Тут его ноздри уловили легчайший аромат её духов, « Vie de Camille», напомнив ему о флаконе, который он с таким трудом выписал из Парижа для своей мусуме Ханы — Цветка, — и внезапно охватившее его озлобление как вихрем смело все его благородные побуждения.
Поблизости не было никого, кто мог бы их слышать, Хай-стрит лежала почти пустынная в обе стороны. Но он все равно понизил голос:
— Мне очень жаль, что приходится говорить вам все это, но мне стало известно кое-что, о чем вы должны знать. Не представляю даже, с чего мне следовало бы начать, но... ваш отец посетил Макао несколько недель назад, он очень крупно играл там и проиграл. — Понсен заметил, как мгновенно побледнело её лицо. Его душа распахнулась навстречу ей, но он продолжал следовать плану, который они выработали с Сератаром. — Извините.
— Очень крупно, Андре? Как это нужно понимать? — Её слова прозвучали чуть слышно, он видел, как она смотрит на него широко открытыми глазами, напряженно застыв в тени здания.
— Он потерял все: своё дело, ваши средства. Она охнула.
— Все? Мои средства тоже? Но он не может?
— Мне искренне жаль, но может и уже сделал. Закон позволяет ему это: вы его дочь, вы не замужем, не говоря уже о том, что вы несовершеннолетняя, он ваш отец и вправе распоряжаться и вами, и всем, что вам принадлежит, но вам, разумеется, это и так известно. Ещё раз извините, мне очень жаль. У вас есть какие-нибудь ещё деньги? — поинтересовался он, зная, что у неё не осталось ни гроша.
— Простите? — Она вздрогнула всем телом и постаралась заставить свой мозг мыслить ясно. Неожиданность, с которой ей открылось, что второй из её самых ужасных страхов стал теперь реальностью и достоянием гласности, в клочья разодрала тот столь тщательно свитый кокон, в котором она пыталась спастись. — Откуда... откуда вам известно все это? — запинаясь, пробормотала она, слепо ища руками какую-нибудь опору. — Мои, мои средства принадлежат мне... он обещал.
— Он передумал. А Гонконг — та же деревня, в Гонконге нет секретов, Анжелика, ни там, ни здесь ничего нельзя утаить. Сегодня я получил послание с нарочным из Гонконга, от одного из деловых партнеров. От него я узнал детали — он был в то время в Макао и видел всю катастрофу своими глазами. — В голосе его слышалась дружеская озабоченность, таким и должен был быть голос друга, но говорил он только половину правды. — Он и я... мы... нам принадлежат некоторые из векселей вашего отца, он брал у нас деньги в прошлом году и до сих пор не вернул. Новый страх пронзил её.
— Разве... мой отец не платит по векселям?
— Н-нет, боюсь, что нет.
С болью в сердце она думала о письме своей тетушки и теперь знала точно, что деньги, которыми ссудил её дядя, тоже не были возвращены, и он сейчас в тюрьме, потому что... «Возможно, он попал в тюрьму из-за меня, — хотелось закричать ей. Она отчаянно пыталась держать себя в руках, молясь, чтобы все это оказалось сном. — О Боже, о Боже, что же мне делать?»
— Я хочу, чтобы вы знали, если я могу помочь, пожалуйста, только скажите мне.
Её голос вдруг стал пронзительным.
— Помочь мне? Вы растоптали мой покой, если то, что вы говорите, правда. Помочь мне? Зачем вы рассказали мне все это именно сейчас, зачем, зачем, зачем, когда я была так счастлива?
— Лучше, если вы узнаете об этом прямо сейчас. И лучше от меня, чем от врага.
Её лицо перекосилось.
— Врага, какого врага? С какой стати у меня должны быть враги? Я никому ничего не сделала, ничего, ничего, ниче... — Слезы хлынули у неё из глаз. Не в силах сдержаться, он на мгновение сочувственно обнял её , потом положил руки ей на плечи и встряхнул.
Прекратите, — произнес он с напускной резкостью. — Ради бога, прекратите, неужели вы не видите, что я хочу помочь вам!
По другой стороне улицы к ним приближалось несколько мужчин, но он заметил, что все они шатаются и заняты только собой. Больше поблизости не было никого, только далеко позади них люди все так же спешили в клуб; тень здания прятала их от посторонних глаз. Он снова встряхнул её , и она простонала:
— Вы делаете мне больно! — Но слезы прекратились, и она пришла в себя.
Отчасти пришла в себя, холодно подумал он; этот самый процесс повторялся для него уже, наверное, в сотый раз, различаясь всегда лишь степенью жестокости и искажения правды в отношении других невинных душ, которых ему нужно было использовать ради возвеличения Франции — и при этом насколько легче было иметь дело с мужчинами, чем с женщинами. Мужчин ты просто пинал промеж ног или обещал отрезать то, что там болтается, или втыкал иголки... Но вот женщины! Отвратительное это дело — обращаться с женщинами подобным образом.
— Вы окружены врагами, Анжелика. Столько людей не хотят, чтобы вы вышли замуж за Струана, его мать будет препятствовать этому всеми доступными ей...
— Я никогда не говорила, что мы собираемся пожениться, это... это слухи, слухи, ничего больше!
— Merde! Конечно, это правда! Он ведь уже сделал вам предложение, не так ли? — Он снова потряс её , его пальцы сжимали её плечи, как стальные скобы. — Не так ли?
— Мне больно, Андре... да, да, он сделал мне предложение. Он протянул ей платок, сразу смягчившись.
— Вот, вытрите глаза, у нас мало времени.
Она смиренно подчинилась, опять начала плакать, потом одернула себя.
— Почему вы такой ужасны-ы-ый?
— Я единственный настоящий друг, который у вас здесь есть, я целиком на вашей стороне, готов помочь, единственный верный друг, которому вы можете доверять, — я ваш единственный настоящий друг, клянусь вам, только я один могу вам помочь. — Обычно он с жаром добавлял «клянусь Господом Богом», но сейчас решил, что она уже крепко сидит на крючке, и оставил это на потом. — Лучше вам выслушать всю правду, пока никто об этом не знает. Теперь у вас есть время, чтобы подготовиться. Эта новость прибудет сюда не раньше чем через неделю; у вас есть время сделать вашу помолвку торжественной и официальной.
— Что?
— Струан ведь джентльмен, не так ли? — Ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы произнести это без издевки. — Английский... виноват, шотландский — в общем, британский джентльмен. Разве они не считают себя с гордостью людьми слова? А? Как только о помолвке будет объявлено официально, он уже не сможет взять своё слово назад, окажетесь вы нищей или нет, — что бы ни сделал там ваш отец и что бы ни говорила его мать.
«Я знаю, я знаю, — хотелось кричать ей. — Но я женщина, и я должна ждать, я ждала, и вот теперь стало слишком поздно. Или нет? О Пресвятая Богородица, помоги мне!»
— Я не... я не думаю, что Малкольм станет винить меня за моего отца или... или слушать свою мать.
— Боюсь, ему придется её слушаться, Анжелика. Вы забыли, что Малкольм Струан тоже несовершеннолетний, каким бы большим тайпэном он ни был? Двадцать один ему исполнится только в мае будущего года. До тех пор она может налагать на него всевозможные юридические ограничения. По английскому закону она даже может объявить помолвку недействительной. — Он не был полностью в этом уверен, но это казалось ему разумным и было правдой в отношении французского закона. — Она может давить и на вас. Возможно, даже подаст на вас в суд, — добавил он с печальным лицом. — Струаны очень могущественны в Азии, это почти что их родовое владение. Она вполне смогла бы добиться, чтобы вас вызвали в суд, а вы знаете, что люди говорят о судьях, любых судьях, а? Она могла бы сделать так, что вас приволокут к магистрату и обвинят в том, что вы кокетка, обманщица, просто нацелившаяся на его деньги, а то ещё в чем-нибудь и похуже. Она могла бы нарисовать перед судьей очень неприглядную картину: ваш отец — игрок и пьяница, к тому же банкрот, ваш дядя сидит в долговой яме, сами вы — без гроша, искательница приключений; а вы слушали бы её со скамьи подсудимых, не имея возможности защититься.
На её лице появилось затравленное выражение.
— Откуда вы узнали про дядю Мишеля? Кто вы?
— Никакого фокуса тут нет, Анжелика, — небрежно ответил он. — Сколько французских граждан живет в Азии? Не много, второй такой, как вы, вообще нет, а люди любят сплетничать. Что до меня, то я Андре Понсен, китайский торговец, японский торговец. Меня вам нечего бояться. Мне от вас не нужно ничего, кроме дружбы и доверия, и я хочу вам помочь.
— Как? Мне ничто не поможет.
— Нет, это не так, — мягко возразил он, внимательно наблюдая за ней. — Вы ведь любите его, не правда ли? Дай вам шанс, вы были бы лучшей женой, какую может пожелать себе мужчина, разве нет?
— Да, да, конечно...
— Тогда подтолкните его, очаруйте, убедите его — любым способом, каким сможете, — официально объявить о вашей помолвке. Возможно, я смогу подсказать вам что-нибудь, направить вас. — Теперь наконец он видел, что она по-настоящему слушает его, действительно его понимает. Мягко он нанёс свой
[21]. — Мудрая женщина, а вы мудры столь же, сколь и прекрасны, вышла бы замуж быстро. Очень быстро.
Струан читал, масляная лампа на столике у кровати давала достаточно света, дверь в её комнату была приоткрыта. Его постель была удобной, и он с головой ушел в книгу. Его шелковая ночная рубашка подчеркивала цвет его глаз, лицо все ещё оставалось бледным и худым, даже тени былой силы не было в нем. На столике рядом с лампой стоял снотворный настой, тут же лежали его трубка, табак и спички, стоял ещё один стакан — с водой, в которую добавили немного виски. — Это пойдет вам на пользу, Малкольм, — сказал ему Бебкотт. — Лучшего лекарства на ночь для вас сейчас не найти, только разбавляйте побольше. Это лучше, чем опиумная вытяжка.
— Без неё я не могу уснуть всю ночь и чувствую себя ужасно.
— Сегодня уже семнадцатый день после ранения, Малкольм, вам пора остановиться. Остановиться по-настоящему. Плохо, если для сна вам будет необходимо лекарство. Лучше всего прекратить принимать его навсегда.
— Я уже пробовал сделать это раньше, и ничего не получилось. Я брошу его пить через день или два...
В комнате было тихо и уютно, тяжелые занавеси на окнах были задернуты на ночь, мирно тикали красивые щвейцарские часы. Время близилось к часу ночи. Книгу «Убийства на улице Морг» Эдгара Алана По сегодня утром ему принес почитать Дмитрий.
Струан был так поглощен своей книгой, что не слышал, как входная дверь в её комнату открылась и закрылась, не слышал, как она на цыпочках прошла через комнату, не видел, как она на мгновение заглянула к нему, потом исчезла. Через секунду раздался едва слышный щелчок — закрылась дверь её спальной.
Он поднял глаза, напряженно вслушиваясь. Уходя, она сказала, что заглянет к нему, но если он будет спать, будить его не станет. Или, если она слишком устанет, отправится прямиком в постель, тихо, как мышка, и увидится с ним утром.
Книга лежала у него на коленях. С усилием он сел прямо и свесил ноги через край кровати. Это он ещё мог вынести. Но не встать. Встать ему пока было все так же не под силу. Сердце тяжело стучало в висках; он почувствовал тошноту и лег. И все же немного лучше, чем вчера. «Нужно пытаться, что бы ни говорил Бебкотт, — угрюмо сказал он себе, потирая живот. — Завтра попробую снова, три раза. Может быть, оно и к лучшему, что я не могу встать. Я бы захотел быть с ней. Господи, помоги мне, я бы не смог без этого».
Когда боль немного улеглась, он опять взялся за чтение, радуясь, что книга у него под рукой, но теперь она уже не так занимала его, мысли разбредались, и его разум принялся смешивать прочитанный рассказ с картинами, в которых её готовились вот-вот убить, кругом какие-то трупы, он бросается, чтобы защитить её , картины сменяют одна другую, становясь все более эротическими.
Через некоторое время он отложил книгу, отметив страницу закладкой, которую она ему подарила, закладкой из её дневника. Интересно, что она пишет в нем. Я знаю, она ведет записи так же регулярно, как и любой другой. Обо мне и о ней? О ней и обо мне?
Теперь он чувствовал огромную усталость. Его рука потянулась к лампе, чтобы увернуть фитиль, и остановилась. Маленькая рюмка со сном внутри манила. Его пальцы дрожали.
Бебкотт прав, это мне больше не нужно.
Он решительно потушил свет, откинулся на спину и закрыл глаза, вознося молитву о ней, о своей семье, о том, чтобы его мать благословила их, а потом о себе. «О Господи, помоги мне выздороветь — мне страшно, очень страшно».
Но сон не шел к нему. Когда он поворачивался или пытался устроиться поудобнее, боль прорезала внутренности, и он тут же вспоминал Токайдо и Джона Кентербери. Он завис в какой-то тяжкой полудреме, мозг его гудел от прочитанного: жуткое, леденящее кровь начало, а какова будет развязка? Добавляя сюда всевозможные картины. Все новые и новые, некоторые злые, некоторые прекрасные, некоторые совсем живые, любая попытка поменять положение расцветала на них багровыми пятнами боли.
Время шло, минул час или несколько минут, он не мог сказать точно, и тогда он выпил эликсир и блаженно расслабился, зная, что скоро будет парить в воздухе на тонком, прозрачном газе, её рука на нем, его рука на ней... там, на её груди... везде... её руки в ответ столь же опытны, столь же желанны... не только руки.
15
Пятница, 3 октября
Едва лишь рассвело, Анжелика выбралась из кровати и присела за туалетный столик в эркере, выходившем окном на Хай-стрит и гавань. Она совсем измучилась. В запертом ящичке лежал её дневник в обложке из тусклой красной кожи. Он тоже запирался. Из потайного места она извлекла ключ, отомкнула застежку, обмакнула ручку в чернила и написала, беседуя с дневником, словно со старым другом, — последние дни ей казалось, что дневник стал теперь её единственным другом, только с ним она ещё могла говорить откровенно:
Пятница, 3: ещё одна тяжелая ночь, и я чувствую себя ужасно. Прошло четыре дня после того, как Андре сообщил мне ужасную весть о моем отце. С тех пор я была не в состоянии ни писать, ни делать что-либо, заперла все двери и «слегла», притворившись, что у меня жар. Лишь раз или два за день я выхожу навестить моего Малкольма, чтобы развеять его тревогу, все же остальное время не отпираю никому, кроме моей горничной, которую я терпеть не могу, правда, я согласилась встретиться с Джейми один раз и с Андре.
Бедный Малкольм, в первый день моей «болезни», когда я не появилась и не стала никому открывать, он чуть с ума не сошел от беспокойства и все настаивал, чтобы его отнесли на носилках в мой будуар и он смог увидеть меня хотя бы таким образом — даже если для этого пришлось бы выломать дверь. Мне удалось опередить его, я заставила себя пойти к нему и сказала, что со мной все хорошо, просто у меня сильно разболелась голова, и — нет, мне не нужен Бебкотт, а ему не стоит переживать из-за моих слез. Я объяснила ему по секрету, что у меня просто наступило «то самое время месяца» и кровотечение иногда бывало обильным, а иногда не наступало в срок. Он был невероятно смущен тем, что я упомянула про свои месячные! Просто невероятно смущен! Словно и не знал ничего об этом свойстве женского организма. Порой я совсем не понимаю его, хотя он так добр и заботлив, самый добрый и заботливый из всех, кого я знала. Ещё одно расстраивает меня: если говорить правду, ему, бедному, не намного лучше, и каждый день он так страдает, что мне хочется плакать.
«Матерь Божья, дай мне силы! — думала она. — Ведь это ещё не самое страшное. Я стараюсь не волноваться, но я в отчаянии. День приближается. Тогда я освобожусь от этого ужаса, но останется ещё нищета».
Она начала писать снова.
В этом здании так трудно спрятаться и побыть одной, каким бы уютным и красивым оно ни было, но жизнь в Поселении просто ужасна. Ни парикмахерши, ни дамского портного (хотя у меня есть портной-китаец, который просто изумительно копирует то, что уже существует), ни шляпника — я ещё не спрашивала, можно ли здесь заказать туфли. Пойти некуда, заняться нечем — о, как я скучаю по Парижу, но как я теперь вообще смогу там устроиться? Согласился бы Малкольм уехать отсюда, если бы мы поженились? Никогда. А если мы не поженимся... где я найду денег даже на билет домой? Где? Я спрашивала себя тысячу раз и не находила ответа.