«Ничего, — думал Митя, — сейчас — картонка, а со временем тут повесят железный жетон с фамилией Черепанова, сначала желтый, зеленый, потом и синий. Обязательно так будет…»
Сделав гвоздиком аккуратную дырочку в картонке, Вера повесила ее на доску.
— Вот и все, — миролюбиво и деловито сказала она, не глядя на Митю. — Выезжать завтра, в двадцать десять. Поезд номер сто восемь. Постарайтесь не забыть.
Завтра в наряд
Выйдя из наряднической, Митя встретился в коридоре с Максимом Андреевичем, и машинист затащил его в соседнюю комнату.
Она была немного больше той, где сидела Вера. Вдоль стен вытянулись коричневые массивные диваны, какие можно увидеть на каждом вокзале. Посредине — длинный стол, покрытый листами захватанного картона с загнутыми и ветхими краями.
Четверо парней за столом забивали «козла» и, как это обычно бывает, отчаянно стучали костяшками. Несколько человек сгрудились перед стенной газетой.
Сизые волны табачного дыма колыхались над столом. Когда открывалась дверь, они вздрагивали и тянулись к распахнутым окнам.
— Это, чтоб знал, и есть дежурка, — говорил Мите Максим Андреевич, закуривая трубочку и посмеиваясь. — А по-нашему — «брехаловка». Почему, спросишь? Люди на досуге любят тут языки поточить. Все, брат, узнаешь в «брехаловке»: что нового на дороге, кто какой рекорд поставил, сколько картошки сняла со своего огорода Глафира Ивановна, какую новую пакость высказал про нас в палате какой-нибудь лорд. Верно я говорю? — обратился он к подошедшему Чижову.
— Сущая правда. Просвещаешься, Черепанов?..
— Так вы, стало быть, уже познакомились? Вот и хорошо…
Поговорив с помощником о делах, Максим Андреевич присел на диван, показал Мите на место рядом.
— Ну вот, Димитрий, завтра твой первый маршрут. — Старик положил сухую теплую ладонь на Митино колено. — Первый маршрут! Это, я скажу, все равно, что первый шаг. Ползало, ползало дитё на всех четырех, потом, глядишь, поднялось с полу и шагнуло, пошло… Ты уж не серчай за такое сравнение. Одна только разница есть: никто не помнит, как он сделал свой первый шаг, а первый маршрут никогда не забудешь. Я уже до старости дожил, а первую поездку помню, ровно вчера было…
В самом деле, Митя даже не подумал об этом. Ведь завтра он первый раз в жизни поднимется на паровоз не для игры, не как мальчишка, которого отец берет с собой в поездку, — он поднимется на паровоз как рабочий…
Взяв Митю за локоть, Чижов наклонился, сказал негромко и загадочно:
— Веревку не забудь прихватить, Черепанов…
Прищурив один глаз, старик посмотрел на своего помощника и отчаянно задымил трубкой.
— Это еще зачем? — удивился Митя. Он никогда не слышал, чтобы железнодорожники тащили с собой на паровоз веревки.
— Скорости не учитываешь, дорогой товарищ. Знаешь, на каких скоростях мы сейчас ездим? Не привяжешь себя — вылетишь с тендера, как уголек…
Конечно, Чижов пугает его. Слыханное ли дело, чтобы человека ветром с паровоза сдуло!
— В нашем роду все были паровозники, и никто еще не слетал, — сказал Митя, глядя прямо в водянисто-голубые лукавые глаза, прикрытые рыжей сеточкой ресниц.
— Вот это отбрил! — Максим Андреевич восторженно хлопнул Митю по колену. — Съел, товарищ Чижов? Знай наших! — и обернулся: — Верно, Димитрий. На батю будешь похожий, никогда не слетишь…
Чижов размашисто протянул руку кочегару:
— Хвалю! Новый член бригады у нас что надо!
Из депо на улицу Красных Зорь можно было выйти двумя дорогами: сразу напротив конторы пересечь пути и подняться в гору или по путям, вкруговую, через станцию. Это была наиболее интересная, но запретная дорога: как известно, хождение по путям не разрешается. Прежде Митя чувствовал себя здесь не очень уверенно. В любой момент тебя мог остановить солдат железнодорожной охраны и попросить удалиться отсюда. Но сейчас он шел по путям независимо и степенно. Между тем никто и не собирался останавливать его: железнодорожники — удивительно приметливый народ, они видят, где обыкновенный прохожий, а где свой работник.
На станции было, как всегда, суматошно и шумно. Приходили и уходили длинные тяжеловесные поезда. Те, что двигались на восток, были нагружены ржавыми глыбами руды, углем, янтарно-желтыми бревнами, автомашинами; на запад двигались эшелоны с людьми, с танками, с орудиями.
Провожая неутомимые гулкие поезда, Митя почему-то вспомнил рассказ отца о том, как на паровоз к Тимофею Ивановичу прислали однажды нового кочегара и как после первой же поездки машинист потребовал сменить его… Но почему лезут такие мысли?
Навстречу Вова Черепанов гнал звонкое колесо.
— А у тебя Алешка гостит! — крикнул он. — Его нашли и привезли обратно…
Митя вбежал в дом.
— Алешка!
Они пожали друг другу руки да так и остались стоять посреди комнаты. Трудно сказать: радость или смущение были в лице Алеши, в каждом его движении.
— Вот и встретились, — приветливо улыбнулась сквозь очки Марья Николаевна. — А то Митя совсем стосковался без дружка…
Митя боялся, как бы мать не сказала чего-нибудь лишнего, что могло бы еще больше смутить Алешу, и повел его в свою комнату.
— Я тогда нахамил тебе, — глядя в пол, проговорил Алеша, — Очень глупо все вышло…
— Да я забыл давно, — отозвался Митя. — Садись. Рассказывай…
— Вернулся, как видишь, — невесело усмехнулся Алеша. — Доставили вроде преступника, Верке под расписку сдали…
— Под расписку? — рассмеялся Митя. — Теперь сестренка заест тебя…
Вспомнив о Вере, он нахмурился.
— Выследили? — с сочувственным интересом спросил Митя.
— Верка и мама заявили коменданту, ну и накрыли… А ты на работу поступаешь?
— Завтра в наряд. Да я-то что, ты о себе…
Алеша говорил о себе неохотно и вяло, без обычного огонька, был угрюм, подолгу молчал. Как все это было не похоже на него!
Митя не выдержал и возбужденно заговорил о своих делах.
— Может, пойдешь тоже? — спрашивал он, тряся Алешу за плечи. — Давай. Вместе будем. Решай быстрее, каникулы-то идут…
— Что-то не тянет, — пожал плечами Алеша. — Посмотрю сначала, как у тебя получится…
Сборы в дорогу
Старая отцовская тужурка так приятно пахла машинным маслом, огнем и железом… Это была настоящая рабочая спецовка, но имела она один огорчительный недостаток: была велика. Подкатав рукава и оглядев себя, Митя снял с вешалки такую же старую фуражку с потрескавшимся лакированным козырьком, с маху надел ее, причем фуражка повисла на ушах, и отправился на кухню.
Марья Николаевна, увидев сына, заулыбалась, вокруг глаз залучились тонкие сухие морщинки. Но в следующее же мгновение лицо матери сделалось задумчивым и строгим.
— Повесь все на место, — тихо приказала она. — Был бы отец дома — другое дело. А раз человек на войне — нельзя трогать его вещи…
С детства Митя привык к порядку, раз и навсегда заведенному в доме: отцовское место за столом никто не занимает. Если отец в поездке, его место пустует. Митя никогда не нарушал этого порядка. Но почему сейчас нельзя было надеть старую отцовскую спецовку? В чем же прикажете ехать? Неужели в том же, в чем ходил в школу? И сколько у них, у пожилых людей, всяких примет, поверий!
Марья Николаевна прошла в столовую и уже оттуда позвала:
— Пойди сюда!
Повесив в прихожей тужурку и фуражку, он с чувством досады пошел в столовую.
— А ну, посмотри, что я приготовила. — Марья Николаевна держала в руках синюю тужурку, по виду совсем новую. — Примерь-ка.
Куртка была замечательная: с отложным воротом, маленькими остроугольными лацканами, а самое главное — с четырьмя карманами и жестяными пуговицами. Белые металлические пуговицы с малых лет трогали Митино сердце. Правда, повзрослев, он стыдился признаться в этой своей слабости, усматривая в ней что-то мальчишеское. А вот мать угадала…
— Какая ты у меня!.. — Митя порывисто обнял ее.
А Марья Николаевна еще и починила, оказывается, старенькие брючки, о которых он совсем забыл. Она выпустила манжеты, и брючки как бы догнали Митю в росте. На них появилось столько заплаток и штопок, что они могли вызвать только уважение — это были настоящие рабочие брюки.
Облачившись в спецовку и оглядев себя в зеркало, Митя остался доволен: о лучшем костюме трудно было и мечтать. Правда, куртка могла бы быть чуть поношеннее, тогда она не так бросалась бы в глаза, не так выдавала новичка…
Пока сын вертелся перед зеркалом, Марья Николаевна отвернула край скатерти и положила на клеенку, всю в блеклых чернильных пятнах, ломоть хлеба, небольшой; кусок сала, три картофелины, сваренные в мундире, соль в бумажке и вафельное полотенце.
— Во что же мы всё это уложим?
Задумавшись на секунду, Митя таинственно подмигнул матери, побежал в свою комнату и через минуту вышел, пряча за спиной руки. Неторопливо приблизился к столу и движением фокусника опустил на скатерть вещевой мешок из грубой зеленой материи.
Марью Николаевну словно ветром качнуло. Она подалась к столу, быстро взяла мешок и, не отрывая от него глаз, тонкими пальцами торопливо ощупала жесткую материю.
— Где ты его взял? — спросила она тихо, прижала мешок к груди, перевела дыхание и села на стул.
Митя сказал.
— Ну да, он… Я сразу признала. Отец с гражданской с ним пришел, с бронепоезда. Помню, скинул мешок с плеч и говорит: «Спрячь его, Марьюшка, куда-нибудь подальше. Теперь не скоро сгодится». Вот и сгодился…
Охваченная воспоминаниями, она долго сидела молча, не выпуская мешка. И вдруг спохватилась:
— Что это я, тебя же собирать надо… — поднялась и стала укладывать в мешок все, что приготовила сыну в дорогу. А Митя, высчитав, что у него в запасе почти полтора часа, раскрыл «Наставления кочегару» — книжку, найденную в библиотечке отца.
— Не опоздаешь, Димушка? — напомнила Марья Николаевна.
Он застегнул куртку на все пуговицы, надел кепку, вскинул на плечо вещевой мешок и посмотрел на мать.
«Хорош!» — улыбнувшись, подумала Марья Николаевна. А когда он совсем собрался уходить, предупредила:
— Смотри правой ногой порог переступи. И не смейся. Твой отец всегда мои приметы уважает. Сделай для матери такое уважение.
«Ну что поделаешь с этими суевериями! Ну хорошо, ну пускай ей будет спокойнее», — и Митя переступил порог правой ногой.
Прежде чем выйти на улицу, оглянулся. Он знал: мать непременно выйдет на крыльцо — так она провожала в каждую поездку отца.
Марья Николаевна действительно стояла на крыльце и, заслонившись ладонью от заходящего солнца, смотрела вслед сыну…
В дежурке гремело радио. Из репродуктора, вокруг которого столпились паровозники, неслись звуки марша.
— Что взяли? — спросил Митя у прислонившегося косяку парня.
— Минск освободили.
— Знатно!
Возле карты сгрудилось несколько человек. Чижов рисовал красным карандашом изменившуюся линию фронта. Вероятно, он ошибся, и на него напустился глуховатый бас:
— Куда же ты заехал, Чиж? Карту портишь.
— Не беда, — заступился за Чижова Максим Андреевич. — Забежал малость вперед, ничего. В следующую сводку сравняется… — Увидев Митю, подошел к нему: — В хороший день на работу заступаешь, Димитрий!
Радостное известие с фронта, слова старика вмиг рассеяли тревогу, с которой он приближался к депо. Да, в хороший день начинается его маршрут!
Максим Андреевич набил самосадом трубку, задымил и достал часы:
— Бригада в сборе, можно ехать…
В коридоре Митя увидел Веру. Он не успел подумать, что рабочий день у нее кончился. Где ему было догадаться, что встреча эта не случайна. От неожиданности он остановился. Машинист и помощник уже вышли во двор. А Вера стала у двери, загородив дорогу. Длинные изогнутые ресницы ее вздрагивали. Коса свешивалась на грудь, и Вера то распускала, то завязывала узкую голубую ленточку.
— Можешь дуться, дело твое, — быстро заговорила она, — но я хочу тебе объяснить. Старший нарядчик, лысый этот, — страшный формалист. Окаменелость, а не человек. Силаева передавала мне дела, мы с ней, конечно, на «ты», а он полчаса потом нотацию читал: «На работе не должно быть панибратства…» А ты… ты помнишь, как прибежал? Прямо как в школе…
Митя молчал.
— Вот и все, — проговорила она негромко. — Успеха тебе…
— Спасибо… Это что, тоже по форме полагается?
— Нет, по содержанию! — Вера откинула назад косу и побежала к себе.
Он постоял некоторое время посреди коридора, глядя на дверь в нарядческую, и кинулся догонять бригаду.
Лекция Миши Самохвалова
Они шли по шпалам, словно по ступенькам бесконечной лестницы. Тоненькие сверкающие ручейки рельсов обгоняли их, убегая далеко-далеко. Где-то там, впереди, они сливались в одну нить и сверкали еще ярче.
И снова, как когда-то, дорогу паровозникам загородил «ФД»; блестя своими начищенными частями, негромко дыша, он медленно проходил мимо. Максим Андреевич сбоку посмотрел на Митю и перехватил его неотрывный мечтательный взгляд.
Казалось, прячась за стеной депо, притаился маленький паровоз, неслышный, незаметный. К нему и направился Максим Андреевич. А Митя, глядя на широкую, с прямыми плечами спину помощника, подумал: «И как он только вмещается на таком паровозике?»
— Михаил! — позвал Максим Андреевич, подойдя к паровозу. — Давай-ка сюда!
— Есть, Максим Андреич! — бойко ответил из будки хрипловатый, захлебывающийся голосок.
В будке что-то звякнуло, и в следующее мгновение с паровоза спорхнул паренек.
— Миша! — вскрикнул Митя. — Самохвалов!
Миша заморгал цыганскими глазами.
— А, железнодорожник! Здрасте. Наше вам. Так это ты дублером поступаешь?
— И тут знакомые! — развел руками Чижов.
— Еще как! — живо ответил Миша. — Чуть было не задрались однажды.
— Долго ли вам! — Максим Андреевич выколотил трубку, взялся за поручни. — Введи его, Михаил, в курс, да толком…
Машинист и помощник поднялись на паровоз. Кочегары остались внизу. То, что Миша Самохвалов, этот ловкий, боевой паренек, оказался на узкой колее, развеселило Митю.
— Так вот ты где? — сказал он насмешливо. — Здорово!
— Именно, товарищ железнодорожник. А что? — невозмутимо отозвался Миша.
— Где же твоя широкая колея?
— А я ничего не говорил тебе про широкую.
— Как же не говорил? А Златоуст кто расписывал? Может, это был не ты?
— Ну и что — Златоуст?
— На узкой колее доедешь до Златоуста? — торжествовал Митя.
— Дался мне твой Златоуст! — небрежно проговорил Миша. — Нужно будет, доеду…
— Толсто врешь, парень…
— А вот я говорил: попадешь ко мне на машину! Скажешь, не говорил?
— Я считал, что Максим Андреич — хозяин машины…
Самохвалов задумчиво потрогал маленький вздернутый нос и спросил серьезно:
— Веревку с собой прихватил?
— Спрашиваешь, — спокойно сказал Митя. — Прихватил. Чтоб язык тебе перевязать…
— Ух ты! — весело удивился Самохвалов и дружески стукнул Митю по плечу: — Молодцом! Будешь железнодорожником. Недаром с первого разу мне понравился. Повезло ж тебе, Черепанов! В бригаду попал — во! — Он торчком выставил большой палец правой руки.
— Потому что ты в ней?
— Скажите, какой ерш! С тобой по-серьезному говорят. Такого машиниста, как Егармин, поискать. Старый большевик, первый человек в депо, верное мое слово. А Чижов? Мастер — высший класс. Так что смотри, старайся сделаться человеком…
Самохвалов одернул широкую, с чужого плеча спецовку, поправил фуражку, достал из кармана ветошь и, неторопливо вытирая руки, показал на паровоз:
— Прошу познакомиться: перед тобой машина серии «К». А по-нашему — «Коля», «Колюша». Номер и сам прочтешь, грамотный, наверное, «четырнадцать пятьдесят два». Это как бы его фамилия. Формула данного паровоза: «ноль-четыре-ноль». Это значит: впереди бегунков нету — ноль, имеются четыре ведущие оси, а под топкой колес тоже нету. Ясно? Если что неясно, спрашивай…