в столовую:
— Папа, мама, смотрите, сколько нападало! Есть огромные усатые, а есть — как радуга!..
За лето в банки попали сотни то отливающих рубином, то изумрудом, то бронзой редких карабусов, капталябрусов и других ценных для коллекций насекомых.
Часть сборов Михаил Иванович отправлял в Гамбург, энтомологической фирме «Штаудингер и Бангхаас». Фирма присылала ему прекрасные альбомы и каталоги, в которых насекомые всего света изображены в красках, в натуральную величину. Отец требовал, чтобы дети учились самостоятельно находить, сличать и определять всех пойманных бабочек и жуков. Таким образом их латинские названия врезались в детскую память на всю жизнь…
Старшие быстро освоили латынь и с увлечением читали замысловатые названия, особенно гордясь своими «однофамильцами», открытыми отцом на Аскольде. Таких насчитали семнадцать!
Темными летними ночами на поляне у склона горы ставили специальную, в виде открытого пенала, белую палатку. В ней подвешивали сильную керосиновую лампу, и, пикируя с горы на притягательный свет, в палатку с волнующим шорохом влетали бабочки необыкновенной раскраски и рисунка.
Не поврежденных — годных для коллекции — ловили и сразу усыпляли в морилках. Ценных производительниц привязывали на ниточку к наружной стенке палатки для получения потомства. Дождавшись яичек, клали их в марлевый мешок и надевали на ветку «съедобного» для этого семейства дерева. Вылупившихся крохотных червячков вскармливали до полной зрелости. По мере роста они становились настолько прожорливыми, что уничтожали все листья за два-три дня. Если опоздать с переноской мешка на свежую ветвь, семья погибнет поголовно, пропадет труд всего лета, будет потерян год. А таких семеек нужно было успеть вырастить за сезон десятки.
В конце лета гусеницы — желтые, зеленые, бордовые, коричневые — становились большими, порою величиной с палец. Готовые окуклиться, сваливались с ветки, и их собирали в ящик с землей. Обитые цинком, чтобы не проникли мыши, эти ящики хранились до весны в подвале или омшанике.
Это была трудная, требующая неослабного внимания работа, но дети ее любили. Весной откинет дежурный-наблюдатель обитую сеткой крышку и вдруг увидит: сидит и тихо трепещет прекрасными, девственно нетронутыми крылышками необыкновенной красоты бабочка! И ошеломит дом::
— Вылупилась первая сатурния!
Вот из таких, не пойманных, а выращенных в течение целого года экземпляров, распяленных на пробковых дощечках, получались первоклассные коллекции. И отплывали они за тридевять земель и морей: в Петербург, Гамбург, Варшаву, Париж и Лондон.
ПЛАТОН
На заднее, ведущее в кухню крыльцо дома взбежал Платон Федоров — правая рука Михаила Ивановича. Отставной бомбардир и мастер на все руки: кузнец, плотник, шорник и отличный наездник, староста над всеми табунами и пастухами, любимец детворы.
— Здравия желаю, Ольга Лукинична!
— Добрый день, Платон. Чего это ты сёдни так рано вернулся? Правда, видела — уехал на заре, — в общении с сибиряками и забайкальцами она охотно переходила на родной сибирский говорок.
— Я и правда торопился: надо заложить телегу, вывезти зверька.
— Какого зверька? Я же заметила, давеча ты без ружья собрался, с одной нагайкой в седло прыгнул. Или собаки козленка загнали?
— Не козленка. Понимаете, Ольга Лукинична, какое дело получилось, и смех и грех. Подъезжаю к табуну молодняка в Длинной пади, — что-то двухлетки мечутся. Пастуха не видно, а их медведь гоняет! Сам, видать, тоже молодой, шустрый: успел поободрать одного жеребчика. Издали видно кровь на лопатке…
— Ах ты, батюшки, этого еще не хватало! А собаки что?
— Собаки — орлы. Подхватились, да ну на него лаять, от табуна-то сразу отбили. То одна, то другая хвать за «штаны» — и в сторону. Так закружили, что он уж и на коней не смотрит, озлился, все норовит поймать которую. А я как на грех, и впрямь ружья-то не прихватил. Тетка твоя подкурятина, что делать? Уйдет, а ночью воротится — обязательно задавит раненого. И такое меня зло взяло. Оглянулся по сторонам, а на опушке заготовленные ясеневые оглобли сохнут. Эх, думаю, куда ни шло, медведь-то не шибко большой, управлюсь. Соскочил, привязал коня, выбрал оглоблю потяжелее и по-за кустами, по-за кустами подобрался супротив ветра. Мишка-то занят, по сторонам глядеть некогда. Я прыг из-за дуба, подскочил вплоть, да ка-ак огрел по башке, он и обмяк, повалился на бок. Ну, тут уж я скорехонько ножиком ему кишки и выпустил.
— Ну, ты ж и молодчина, Платон! Какой медведь-то?
— Ничего, вроде сытый. Дайте чайку испить, Ольга Лукинична, в горле пересохло. Глотну, да побегу запрягать, а то вороны поклюют, второпях-то не прикрыл его толком…
Под вечер Федоров привез, ободрал и разделал тушу, накормил медвежатиной собак. Растянул на стене амбара шкуру и пошел париться.
Большой любитель чаепития, Платон после напряженной работы и бани запросто опорожнял два десятка стаканов. Сейчас, после ужина, он сидел за столом в окружении обожавших его ребят.
— Платон, расскажи нам, как ты его, а?
Польщенный общим вниманием, он пил чай с удовольствием, не торопясь. Лицо после парной розовое, пышная русая борода расчесана, ворот новой сатиновой рубахи расстегнут. Платон похлопал себя по крепкому животу: