Он практически ничего не помнил из того, что случилось с ним до. А то, что помнил, казалось жутким и иррациональным. Из реального и более-менее правдоподобного в памяти остались лишь обрывки. Оттягивающий плечо набитый учебниками рюкзак, темнота декабрьского вечера, снежинки в свете одинокого фонаря, хрусткий ледок под ногами, заиндевевшие стекла очков и острое ощущение того, что жизнь проходит мимо, а он, студент четвертого курса физмата Арсений Гуляев, так и останется стоять на ее обочине. Откуда родом это чувство, Арсений не понимал, но твердо верил, что так оно и было в его прежней, докоматозной, жизни и что все случившееся потом – это лишь лишнее подтверждение того, что он типичный лузер. Он даже из комы выкарабкался не победителем, а столетней развалюхой. Врачи называли это чудом, казуистикой, говорили, что кровоизлияние в мозг – это еще очень скромная плата за такую тяжелую, несовместимую с жизнью травму.
Скромная плата! В неполных двадцать два остаться парализованным инвалидом, неспособным не то что ходить, ложку держать. Бабушка Арсения умерла от инсульта, он знал, как это бывает: перекошенное лицо, струйка слюны из уголка рта, скрюченная рука, непослушная нога. А теперь он на собственной шкуре почувствовал, каково это – сделаться беспомощным и никчемным, потерять веру в себя.
Мысли были убийственными, Арсений засыпал и просыпался с ними. Это если удавалось заснуть, потому что одним из последствий черепно-мозговой травмы стала головная боль. Жесточайшая, не убиваемая ни таблетками, ни уколами, сводящая с ума и лишающая сил, но притом удивительным образом расцвечивающая окружающий мир яркими мазками и сполохами. Ему становилось легче лишь в присутствии доктора с разноцветными глазами и странным именем Селена.
Арсений хорошо помнил, как это было в первый раз. Он уже почти потерял человеческий облик от боли, когда на лоб легла прохладная ладонь. Кончики пальцев светились нежно-голубым, он не видел этого, но знал наверняка, как и то, что прохладное нежно-голубое с Селениных пальцев проникает сквозь кости черепа, успокаивает, убаюкивает, забирает боль. Когда врач отняла руку, боль почти прошла, нежно-голубое сделалось вдруг тревожно-фиолетовым, а разноцветные глаза стали цвета давно не стиранных больничных простыней.
– Одну секундочку. – Селена пыталась улыбаться, но улыбка получалась кривой, почти такой же кривой, как послеинсультная улыбка самого Арсения, и руки у нее дрожали, а на лбу и подбородке выступили капельки пота. – Мне нужно… – Из кармана халата она достала шоколадку, развернула торопливо и неловко, не ломая плитку, откусила сразу большой кусок. – Сахар в крови упал, – пробормотала, запивая шоколадку водой из его больничного стакана. – Скоро все пройдет, ты не волнуйся.
Все прошло, не так быстро, как она обещала, но прошло: глаза сделались яркими и вызывающе разноцветными, порозовели губы, перестали дрожать руки, а тревожно-фиолетовый снова превратился в успокаивающе-голубой.
Арсений тогда толком ничего не понял, кажется, он уснул раньше, чем Селена покинула палату, кажется, он даже не успел сказать ей спасибо. Единственное, что он запомнил ярко и четко, – это взаимосвязь между окружающим Селену светом и исчезновением боли. Утром следующего дня он встречал ее с шоколадкой. Просто так, на тот случай, если она снова решит забрать его боль.
– Это мне? – Она посмотрела на шоколадку задумчиво, и в задумчивости этой Арсению почудилась тревога. – Нежно-голубое свечение вокруг Селены полыхнуло ультрамарином. Может, полыхнуло, а может, Арсению просто показалось из-за набирающей силу боли.
– Чтобы сахар не падал. – Он попытался улыбнуться, левый угол рта беспомощно дернулся, превращая улыбку в уродливую гримасу.
– Он падает не «до», а «после». – Селена присела на край больничной койки, по-ученически сложила ладони на коленках. – Как самочувствие?
– После вчерашнего, – Арсений запнулся, – после того, что ты сделала, мне стало легче.
– Это странно. – Она заправила за ухо длинную челку и посмотрела на Арсения сияющими глазами. – Я думала, это прошло и больше не вернется. Я вчера даже не надеялась… просто хотела помочь.
– Ты помогла. Таблетки не помогли, а ты помогла. – Арсений замолчал, не решаясь попросить о главном, о том, ради чего выложил на тумбочку шоколадку.
– Если хочешь, я могу попробовать еще раз.
– Попробуй, пожалуйста.
…Бесконечная череда дней. Потерявшие счет шоколадки. Бледно-голубое, перетекающее в фиолетовое. Первые по-детски неуклюжие шаги. Улыбка, все еще кривоватая, но уже похожая на человеческую. И разговоры, долгие, потаенные, про то, что не рассказать даже лучшему другу Лысому, про разноцветные ауры и дымно-серые тени, про утраченную и вновь обретенную Селеной способность к целительству, про их общие маленькие тайны и победы.
Наверное, Арсений бы влюбился. Даже наверняка влюбился, если бы однажды не выглянул вечером в окно. Селена даже не шла, а летела к ожидающему ее мужчине. Арсений не мог видеть их лица, но по окружающему этих двоих золотому свечению как-то сразу понял, что влюбляться в Селену бессмысленно, что вот этот статный, длинноволосый щеголь, небрежно опирающийся на черную трость, уже давно обошел его на виражах судьбы. Нет, Арсений не ревновал. Бессмысленно ревновать к такому, что сияет ярче золота. Просто стакан, который он пытался удержать парализованной рукой, вдруг ухнул на пол, разлетаясь на мелкие осколки.
* * *
С тем, что у Селены есть муж и маленькая дочь, Арсений смирился довольно быстро, и так же быстро его любовь трансформировалась в другое, по-родственному светлое и теплое, чувство. Селена стала частью его заново отстраиваемого мира, очень большой частью. Наверное, поэтому в день выписки Арсений нервничал.
Он еще не выздоровел окончательно, впереди были долгие курсы реабилитации и борьбы за возможность вернуться к прежней, докоматозной, жизни. Арсений страшился того, что ждало его за больничными стенами, но еще больше боялся того, что происходило с ним самим.
К разноцветным аурам, окружающим людей и предметы, он привык довольно быстро, они не мешали ему в восприятии мира. Маленькая дополнительная опция, в принципе, ненужная, но и не обременительная и уж тем более не страшная. Но из пограничного мира он, оказывается, прихватил и еще одну, уже не такую безобидную, способность…
Этого пациента Арсений помнил с того самого дня, как выбрался из инвалидного кресла, научился пользоваться костылями и начал выходить в общий коридор. Невысокий старичок в интеллигентных очочках, с аккуратной бородкой и непременно обернутой в пожелтевшую газету книгой. Про себя Арсений называл его профессором. Аура у профессора была землисто-серой, нездоровой. Она вспыхивала жизнерадостным зеленым, лишь когда старик раскрывал свою книгу и погружался в чтение.
Профессор пришел к Арсению за два дня до выписки, вошел без стука, уселся на стул у окна, посмотрел виновато и просительно.
– Здравствуйте, молодой человек! – У него оказался зычный, никак не вяжущийся с тщедушным телом голос. – Прошу прощения, что вынужден вас побеспокоить, но ситуация сложилась таким образом, что обратиться мне больше не к кому.
Арсений уже хотел было сказать, что персонал в больнице ответственный и любезный и любую просьбу пациента выполнит с удовольствием. Хотел, но не сказал – отвлекся на одну маленькую странность. У профессора не было ауры. Ни землисто-серой, ни ярко-зеленой – никакой! За дни, проведенные в реабилитационном центре, Арсений встречал лишь одного человека без ауры. Этот человек каждое утро таращился на него из зеркала, нервно улыбался кривоватой улыбкой, близоруко щурил синие глаза. В том радужном мире, который кто-то наложил на его привычно-унылый мир, подсветки не было только у него самого.
– Дело в книге. – Визитер нервно пригладил редкие волосы. А вот и вторая странность: книги, с которой профессор никогда не расставался, на сей раз с ним не было. – Ах, простите меня великодушно! Забыл представиться! – Он церемонно привстал со стула. – Мережко Эммануил Яковлевич, с позволения сказать, коллекционер.
– Очень приятно. – Сказать по правде, в происходящем не было ничего приятного. Ни светский тон, ни добродушное лицо профессора не могли избавить Арсения от гнетущего, вгрызающегося в позвоночник чувства неправильности.
– Дело в книге, – повторил профессор и растерянно посмотрел на свои ладони. – Редкая вещь, я бы даже сказал, уникальная – «Выписка новых заповедей» Иона Схоластика тысяча восемьсот семьдесят третьего года! Вы представляете, молодой человек?
– Честно говоря, не очень. – Арсений пожал плечами. – Редкая, наверное, книга?
– Редчайшая, уникальнейшая и очень дорогая. – Старик огляделся, словно в палате их могли подслушать. – Я уже нашел покупателя, но все никак не решался расстаться со своим сокровищем, все тянул и медлил, старый дурак. И ведь покупатель достойнейший – коллекционер, настоящий ценитель. Да не из тех, что купят шедевр, а потом всю жизнь держат в банковской ячейке за семью печатями. С книгами так нельзя, книгам человеческие руки нужны. Вы знаете, молодой человек, – профессор подался вперед, поманил Арсения пальцем, – я ведь только сейчас понял, каким чудовищным эгоистом был, потому что…
Договорить он не успел, дверь в палату распахнулась, впуская внутрь постовую медсестру Альбину Ивановну, женщину в равной мере добрую и хамоватую.
– Душно-то как! – Она окинула палату зорким оком. Под ее строгим взглядом профессор втянул голову в плечи и, вскочив со стула, бочком протиснулся в полуоткрытую дверь. – Гуляев, что стоишь? А ну, марш на процедуры! Зову его, зову! – Альбина Ивановна обмахнулась папкой с листами назначений и добавила уже спокойнее: – Батареи кочегарят почем зря. Окно открой перед выходом, пусть проветрится хоть немного.
Путь к процедурному кабинету лежал мимо палаты профессора. Арсений подумал, что как-то бестолково оборвался их странный разговор, уже намерился было войти, когда дверь палаты открылась сама. Санитарка тетя Люба, маленькая и верткая, бормоча что-то себе под нос, бухнула прямо под ноги Арсению сначала мешок с грязным постельным бельем, а следом ведро с водой и швабру. Перед тем как дверь в палату захлопнулась, он успел разглядеть сидящего на незаправленной больничной койке профессора. Старик поймал его взгляд, виновато улыбнулся. Нет, определенно нужно зайти поговорить.
Арсений уже взялся за дверную ручку, когда тетя Люба, громыхнув ведром, поинтересовалась:
– Куда собрался, хлопец?
– Туда.
– А что тебе там делать? – Тетя Люба посмотрела на него снизу вверх, нахмурилась.
– Поговорить хотел. – Не отпуская ручку, Арсений оперся плечом о дверной косяк. – А что – нельзя?
– Нельзя. – В голосе санитарки послышались какие-то странные нотки, а ее коричневая аура слегка потемнела. – Ты не знаешь, что ли? – спросила она шепотом и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Умер он, пациент-то. Сегодня утром преставился. Постовая заглянула, а он лежит посередь палаты уже неживой.
– Глупости, – Арсений мотнул головой и толкнул дверь. – Вы что-то путаете, потому что я только что… – Договорить он так и не смог – палата была пуста…
– Глупости – это то, что я тебе врачебные тайны рассказываю, – обиделась тетя Люба, – а в человеческой смерти, милый мой, нет никакой глупости. Он старый уже был, да и больной насквозь. И так чудо, что протянул так долго.
– Кто? – спросил Арсений, растерянно оглядывая палату.
– Так Мережко этот, который преставился. Жалко мне его, одинокий он был, лечился у нас уже раз шесть, наверное, и ни разу к нему никто не наведался. Это ж разве хорошо, когда вот так-то? – Тетя Люба перекрестилась, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь: – Кто хоронить-то будет? – А потом, точно опомнившись, добавила: – Шел бы ты, хлопец, куда шел. Чего уж теперича?.. Ему теперича разговоры твои без надобности…
Ох, как тетя Люба оказалась не права – покойный Эммануил Яковлевич Мережко жаждал общения! Он пришел в палату к Арсению ночью, присел на облюбованный еще днем стул, деликатно откашлялся, дожидаясь, пока к собеседнику вернется дар речи.
– Покорнейше прошу меня простить, – сказал он виновато и, сдернув с носа очки, принялся протирать их краем больничной пижамы. – Я и сам, знаете ли, не сразу понял, что происходит… в первый раз со мной такое…
– Что – в первый раз? – От страха голос сделался сиплым и едва различимым, но профессор прекрасно расслышал.
– Опыт внетелесного существования. Очень любопытно, доложу я вам, но есть некоторые сложности коммуникации. Это просто счастье, что я нашел вас, молодой человек.
– Меня? – Арсений едва удержался, чтобы не последовать примеру тети Любы и не перекреститься.
– Надо думать, что людей со способностями медиумов не так и много, а мне посчастливилось повстречаться с вами буквально сразу после смерти. Думаю, это большая удача.
– Я не медиум. – Все-таки Арсений перекрестился и даже молитву сотворил, путаясь в словах, заикаясь, глотая окончания.
Ночной гость терпеливо ждал, а когда Арсений закончил, самым светским тоном продолжил прерванный разговор:
– Собственно говоря, если бы не книга, я бы не стал вас тревожить, молодой человек. Но ситуация безвыходная, я к физическому миру отныне отношение имею лишь косвенное, а с книгой нужно что-то делать.
– Что? – спросил Арсений. Он вообще ничего не понимал, происходящее казалось дурным сном, настолько странным и нелепым, что даже испугаться как следует не получалось. Он медиум! Смех, да и только…
– Я вам уже говорил, что есть человек, готовый ее купить! – сообщил профессор. – Я понимаю, что при жизни не продал бы ее никогда, но теперь ей просто необходим хороший хозяин. Если бы вы не отказались мне помочь, если бы выступили посредником в этой сделке, уверяю вас, внакладе никто бы не остался. Книга стоит восемьдесят тысяч долларов, и это по самым скромным прикидкам.
– Вам нужны деньги?
– Мне?! Бог с вами, молодой человек! Мне уже ничего не нужно, я хочу только одного, чтобы моя книга попала в хорошие руки.
– А деньги? – спросил Арсений.
– А деньги оставьте себе. Вы молоды, полны планов. Для восстановления сил и здоровья вам понадобится качественная медицинская помощь, а это по нынешним временам весьма затратно. Ну, что скажете? – Старик подался вперед, заглянул Арсению в глаза. – Соглашайтесь, сделка обоюдовыгодная.
Да, сделка была обоюдовыгодная, потому что деньги Арсению были нужны, как воздух. Его пребывание в этом супероснащенном и суперэлитном реабилитационном центре оплачивал какой-то научно-исследовательский институт, но долго ли продлится спонсорская помощь, Арсений не знал. Сколько еще его случай будет считаться уникальным и достойным изучения? Один месяц, два… А дальше что? Что делать родителям, и без того всю жизнь перебивающимся с копейки на копейку, сначала чтобы вырастить его, потом чтобы дать достойное образование и вот сейчас, чтобы поставить на ноги?
– Что я должен сделать? – спросил Арсений после недолгих раздумий.
– Для начала вы должны забрать книгу.
– Ту, с которой вы не расставались при жизни?
– Ту самую, – профессор кивнул. – И ведь понимал, что брать ее с собой в больницу – большой риск, а по-другому никак не мог. Слаб человек…
– И где она сейчас?
– У сестры-хозяйки, вместе с остальными моими вещами. Надо только как-то туда проникнуть.
– Она свою каморку всегда закрывает. – Арсений вспомнил до краев наполненную чувством собственной значимости сестру-хозяйку, которую побаивались, кажется, даже врачи, и усомнился в успехе предприятия. – И времени в обрез, меня завтра выписывают.
– Погодите отказываться, дружочек! – зачастил гость. – Неужели нельзя что-нибудь придумать?!
– Я подумаю, – пообещал Арсений. – Только теперь мне бы хотелось побыть одному. Если не возражаете…
– Подумайте, очень вас прошу. И не буду вам мешать. – Гость встал со стула, сделал несколько шагов в сторону двери и исчез, словно его и не было. А вдруг и в самом деле не было: может, это последствия черепно-мозговой травмы? Галлюцинации…