- Рыжие легко краснеют, - пробормотала Лили, скривившись.
Мама улыбнулась – мимолетно, будто не замечая этого; ее палец легонько выписал круг на щеке дочери.
- Лили – правду.
Лили закусила губу; глубоко вдохнула – воздух наполнил легкие, распирая грудь; и наконец вытолкнула его наружу вместе со словами:
- Я… не могу, мам. Не могу рассказать.
Мама не сводила с нее глаз.
- Я бы честно хотела – очень-очень – но не могу. Это, - поколебавшись, она все-таки продолжила, - это связано с моим миром – с магией. Я ничего не могу тебе рассказать.
Про себя Лили взмолилась: ох, только бы в этих словах оказалось достаточно искренности, чтобы лицо ее не выдало. Парадоксальность этой ситуации от нее не ускользнула: два года она мечтала – тысячи и тысячи раз – чтобы мама была жива, чтобы с ней можно было поделиться миллионом пустяков про Джеймса и Гарри, даже рассказать насчет Северуса – что она всерьез опасается за его душу, во всех возможных смыслах… И вот ее желание исполнилось, но она не может ни о чем даже заикнуться.
Нежно, бережно мама убрала Лили за ухо выбившуюся прядь волос.
- Ты все еще моя доченька, - сказала она так печально, что у Лили защипало глаза, и к горлу снова подступили слезы. - Возможно, колдовать я и не умею, но если кто-то – кто угодно – захочет навредить моей доченьке, он очень горько пожалеет, что твоя мама именно я.
Лили улыбнулась сквозь нахлынувшую боль. Ах, если б только все было так просто – а ведь когда-то ей казалось, что так оно и есть…
- Мамочка, ты у меня самая лучшая, - сказала она дрожащим голосом и прижала мать к себе покрепче, чувствуя, как та обнимает ее в ответ.
- А ну кыш убираться на столе, - мама отпустила ее и подтолкнула к ведущей наверх лестнице. - Кажется, нам крупно повезло, что твой Северус не возник в центре столовой и не перебил весь парадный фарфор.
Лили поцеловала мать в щеку и взлетела по ступенькам, думая, что если б только ее родные хоть раз в жизни видели аппарацию, они бы сразу догадались, что Северус забрался в комнату через окно.
***
Северус приземлился на очередную ни в чем не повинную урну – та покатилась по переулку, изрыгая содержимое – и несколько мгновений просто лежал на холодной мостовой – снизу что-то мокрое, сверху капает другое что-то мокрое – не обращая внимания на оставшуюся в морозном воздухе мусорную вонь. Он сам чувствовал себя как эта урна.
Я был Пожирателем Смерти.
Я знаю. Узнала еще тогда, когда ты меня спас.
О Боже, его сейчас стошнит. Его уже много лет как не тошнило ни от чего, кроме самых изощренных пыток.
Но это и есть пытка.
Он умудрился все-таки не расстаться с обедом – в основном потому, что переварил эти свиные шкурки еще несколько часов назад; несмотря на то, что только что случилось – на то, что он только что узнал – Северус на самом деле основательно проголодался. За исключением тех лет в Хогвартсе, в молодости он никогда не ел досыта – а потом, когда стал вероломным предателем, довольно быстро усвоил, что иногда наедаться просто непродуктивно, а иногда, наоборот, лучше воспользоваться подвернувшейся возможностью и не слишком… привередничать.
Он заставил себя подняться с земли, из этой грязной лужи, и похромал из переулка на улицу, что вела к приюту.
Стены ночлежки содрогались от басовитых переливов церковной музыки. На ужин снова был суп – вероятно, потому, что он лучше согревал; Северус как раз подчищал пальцем остатки со стенок миски, когда к нему повернулась та попрошайка с пятью фунтами – Господи, неужели это было только сегодня? – предлагая поделиться с ним джином и сладостями.
- Что с твоей родней? - поинтересовалась она. В ночлежке было тепло, и от нищенки несло так же отвратительно, как и от других бездомных. Северус подозревал, что скоро с ним случится то же самое – если только уже не случилось.
- Без них куда лучше, - ответил он – и даже не солгал.
Кивнув, она протянула ему бутылку джина, но он взял только шоколадный кексик. Алкоголь никогда ему особо не нравился – отчасти из-за вкуса, который он не ценил, отчасти из-за неприятных ощущений – головокружения, сонливости, вялости… И, конечно, еще в этом была виновата статья в медицинском журнале, которую он прочитал еще подростком – там говорилось, что склонность к алкоголизму передается по наследству. Поэтому он всегда ограничивался в лучшем случае двумя бокалами вина за ужином – ибо, когда дружишь с Малфоями, вино не пить невозможно; благо еще, что Люциус всегда считал его слишком плебеем и не предлагал насладиться хорошим бренди.
Когда в ночлежке выключили свет, он еще долго лежал на койке – не сонный, нет, но отчаянно уставший, уставший до такой степени, что лучше бы уж оставался мертвым. Что бы его сюда ни вернуло – неужели оно не могло выбрать кого-то другого?
Лили было не шестнадцать, а двадцать один, и она тоже умерла.
Это означало, что до недавнего времени она была замужем за… ним. И, должно быть, до сих пор любила… его.
“Вот уж воистину, - подумал Северус, - в жизни ли, в смерти ли – все равно я в жопе”.
Он перекатился на бок, ныряя в пустые объятия окклюменции, утекая подальше от воспоминаний Лили об ослепительном зеленом свете. Главный подвох легилименции: как только ты оказываешься у кого-то в голове, его воспоминания становятся твоими.
***
25 декабря 1976 года, Рождество
В то утро Лили разбудила Петунья, которая по-слоновьи топала то вверх, то вниз по лестнице, периодически шумно хлопая дверями. Когда такое времяпрепровождение ей надоело, она включила пылесос и начала чистить ковер. Лили заподозрила, что это страшная месть за вытащенную вчера волшебную палочку, и окончательно утвердилась в своей догадке, когда сестра – явно нарочно – грохнула пылесосом о дверь ее комнаты.
И все-таки она осталась лежать в кровати, не желая дать понять Петунье, что та преуспела. Этой ночью Лили приснился странный сон – не то чтобы совсем странный по меркам сновидений, просто какой-то… неожиданный, что ли? И все же не совсем. Ох, она окончательно запуталась.
Ей снилось, что она шла по берегу реки, от которой пахло морем. Разумеется, во сне не было запахов, но она ясно помнила, как шла и думала: “Как странно, здесь пахнет морем”. А потом она подняла глаза, и на другом берегу реки стоял Северус – но она его едва узнала, потому что он выглядел гораздо старше, хотя все равно без малейших сомнений оставался Северусом.
- Сев! - он и так смотрел прямо на нее, но во сне она все равно его позвала. - Как ты туда попал?
- Не знаю, - произнес он этим своим гладким, безупречным, свободным от эмоций голосом. - Как ты туда попала?
- Можно ли как-то перебраться на другой берег? - она и правда хотела это выяснить.
- Полагаю, нам стоит пройти дальше – может, река где-нибудь станет уже, - ответил он. И они все шли и шли, каждый по своему берегу, но река все не сужалась и не сужалась. Потом Северус промолвил: “Здесь пахнет морем”, - и Лили проснулась в темноте, потому что до рассвета оставалось еще несколько часов, и она лежала и думала, что голос Северуса напоминал ей гул океана.
Пылесос затарахтел и выключился; затем прогрохотал в сторону чулана, где и затих окончательно. Петунья протопала вниз по лестнице. Она собиралась готовить рождественский обед; к стряпне она сестру обычно не подпускала, но Лили и не возражала, поскольку терпеть не могла заниматься домашним хозяйством – возможно, потому, что от нее как от женщины все этого ждали.
Откинув одеяло, Лили всунула ноги в тапочки, не желая сразу расставаться с нагретой постелью. На мгновение ее словно затянуло в призрак ее обычной утренней рутины: встать, проверить, как там Гарри, вскипятить чайник, выпить чашку чая на кухне в тишине и одиночестве, затем прокрасться в их с Джеймсом комнату и достать сынишку из колыбельки. Она прижимала его к сердцу, и его теплое тельце согревало ее куда лучше, чем чай, сколь бы горячим он ни был.
Лили надавила ладонями на глаза; вспыхнули разноцветные точки. “Северус сказал, что с ним все в порядке, - напомнила она себе. - Он счастлив и любим, его многие любят”.
Если Северус преподавал в Хогвартсе зельеварение, значит, он был учителем Гарри… все то время, пока Гарри учился в Хогвартсе. Сев знает Гарри и сможет рассказать, каким он вырос, с кем дружит, чем увлекается и что у него хорошо получается – все те бесчисленные мелочи, которых она не знала и думала, что никогда уже не узнает.
Она так чудовищно боялась – от жути ей казалось, что сердце уже никогда не начнет биться спокойно – и все ее страхи сбылись. Кроме одного. Гарри все-таки выжил. Вот только она этого уже не увидела.
Лили несколько раз глубоко вздохнула – хватит, надо успокоиться и перестать дрожать. Сегодня она встретится с Севом, и он ей расскажет о Гарри.
С головой уйдя в мысли о том, как бы сегодня улизнуть от родных, она не обращала внимания, что на себя надевает. Только уловив собственное отражение в недрах зеркала на дверце шкафа, Лили обнаружила, что ухитрилась напялить кошмарный оранжевый кардиган к юбке в красную и коричневую полоску.
- Дурновкусие так и хлещет, - пробормотала она, стягивая с себя эти тряпки.
В итоге в честь Рождества она остановилась на зеленом джемпере. Мама всегда пыталась ее убедить почаще носить зеленое – этот цвет подчеркивал ее глаза, и друзья Лили впадали в экстаз всякий раз, как видели на ней этот изумрудный оттенок. “Мальчики будут сходить по тебе с ума!” - повторяли они, явно завидуя, и Лили едва удавалось подавить раздраженное рычание: можно подумать, что сводить мальчиков с ума для нее предел мечтаний! Едва ли кто-нибудь из девочек в Хогвартсе понимал, что такое феминистское движение, а уж о мальчиках и говорить было нечего.
С кухни доносился мамин голос; там гремели кастрюли и плескалась вода. Спустившись по лестнице, Лили прошла на кухню кружным путем, через столовую. Мама гладила парадную скатерть, Петунья готовила. Вокруг обеих клубился пар – от утюга и стоящей на плите кастрюли соответственно; Петунья как раз опускала в кипящую воду лук-шалот.
- С Рождеством, милая, - сказала мама, отвернувшись от скатерти, чтобы чмокнуть Лили, не прекращая глажки. Как же хорошо, что ведьмам этому учиться не обязательно…
- Мне помощь не нужна, - отрывисто сказала Петунья, глядя на сестру настороженно, будто подозревая, что та сейчас влезет и начнет дирижировать ее идеальной симфонией.
Чего у нее не отнять, того не отнять: готовила Петунья изумительно, особенно для того, кто есть все это не слишком любил. По мнению Сева, она так пыталась восторжествовать над сестрой – стать идеальным обычным человеком, раз уж в ведьму превратиться не в силах. В свое время они из-за этого поссорились – Лили не любила, когда Сев насмехался над ее сестрой, точно так же, как и когда ее сестра насмехалась над Севом. Но сейчас она не могла не отметить, что в чем-то он прав. Дом у Петуньи сверкал первозданной чистотой, словно глыба льда. Даже мама с ее двадцатилетним стажем домохозяйки не могла добиться такой стерильности и безукоризненного порядка. Разумеется, на безупречность мама не замахивалась, но все равно приходила в восторг, когда старшая дочь показывала ей салфетки, сложенные в форме лебедей.
- В тебе я и не сомневалась, - ответила Лили, мило улыбнувшись. - Я пришла узнать, не нужна ли помощь маме.
- Если бы ты могла начистить столовое серебро – это было бы прекрасно.
Петунья нахмурилась – она бы явно предложила начистить серебро сама, только чтобы блеснуть собственными хозяйственными талантами и отсутствием таковых у сестры, но прекрасно понимала – как, впрочем, и Лили – что успеть все сразу просто не в состоянии. Так что Лили вытряхнула из ящика столовые приборы, достала пахучую полировочную пасту и села за стол, принимаясь за работу – кажется, от всех этих паров у нее начинала кружиться голова.
Ей было надо встретиться с Северусом. Он же пошел вчера домой, верно? Хотя если ему и впрямь тридцать восемь, то совершенно ясно, отчего его не тянет в это кошмарное местечко – ой нет, тут и так все ясно, сколько бы лет ему ни было. Но куда ему еще деваться? Ох, она ж ведь так и не спросила, где он провел прошлую ночь – хорошенький из нее друг детства, ничего не скажешь…
Вряд ли мама обрадуется, если Лили тайком удерет к мальчику, которого ее семья терпеть не может, так что придется остаться как минимум до обеда. Потом мама и Петунья усядутся перед телевизором и будут пить кофе с капелькой “Бейлиса”; они всегда смотрели одну и ту же запись – повтор сюиты из “Щелкунчика” в исполнении Лондонского симфонического оркестра. Если на этот раз распорядок не изменится и останется таким же, как и в прошлом году, когда Петунья захватила власть на кухне, устроив Великий государственный переворот, то Лили удастся улизнуть к Севу где-то в районе четырех. А ее сестра поддерживала неизменность распорядка еще рьяней, чем наводила чистоту.
- Мам, так хорошо? - спросила Лили, показывая три начищенных вилки, три ножа и три чайных ложки.
- По мне так просто великолепно.
- Не забудь еще столовые ложки, - напомнила Петунья от плиты. - И лопаточку для торта, парадную поварешку и вилки для салата.
- А может, мы и так обойдемся? - спросила мама.
- Сегодня же Рождество, мамуля!
- Я все сделаю, - Лили повернулась к горке с фарфором, оказавшись спиной к матери и сестре, и возвела глаза к небу.
- И еще рождественский фарфор, Лили, - добавила Петунья с ноткой триумфа в голосе. - Ты наверняка захочешь его помыть.
- Ну разумеется, - согласилась она елейным голоском. Петунья помешивала соус, практически сияя от удовольствия.
Так что Лили начистила столовые приборы, помыла посуду и расстелила скатерть – вернее, попыталась это сделать, потому что прямо у локтя вдруг возникла Петунья и отстранила ее от стола со словами:
- Лили, как же ты замуж собираешься выходить? Я даже из кухни вижу, что у тебя тут сплошные складки!
Лили еле проглотила так и просившийся на язык ответ – вот уж на что Джеймсу было в высшей степени наплевать, так это на ее таланты накрывать на стол. И с еще большим трудом проглотила вопрос, каким чудом сестре удалось так идеально выровнять скатерть.
Мама проскользнула к сушилке, собираясь протереть фарфор; Петунья буквально выхватила посуду у нее из рук.
- Нет, мамуля, - запротестовала она, - отдыхай, сегодня будем хозяйничать мы с Лили. Мы же уже почти взрослые женщины.
- Ну да, совсем взрослые – одной шестнадцать, другой восемнадцать, - улыбнулась мама, целуя в щеку старшую дочь, но взгляд ее затуманился.
Сервировка обеда в исполнении Петуньи была достойна приема у герцогини. Она усадила маму во главе стола и отдавала Лили распоряжения, куда лучше поставить то или иное блюдо, но недовольно поджимала губы и поправляла каждую тарелку, как только та оказывалась на столе. От чудесных запахов – жареный цыпленок с подливкой, чесноком и петрушкой – у Лили потекли слюнки; не дожидаясь, пока Петунья прочитает молитву, она воткнула ложку в блюдо с картофелем и заработала от сестры убийственный взгляд.
- Петунья, кажется, ты перестаралась, - мамины глаза искрились от смеха. - Лили оказалась совершенно не в силах устоять.
- Пожалуйста, поторопись, - простонала Лили.
Разумеется, сестра поняла “поторопись” как “делай как можно медленнее” и затянула длиннющую молитву. Лили не могла мысленно не отметить, насколько же это действо отличалось от Рождества с Джеймсом и ребятами – разумеется, они всегда приглашали Сириуса, Ремуса и Питера, и те всегда приходили. Джеймс и Сириус запускали разные экстравагантные хлопушки и рождественские фейерверки из “Зонко”, и что-то неизбежно загоралось, но Лили или Ремус – а чаще оба сразу, поскольку пожар обычно начинался сразу в нескольких местах – заливали пламя холодной водой. Рождественский обед, как правило, варьировался от крайне экзотичного до полнейшей дикости – в зависимости от того, что именно на сей раз откопали в тайских, марокканских или камбоджийских ресторанчиках Сириус с Ремусом. Потом Ремус играл на пианино рождественские гимны – первую пару гимнов пели серьезно, но Сириус и Джеймс всегда сводили их к игре в слова – конечно же, неприличные.