В углу, за другим столом, прикреплено к стене развернутое вишневое знамя со склоненным древком. На мягкую, выпуклую складку знамени падал солнечный луч, и плюш светился раскаленным металлом. На столе — ни бумажки, обе чернильницы закрыты медными крышечками — крохотными рыцарскими шлемами. Комсорг, наверное, еще не появлялся.
Когда технический секретарь повернулась к Мите, он увидел, что глаза ее косят. Девушка, вероятно, стыдилась этого и, разговаривая, наклоняла голову.
— Урусова работала в ночь, — сказала она, глядя исподлобья. — Скоро будет. Сдаст паровоз и обязательно придет.
Митя взял со стола газету, присел к окну и стал ждать.
Вдруг он услышал запомнившийся ему грудной голос и поднялся, загремев стулом.
Маня быстро вошла в комнату, высокая, ладная, с гордо посаженной головой и покатыми округлыми плечами. Митя отметил, что она вовсе не так уж велика и громоздка, и, должно быть, прозвище «Полторы Мани» — произведение какого-то злого языка…
С ее появлением все в комнате пришло в движение: и технический секретарь, и плакаты, зашуршавшие на стенах, и парусиновая гардина на окне, и сам воздух.
— Привет, Надюшка! Что у нас нового? Зубки, я вижу, прошли?
— К тебе товарищ, — сказала Надя, любовно поглядывая на Урусову.
Маня поставила в угол сундучок и легким движением поправила коротко остриженные мягкие каштановые волосы.
Урусова слушала Митю, не сводя с него больших голубовато-серых глаз, в которые он не решался заглянуть.
— Толково! — сказала Маня, быстро уловив суть рассказа. — Помогаешь фронту, получаешь специальность. Отлично! — И мечтательно откинула голову: — Вот бы все так в каникулы!
— Как раз! — криво усмехнулся Митя и передал свой разговор с Горновым.
На лицо Урусовой упала тень. Но ненадолго.
— Вообще-то он, конечно, прав. Но ведь можно попробовать. И как люди не понимают, просто жуть! — Она хлопнула по столу кулаком. — Ничего, сразимся!
Бороться со всякого рода несправедливостью было одним из любимых дел Мани Урусовой. Для этого у нее всегда находились и охота и время. Комсомольцы паровозного депо считали это ее призванием. К ней шли со своими горестями и обидами не только сверстники, но и люди, давно перешагнувшие комсомольский возраст. Слушая рассказ о какой-нибудь несправедливости, она мгновенно вспыхивала и уже не теряла «накала», пока не одерживала победу. Поражений она почти не знала…
Урусова ненадолго задумалась, потом решительно повернулась к Мите:
— Где я видела тебя?
Он, конечно, помнил, где видела его Урусова, но не признался.
— Нет, вы меня не знаете, — сказал он, и смуглые щеки его залил румянец. — А вот отца, может быть…
Он собирался упомянуть об отце лишь в том случае, если его, Митина, судьба не найдет сочувствия у комсорга. И, хотя сочувствие было налицо, он все-таки «для надежности» пустил в ход отцовское имя. И сразу же вспомнил Максима Андреевича. Нет, старик все равно неправ. Почему человек, трудом заслуживший славу и почет, не может помочь своему сыну?
Митя любил, называя свою фамилию, последить за собеседником. Очень интересно было видеть, как меняется выражение лица человека, услышавшего знаменитую фамилию. Лицо собеседника обычно расплывалось в улыбке, уважительной, даже радостной, а порой и растерянной. «Как же, слыхал!» Или: «Знаю, знаю Черепанова!»
Назвав комсоргу свою фамилию, Митя насторожился.
«Самотек»
Брови Урусовой в веселом удивлении метнулись кверху.
— Тимофея Иваныча сын? Что ты говоришь? Ужасно интересно!
Она так смотрела на Митю, словно не верила, что он может быть сыном Черепанова. Митя, не подозревая, задел очень отзывчивые струны души комсорга.
Урусова деловито и требовательно протянула к нему руку:
— Заявление!
Он не понял ее.
— Ох, эти мне деятели! — вздохнула Маня, достала из ящика клочок серой бумаги и подала Мите: — Сочиняй.
Первое в жизни заявление. Заявление о том, что он хочет стать рабочим. Но Мите некогда было подумать об этом.
Когда она, взяв заявление, собралась идти, в дверях появился большой, полный парень с сундучком в руке. Урусова отложила заявление. Какая-то неуловимая перемена произошла в ее лице.
«Черт возьми, — подумал Митя. — Не раньше и не позже…»
На секунду остановившись, парень приложил к козырьку руку и зашел в комнату. Пока он медленной походкой, в которой было больше лени, чем степенности, двигался к столу, Митя успел его разглядеть. Прямые сильные плечи, круглое, полное лицо с рыжеватыми ресницами и такими же бровями, усыпанное веснушками, будто его обрызгали из штукатурного насоса; водянисто-голубые глаза с робким, заискивающим выражением словно прилипли к Урусовой.
Подойдя к столу, парень взял сундучок из правой руки в левую, рассчитывая, вероятно, поздороваться с комсоргом. Но она только кивнула.
Яркий румянец смыл веснушки с лица парня, глаза его по-прежнему не отрывались от комсорга, и Митя вдруг понял, что парень не может при посторонних сказать Мане то, что хочется, чем мучается, и что Урусовой это хорошо известно, но она и не собирается облегчить его мучения.
— Познакомьтесь, — повелительно сказала Урусова. — Помощник машиниста Тихон Филиппович Чижов… — Она, видимо, никогда не величала его так и теперь боялась рассмеяться. — Сын Тимофея Ивановича Черепанова. Потомственный железнодорожник. Тоже хочет стать паровозником, да вот начальство палки в колеса вставляет…
Чижов без интереса взглянул на Митю и слегка пожал его руку.
— Максим Андреевич хочет взять Черепанова в свой «университет», — сказала Урусова и обернулась к Мите: — Чижов — помощник у Максима Андреевича. Так что, если сломаю Горнового, будете работать вместе.
— Нашего полка прибывает, — вяло улыбнулся Чижов.
Митя понял, что помощник машиниста сказал это, чтобы сделать приятное Мане.
— Кто знает, прибудет ли… — задумчиво отозвался Митя.
— Что ты говоришь? — воскликнул Чижов. — Раз Маня… — он поперхнулся, — раз товарищ Урусова взялась — дело решенное. Мертвая хватка.
Лицо Мани было серьезно, а глаза смеялись.
— Вот не знала за собой таких страшных способностей!.. — И обратилась к Мите: — Жди здесь. Я одна пойду, а то язык мне свяжешь.
С уходом Урусовой Чижов потускнел. Краска сошла с его щек, и снова выступили веснушки.
Митя догадывался, что он испортил Чижову встречу, что поэтому тот холоден к нему, и все-таки спросил, о каком таком «университете» упоминала Урусова.
Помощник машиниста, чтобы скоротать ожидание, стал рассказывать:
— С людьми у нас нехватка, а кадры приходят всякие: кто из ремесленного, кто самотеком. Ты вот, к примеру, «самотек». С вашим братом мороки больше, чем с ремесленником: с самых азов приходится. Потому-то машинисты и открещиваются: «Не надо нам самотека! Мы лучше сами с помощником!» А Максим Андреич — нет. Он даже метод выработал. Берет человека на свою машину, два-три месяца школит его и выпускает кочегаром. Вот и пошло в депо — «Егарминский университет». Образование, правда, не высшее, всего только начальное паровозное, а для закваски достаточно…
— И успевают обучиться за это время? — с затаенным беспокойством спросил Митя.
— Которые способные, успевают. Попадаются, понятно, и дубы. Таким и полгода — не срок. — Чижов засмеялся, вспомнив что-то. — А старику достается и на паровозе и дома. Екатерина Антоновна, жинка его, ноту протеста выставила. И смех и грех. «Кто тебя, дескать, неволит такую обузу на плечи взваливать? Да еще и по карману себя бьешь!» Она, видишь, дозналась, что Максим Андреич учеников на свой наряд берет и через это заработок у него хромает. А старик заявляет ей в таком роде: «Дома ты мой генерал, не спорю. Но только на мою работу твое генеральское звание не распространяется…»
Речь у Чижова была плавная, неторопливая, с ленцой, как, впрочем, и движения его большого тела.
Урусовой не было. Мите казалось, что прошло очень много времени. С чем еще она вернется? В глазах Чижова он читал упрек: «Видишь, что ты наделал, парень! Не появись тут твоя милость, я бы сейчас провожал Маню. Ведь она с ночной смены, ей отдохнуть бы, а ты морочишь голову. И откуда ты только взялся, «самотек»!»
Под расписку
В воскресный солнечный полдень жители Горноуральска наблюдали такую картину. По центральной улице шел солдат, а рядом вразвалку шагал светловолосый коренастый парнишка в распахнутом пиджачке поверх синей рубашки.
Вряд ли они привлекли бы к себе внимание, если бы шли, как все люди, по тротуару. Но они шествовали по мостовой. И, хотя солдат был без винтовки и шел не в затылок пареньку, а рядом, все понимали, что он конвоирует его.
Угрюмый вид парня подтверждал это предположение. Надвинув старую кепчонку на брови, он нелюдимо посматривал по сторонам зеленоватыми дерзкими глазами. Правая рука солдата время от времени касалась его левого локтя, и трудно было понять, напоминает ли он парню о своем присутствии или заботливо поддерживает его.
В общем, их взаимоотношения остались бы для прохожих загадкой, если бы парень вдруг не бросился наутек.
Тяжело топая сапогами, солдат погнался за ним. Впереди сверкали полумесяцы подковок на каблуках у паренька, крыльями развевались коротенькие полы пиджачка.
— Стой! — кричал солдат. — Стой, собачья душа!
Прошмыгнув перед носом легковой машины, паренек метнулся на другую сторону улицы, к трамвайной остановке. Беглец, вероятно, рассчитывал заскочить в вагон. Но из трамвая выпрыгнул высокий дядька в пожарной спецовке, и парень с разгона угодил в его объятия. Он вырывался, сопел, задыхаясь от бега и злости.
— Ну, все! — прерывисто сказал подоспевший солдат и крепко взял его за локоть. — Побаловался, и хватит. Пошли…
— За что это его? — сочувственно спросила женщина из толпы.
— Он знает, за что, — уклончиво ответил солдат, вытирая лоб.
Можно ли было вообразить, что все кончится таким позором! Со станции Лозовая он уехал не на запад, а на восток. Собственно, он не ехал — его везли, сопровождали, его доставляли по месту жительства, в Горноуральск. Солдату-сибиряку, вышедшему из госпиталя и списанному из армии «подчистую», поручили по дороге домой, мимоездом, «забросить» на Урал беглого…
Не так, совсем не так думал Алеша вернуться! Все было против него. Поездка не удалась. Но могли, же привезти его в Горноуральск в будничный день, в дождливую погоду. Так нет, он приехал в чудесное солнечное воскресенье, когда кругом полно людей! Но и этого еще мало. Солдат не мог придумать ничего лучше, как вести его по главным улицам да еще по мостовой…
Ниже надвинув кепку, засунув руки в карманы, Алеша все же вышагивал независимо и степенно. Солдат настороженно косился в его сторону.
— Ведете меня вроде жулика какого! — обиженно произнес Алеша.
— Зачем — жулика? — спокойно возразил солдат. — Жуликов милиция водит.
Самое страшное было впереди: они вышли на улицу Красных Зорь, предстояло пройти мимо дома Мити Черепанова.
Мальчишки, как назло, высыпали на улицу. Надо было немедленно придумать что-то. Бежать? Глупо. Мысль работала быстро, напряженно. Решение найдено! Он идет и запросто беседует с солдатом, своим старым знакомым, вот и все.
Но о чем беседовать? За дорогу они обо всем переговорили.
— Значит, вам в Сибирь? — опросил Алеша, краснея от того, что ему было известно, куда едет солдат.
— В Сибирь, — отвечал солдат, понимая Алешу и стараясь облегчить его положение.
— Долго воевали?
— Не выполнил я свой план…
— Все-таки вам повезло.
— Не шибко.
— Почему же?
— Имел надежду пленных фашистов по Берлину вести, а приходится, видишь, тебя сопровождать…
— Вас ранило? — быстро перевел разговор Алеша.
— Я ж тебе рассказывал, легкое мне пробило. За тобой вот пробежался и уже задохся.
— Ну, вы извините меня…
— Ладно, извиняю, — усмехнулся солдат и подозрительно взглянул на него: что-то больно вежливым стал.
Мальчишки были уже совсем близко. Алеша придал лицу непринужденный, беспечный вид.
Вова Черепанов, игравший на улице, первым заметил его.
— Здорово, Алеша! — закричал он. — Ты уже нашелся?
Алеша отвернулся, а солдат, улыбаясь, сказал тихо, словно про себя:
— Нашелся. Теперь не потеряется…
Вероятно угадав что-то неладное, никто из мальчишек не решился подойти к нему. А когда Алеша и солдат свернули за угол, мальчишки двинулись в ту же сторону: серьезное дело — когда человека ведут!
Возле своего дома Алеша приостановился.
— Ну, давайте я сам подпишу, — умоляюще простонал он. — Ну какая вам разница?
— Нет, парень, на подлог меня не подобьешь.
Махнув рукой, Алеша решительно пересек двор, засаженный картошкой, и быстро поднялся по лестнице…
Открыв дверь, он понял, что ему не миновать и последней неудачи: Вера, в старенькой блузке с дырами на локтях, в подоткнутой на поясе юбке, мыла пол.
Она услышала, как скрипнула дверь, подняла голову, вскрикнула и, выронив тряпку, раскинув мокрые руки, кинулась к брату, оставляя на сухом полу маленькие отпечатки босых ног.
— Алешка! Лешенька! Чертенок мой полосатый!.. — Вера звучно чмокнула его в щеку и, заметив солдата, поспешно поправила юбку.
Солдат, остановившись в дверях и сняв пилотку, поглаживал стриженую голову и растроганно улыбался.
— Ладно, нежности отложим пока, — буркнул Алеша с холодной деловитостью и слегка оттолкнул сестру. — Распишись, что получила меня…
Солдат кашлянул и зашел в комнату.
— Вы ему сестра будете?
Вера закивала, счастливо улыбаясь.
— Тогда распишитесь вот тут. Получила, мол, братца в цельности и сохранности…
Нагнувшись, Вера быстро вытерла о подол руки, нашла на письменном столе карандаш.
— Ценная посылка с доставкой на дом… — Вера не могла сдержать смех, рука не повиновалась ей, и она поставила какую-то закорючку.
Солдат аккуратно сложил бумагу, спрятал ее в карман гимнастерки, надел пилотку и, поднеся руку к виску, стукнул каблуками.
— Спасибо вам. Уже уходите? — огорченно проговорила Вера. — Садитесь, чаю попьем…
Солдат смотрел на нее с нескрываемой нежностью.
— На поезд надо поспеть. Ждут меня в Кемерове. Такая же девушка хорошая, как вы…
Солдат ушел.
— С почетом вернулся, — сказала Вера. — Ой, какой же ты худой! Кожа и кости. К тому же кожа очень грязная. А клёш-то, клёш, боже ты мой! Бахрома, как у скатерти…
Алеша ходил по комнате, не слушая сестру. Казалось, он не был здесь вечность. Ему было приятно и горько.
Избегая встречаться глазами с Верой, он спросил об отце, о матери. Вера довольно спокойно сообщила, что от отца писем нет, что мама ушла в госпиталь и обещала вернуться часа через два.
— Что же ты, как гость? Раздевайся… — Она сдернула с него кепку, заставила скинуть пиджачок. — Сейчас воду поставлю, помоешься. Грязнуля!
Когда военный комендант обнадежил ее, что Алешу непременно найдут и доставят по месту жительства, Вера дала себе слово не разговаривать с братом. Зайдет Алеша в дом, а она и «здравствуй» не скажет, даже не обернется. Об этом своем решении Вера вспомнила только сейчас и рассердилась на себя: тоже воспитатель! Надо было проучить его хорошенько, а она сразу растаяла, кинулась обниматься. Впрочем, еще не поздно. Надо его не замечать, пусть помучается, пусть осознает. И она действительно не замечала его минут десять. Но, поняв, что это вполне устраивает Алешу, не смогла больше молчать.
— Как воевалось? — небрежно спросила Вера.
Он рассказал, что доехал до фронта и что все было прекрасно. Но убили майора, чудесного, доброго человека, который обещал взять его в свою часть. А когда он обратился к пехотному капитану, тот попросту предал его: приставил к нему солдата и велел отправляться домой. «Войну мы и так выиграем, надо беречь патриотическую молодежь!»
— Вот какие невеселые дела, — закончил он, полагая, что рассказ получился складный.
— А я каждый день, как дура, газеты смотрела… — с досадой проговорила Вера.
Не будь Алеша так взволнован, он угадал бы ядовитый смысл, скрывающийся за этими словами. Но он спросил доверчиво: