Известие
Алеши на пустыре не было. Команда еще не собралась. Двое активистов прочерчивали затоптанный круг и штрафные линии. Чтобы не попадаться футболистам на глаза, Митя направился в глубь пустыря.
Возле бронепоезда «Грозный Урал» шли какие-то военные приготовления. Со снисходительной улыбкой Митя поглядел на суетливое и шумное воинство — даже не верилось, что когда-то и он был таким же смешным, как эти мальчишки.
Вдруг раздался остренький, словно шильце, голосок:
— Привет, Митя!
Вежливо, как подобает старшему, Митя поздоровался с ребятами, и Вовка Черепанов, его двоюродный брат, с места в карьер стал рассказывать, что их машинист Васька Жуков не знает, что в бронепоезде паровоз ставится в середине состава, между бронеплощадками. Не может даже назвать все части паровоза!
Добродушно улыбаясь, Митя выразил надежду, что Васька со временем овладеет своей высокой должностью…
Боясь, как бы его не заметили футболисты, он попросил разрешения посидеть на бронепоезде. Польщенный, Вовка даже свистнул от радости. А Митя слегка подтянул рукава рубашки и неторопливо, с достоинством поднялся в будку, весело подмигнув ребятам:
— Только смотрите не завезите куда-нибудь…
Солнце скатилось за Лысую гору. Вечерело. В такой час на пустыре особенно хорошо, даже немного таинственно. Паровозы выглядят необычно — на зеленоватом вечернем небе резко, словно залитые тушью, вырисовываются их черные силуэты. Кажется, будто они сделались выше, теснее прижались друг к другу. И, сидя в темной паровозной будке, продуваемой певучим сквознячком, легко представить, что ты мчишься в далекие, захватывающие и никому не известные края…
Но Мите давно уже ничего не представлялось в паровозной будке. Где там неизвестные края, если за окном вот она — Лысая гора! Не иначе как что-то случилось с его воображением…
Занятый своими мыслями, он не замечал криков ребят. Он знал, что разговор с Алешкой будет не из легких. Надо наконец покончить с бреднями и решать, решать по-настоящему…
В разгар сражения на ступеньку поднялся Вова Черепанов:
— Алеша идет!
Митя обрадованно вскочил с железного ящика, остановился в дверях.
Худенький, быстрый мальчуган, подпоясанный широким, с большой выпуклой звездой ремнем, поднял белый флаг и громко скомандовал:
— Обе армии, стройся! Смирно! Замри!
Военные действия прекратились. Войска торжественно затихли.
С нетерпением наблюдая церемонию встречи, Митя не нарушил ее только потому, что не хотел обидеть ребят.
Алеша приближался медленно, по обыкновению вразвалочку, почему-то опустив голову. Так выходит к доске ученик, не знающий урока. Это было не похоже на Алешку.
Вот он молча пробежал взглядом по шеренге и, остановившись на самом маленьком воине, позвал негромко:
— Вовка!
Малыш чеканным шагом вышел из строя и отдал честь:
— Пулеметчик Вова Черепанов прибыл!
Не ответив на приветствие, Алеша сказал:
— Иди домой, Вовка…
Мальчишка обиженно оглянулся:
— Вот еще новости…
— Так надо. Иди, говорю…
— Меня мамка до девяти часов отпустила. Что ты пристал?
— Я не пристал. Я приказываю: иди домой!
— Не ты надо мной командир! — огрызнулся Вовка.
Алеша внимательно и строго посмотрел на него:
— Ты должен сейчас же идти домой. Понятно тебе?
— Ничего не понятно! — дерзко уставился на Алешу мальчик.
И Алешка, этот морской волк, не выдержал взгляда малыша и отвернулся.
Худенький мальчишка с широким ремнем заглянул в Алешины глаза, ничего не спросил и, подойдя к Вовке, тоненьким голосом прикрикнул:
— Пулеметчик Черепанов, выполняйте приказание!
— И ты привязался! Ладно, я реветь не стану! — Вовка потянул носом, нахохлился и мрачно побрел с пустыря.
— Смотри, будь взрослым парнем! — вдогонку бросил Алеша.
Голос у него вдруг осекся, и, чтобы скрыть это, он кашлянул.
— А чего мне бояться? — обернувшись, пробубнил Вова. — Я уже за похоронами не хожу, на станцию не бегаю…
Кто-то из шеренги засмеялся. Алеша, наклонив голову, не сводил глаз с удалявшейся маленькой фигурки «пулеметчика» Черепанова. Когда Вова скрылся за воротами пустыря, Алексей повернулся к шеренге и сказал:
— Ребята, с фронта письмо пришло: у Вовки отец убит…
На пустыре вдруг стало тихо. Так тихо, будто на километр вокруг не было ни одного мальчишки. Зашевелился куст бурьяна, осторожно зашуршало что-то в транс, из топки ближнего паровоза приглушенно донеслась несложная песня сверчка.
— Дядя Вася… — прошептал Митя внезапно пересохшими губами, взялся за поручни и, стуча каблуками о железные ступеньки, рухнул с паровоза на землю.
Решение
Миновав депо, они остановились. Широченный стальной разлив путей простерся перед ними. На высоких, сплетенных из железа мачтах зажглись прожекторы, и рельсы засверкали, словно гребни волн бесконечного потока, который несся мимо города, мимо депо, мимо бесчисленных станционных построек.
То здесь, то там зажигались неяркие огоньки стрелок; те, что были подальше, тускло мерцали, будто покачивались и медленно плыли по течению…
Переступая через рельсы, мальчишки высоко поднимали ноги, точно шли вброд. На середине потока они снова остановились: дорогу преградил поезд. Он только что отошел от станции и быстро набирал скорость. Колеса стучали все чаще, сильнее. Но грохот не мог заглушить песен, летевших над поездом: о любимом городе, о метелице, о кудрявой березке, стоявшей во поле, о священном Байкале…
Едкий паровозный дымок стлался за поездом. И вдруг откуда-то потянуло пряной лесной свежестью: танки, орудия, автомашины на платформах — все было обвито пахучей сосновой хвоей.
— Вот и замена пошла, — задумчиво проговорил Митя, когда за последним вагоном пронеслась пыльная позёмка. — Дяде Васе замена…
Алеша широко шагал через рельсы.
— Да, кто-то заменяет дядю Васю… — многозначительно заметил он.
Улица Красных Зорь начиналась сразу же за железнодорожным полотном и уходила далеко в гору. Если, стоя на колее, глядеть в даль улицы, то приходится задирать голову. Митя шагал все быстрее и слышал рядом частое Алешино дыхание.
Чем ближе подходил Митя к дому дяди Василия, тем сильнее и неотступнее сковывала его сердце тоска: нет уже дяди Васи. А перед глазами стоял он, живой, шумный, с веселыми черными глазами и пухлым, улыбчивым ртом.
«Смотри мне, племяш, — говорил он полушутя. — Дед твой был крепостной, на демидовской чугунке горбатил. Отец — передовой рабочий человек, машинист. Дядька твой, то есть я, в скором времени техником будет. А ты, по-моему, должен в инженеры выйти. Первый инженер в черепановском роду! Вот какое тебе задание, племяш…»
«А сам не успел…» — горестно подумал Митя, останавливаясь у калитки.
На крылечке в сумрачном молчании сидели Бовины друзья, члены экипажа бронепоезда «Грозный Урал». Мальчишка, перепоясанный широким ремнем, шепнул Алеше:
— Вовка-то герой — даже не заревел…
— А что он соображает! — скривил губы Алеша, Он взял Митю за локоть и тихо проговорил: — Тебе бы надо зайти. Только смотри крепись.
В это время на крыльцо вышел Тимофей Иванович. На нем был рабочий костюм, в руке он держал свой железный сундучок с маленьким медным замочком.
Мальчишки бесшумно посыпались со ступенек. Впрочем, Тимофей Иванович и не заметил их. Он постоял, потирая лоб, словно мучительно припоминал что-то. Потом надвинул на брови картуз и стал медленно спускаться с крыльца.
— Папаня! — позвал Митя.
Тимофей Иванович не услышал и не повернулся. Ступая нетвердо, как слепой, он пересек двор, с минуту шарил рукой, искал щеколду.
«Куда же он?» — встревожился Митя, когда отец свернул в сторону, противоположную дому. Но Тимофей Иванович сделал несколько шагов, оглянулся и повернул домой. Дорога шла под гору, а он едва плелся, согнувшись, точно против ветра.
Митя и Алеша молча двинулись за ним.
Жук встретил хозяина радостным лаем, прыгал, осторожно хватал за руки, бил по ногам хвостом. А хозяин не обращал на него ни малейшего внимания. Тогда Жук бросился на улицу, к ребятам. Митя шикнул на него, пнул ногой в бок. Старый пес подавленно опустил хвост и удалился в будку.
Чуть притворив калитку, Митя с улицы наблюдал за отцом.
Тимофей Иванович направился в дом. Вскоре поперек двора от окна потянулись две песчано-желтые стежки света; большая сутулая тень заслонила сначала одну, затем другую и исчезла. Спустя несколько минут Тимофей Иванович вышел без куртки и картуза, и, хотя сундучок оставил дома, руки его по-прежнему тяжело висели вдоль тела, а плечи согнулись, словно невидимый груз давил на них.
Захватив подбородок в кулак, он долго стоял посреди двора, затем решительно зашагал к дровянику, рывком распахнул дверь и скрылся во мраке.
Из дровяника один за другим вылетели и глухо шлепнулись на землю два толстых березовых чурбана и корявая сосновая плаха. Тимофей Иванович положил чурбан на плаху и взмахнул сверкнувшим колуном. Большой рваный лоскут коры, свернутый в трубку, забелел на земле. Чурбан не поддался, но крепко зажал колун. Тогда Тимофей Иванович, ловко крутанув его над головой, с силой грохнул обухом о плаху, и чурбан с сухим треском раскололся. Посыпались размашистые, гулкие удары; Тимофей Иванович работал с остервенением, вкладывая в каждый удар негодующую силу.
Митя не мог понять, зачем отец это делает, когда три стены в сарае тесно заставлены плотными поленницами дров.
Держа за руку Егорку, подошла Марья Николаевна, заглянула сыну в глаза и горько стиснула губы.
— Батя-то, смотри… — прошептал Митя.
Мать качнула головой:
— Пускай, может, полегчает… На слезы-то он не щедрый. — Она вздохнула и, открыв калитку, сказала: — Шли бы в дом, ребятки…
— Слышите, ребята? В дом! — приказал Егорка, важно шагая по двору.
Тимофей Иванович продолжал колоть дрова.
Алеша порывисто взял Митю за руку:
— До каких же пор отсиживаться? Комсомольцы мы или кто?
— Я не комсомолец, — угрюмо отозвался Митя.
— Ну, забыл я. И не в билете дело! Главное — душа!
Он забыл… Но Митя разве мог забыть это? В прошлом году накануне октябрьских праздников классная руководительница вызвала в школу Тимофея Ивановича. Из школы отец вернулся сумрачный.
«Ступай-ка сюда, молодчик, — позвал он Митю, задыхаясь от гнева, и обернулся к Марье Николаевне: — Полюбуйся, выкормили сынка! В восьмой класс ходит, слава богу, дитё, а ума… Учительница выкликает Федорова, а он встревает: смотрите, дескать, какой я знающий! Учительница диктовку дает, все пишут, а этот умник сидит сложа ручки. «Почему не пишешь, Черепанов?» — «А что, мне тоже надо?» Видала такого профессора? Всем надо, а ему можно и не писать. — Тимофей Иванович перевел дух, приложил к сердцу ладонь. — Над товарищами насмехается, а у самого с этой… с геометрией нелады. Учительница ему предупреждение: если, мол, не подтянешь дисциплину, не выправишь успеваемость, придется поставить о тебе вопрос. «Интересно, а как вы его поставите?» — это он спрашивает. «В другую школу, к примеру, переведем…» И только учительница из класса — он ухмыляется во весь рот: «Хотел бы я, говорит, видеть, как они меня переведут… За Черепанова, говорит, найдется кому заступиться…» Это за кого, я спрашиваю? За тебя, что ли? Какая цаца выискалась!» — Отец подступил вплотную, большой, ужасающе грозный, дышал часто и шумно, все в нем кипело. И вдруг схватил Митю в охапку, поднял, опрокинул, и железная ладонь его жарко заходила по мягкому месту. Хотя бы по щекам бил, а то совсем как маленького. Лупил и приговаривал: «Не ты Черепанов, а я Черепанов. Заруби себе. Не ты Черепанов! Ты еще никто… Никто…»
Было обидно и больно. А через три дня все слова о зазнайстве, умничанье, бахвальстве повторили на комсомольском собрании товарищи, и все до одного подняли руки за то, что Черепанов к вступлению в комсомол не подготовлен…
— Думаешь, здесь опять не могут отрезать: «Не подготовлен»? — громко говорил Алеша. — А там — никогда. Там в два счета примут…
— Тише, — попросил Митя.
— И так дождались — война кончается. Разве тут наше место? Не так мы живем, не так…
— Работать нужно, — задумчиво сказал Митя. — Найти бы такое дело, чтоб для будущей специальности пригодилось.
— Патриот! — вспыхнул Алеша. — О своей выгоде… Своя рубашка ближе… Если так рассуждать… Е-если бы все так рассуждали, фашисты давно уже были бы в Горноуральске! Да, да!
В споре Алеша всегда кипятился, начинал заикаться, был не очень разборчив в выражениях, угрожающе подходил вплотную к собеседнику и готов был, казалось, вот-вот дать волю рукам. Митя с усмешкой заметила:
— Но ведь даже такого патриота, как ты, не пускают.
— И наплевать! Теперь уж обойдемся без них? Чинуши…
Весною прошлого, 1943 года, услышав, что на Урале формируется добровольческий корпус, Митя и Алеша явились в военкомат. Выждали огромную очередь и подошли к столу, за которым сидел немолодой и, судя по орденским планкам и нашивкам за ранения, бывалый капитан.
Он прочитал заявление и, с трудом сдерживая улыбку, поднял на них красные от усталости глаза.
— Коллективное, значит? Что ж, написано, надо сказать, толково. И чувства у вас хорошие, правильные, товарищи. Все это похвально. Один только моментик упустили…
Они молча переглянулись.
— Указали бы хоть, сколько вам обоим вместе…
Добродушно-насмешливый тон, каким были произнесены последние слова, не понравился ребятам. Но Алеша, не теряя надежды, решил поддержать этот тон.
— Вместе нам уже порядочно, — сказал он. — Тридцать один год…
Капитан откинулся на спинку стула; видно, он очень устал, и разговор этот совсем не мешал ему отдыхать.
— Так… Тебе шестнадцать. — Он остановил взгляд на Мите и тут же перевел его на Алешу. — А все остальное твое. Верно?
— Так точно! — по-военному четко, но без признаков энтузиазма ответил Алеша.
— Да… Сочувствую, конечно, товарищи, но помочь не могу…
— А вы знаете, в сколько лет Аркадий Гайдар командовал целым полком? — сказал Алеша, глядя на капитана своими зеленоватыми дерзкими глазами.
— Насчет Гайдара ничего не могу сказать… — раскинул руки капитан.
В это время к столу подошел какой-то счастливец с повесткой, и капитан вернул им заявление…
Они приходили в военкомат летом, потом перед началом занятий, потом зимой. Капитан встречал их всякий раз с тем же усталым радушием, охотно беседовал с ними, однажды спросил о родителях, об отметках, но оставался по-прежнему неумолим.
Были они здесь весной и этого года, и несколько дней назад, когда сдали последний экзамен за девятый класс.
За столом сидел не их знакомый капитан, а пожилой тучный человек в форме старшего лейтенанта. И, хотя лицо у него было нервное и желчное, они втайне обрадовались: все-таки новый человек, возможно, и дело обернется по-новому.
Он взял заявление, поднес близко к лицу и тотчас нервным движением положил его на край стола.
— Сводки читаете? — быстро спросил старший лейтенант и, не дожидаясь ответа, отрубил: — Справляется наша армия. А ваше дело — учиться.
— Второй год уже это слышим, — вздохнул Алеша.
Старший лейтенант резко поднял голову, окинул их острым взглядом из-под насупленных бровей. Казалось, он сейчас раскричится. Но глаза его неожиданно потеплели, и он сказал негромким, спокойным голосом:
— Могу добавить: хорошо учиться, дорогие друзья. Все…
Так закончился их последний поход.
— Обойдемся, — со злым упорством повторил Алеша. — Если человек хочет помочь родине, ему никто не может помешать. Все из-за тебя! Надо было еще в прошлом году мотать отсюда. Теперь про школу помалкивай. Образование за девять классов имеем? А доучимся потом. Девять классов — не шуточки. Мы уже люди!
Митя усмехнулся. Девятый класс Алеша закончил с переэкзаменовкой по алгебре.