— Другого выхода у меня просто не оставалось, — сказал он. — Я разослал телеграммы с сообщением о своей мнимой смерти коллегам в Англии, Франции и Америке и по подложному паспорту прибыл в Монровию.
Обследовав несколько островов, профессор наконец остановил свой выбор на одном из них как на идеальном месте для многолетних научных исследований. Без особого труда овладев диалектом хийику, профессор сделал Агуза, обладавшего, как оказалось, незаурядными математическими способностями, своим главным ассистентом. К тому времени между племенами возникли территориальные споры. Для ликвидации разногласий необходимо было установить демаркационные линии.
— Гипотезу четырех красок мне удалось опровергнуть еще до того, как я решил скрыться, — продолжал свой рассказ профессор. — Разделить остров на пять граничащих друг с другом областей означало установить мир. С помощью Агуза я разметил границы, и вскоре воцарился мир во человецех. Вы как раз поспели к концу нашей работы.
— Так вы знали о моем предыдущем визите на остров вместе с доктором Буш? — спросил я.
— Разумеется. Мне очень жаль, но тогда я весь был поглощен необычайно важной работой и не мог ни на что отвлекаться. Поскольку Агуз был единственным островитянином, с которым доктор Буш поддерживала непосредственный контакт, скрыть мое пребывание на острове было не очень трудно. Разумеется, я не мог допустить, чтобы вы вернулись в Штаты с решением проблемы четырех красок. На остров хлынули бы фоторепортеры и операторы кинохроники!
— Так это вы, — спросил я с горечью, — испортили мои пленки?
— Боюсь, что я, старина. Я попросил Агуза подменить светофильтры, а вот к ливню, должен признаться, я не имею ни малейшего отношения. А вскоре после вашего отъезда я изменил границы племенных территорий.
— Но как они проходили, эти границы? — спросил я, сгорая от любопытства.
Крохотные глазки Сляпенарского блеснули.
— Пойдемте, я покажу вам свою лабораторию, — сказал он, вставая.
Дверь в задней стене гостиной вела в комнату гораздо больших размеров. Ящики картотеки, чертежная доска, полки с книгами, большие модели причудливых топологических многообразий. Я узнал кросскэп, лист Таккермана, двойной лист Мебиуса, но более сложные модели были мне неизвестны.
Затем профессор вывел меня на площадку позади хижины. Он махнул рукой на стальную конструкцию, которую я увидел, когда подходил к хижине.
— Перед вами плод моих трудов за два года, — сказал Сляпенарский. — Подлинная бутылка Клейна.
Я в изумлении покачал головой.
На верх странного сооружения вели две веревочные лестницы. Мы взобрались по ним и осторожно уселись на закругленный край. Из отверстия вырывался поток холодного воздуха.
— Как вам известно, — заметил Сляпенарский, — горлышко настоящей бутылки Клейна открывается в четвертое измерение. Для нас это то же, что отверстие в листе бумаги для двумерных существ, обитающих на поверхности листа.
Профессор пояснил свою мысль более подробно. Нарисуйте на листке бумаги двумерную бутылку и представьте себе, что часть бутылки согнута под прямым углом в третье измерение. Вы сразу увидите, что содержимое бутылки может вылиться в наше пространство. Аналогичным образом трубообразная часть бутылки Клейна изогнута в четвертом измерении. Часть ее, проходящая в высшем измерении, хотя и замкнута в нашем пространстве, в действительности открыта в направлении четвертой координаты. Все, что попадает в бутылку в этом месте, может двигаться по бесчисленному множеству направлений в четырехмерном пространстве.
Я осторожно наклонился вперед и заглянул внутрь бутылки. Холодный ветер дунул мне в лицо. Все было затянуто каким-то серовато-зеленым туманом.
Из головы у меня никак не выходила гипотеза четырех красок. Я снова спросил об этом Сляпенарского. Профессору это не понравилось.
— Что проблема четырех красок? — сказал он пренебрежительно. — Пустячок, сущая безделица. Дайте-ка мне карандаш и блокнот.
Я с готовностью вынул блокнот из кармана и протянул Сляпенарскому. Он набросал несколько причудливых геометрических фигур.
— Если карта не содержит конфигураций, допускающих приведение к более простым формам, например не содержит нетройных вершин, многосвязных областей или колец, состоящих из четного числа шестиугольников и пар смежных пятиугольников, то…
Не уверен, что остальное запечатлелось в моей памяти достаточно отчетливо. Ужас помутил мой рассудок. По сей день не могу вспоминать о том, что произошло, без содрогания. Из темных глубин бутылки Клейна внезапно высунулся длинный черный стержень, изогнутый крючком, как щупальце какого-то гигантского насекомого. Крючок охватил Сляпенарского за талию. Тот не успел даже позвать на помощь, как был увлечен в туманные глубины бутылки Клейна.
Должно быть, я находился в шоковом состоянии. Во всяком случае я не слышал, что мне кричал снизу Агуз. Помню лишь, что я не мог оторвать взгляда от зияющего отверстия, хотя не видел ничего, кроме клубящегося тумана, и ощущал только леденящий тело и душу ветер, который вырывался снизу.
— Сляпенарский! Где вы? Сляпенарский? — отчаянно взывал я, но тщетно. Ответом мне было лишь эхо, доносившееся, как из глубокого колодца. Мне почудилось, будто я различаю слабые голоса, говорившие на неизвестном языке, но Сляпенарский так и не отозвался.
Все остальное можно рассказать кратко. Молва о случившемся с быстротой молнии распространилась среди хийику. Ночью несколько хийику проникли на участок профессора, унесли бутылку Клейна и сбросили ее со скалы. Они считали, что в бутылке были злые духи, и по вполне понятным причинам хотели навсегда покончить с источником зла.
Вряд ли нужно говорить, что среди искореженных стальных пластин и стержней никаких следов великого тополога не было…
Джордж Самвер Элби
Вершина
“9 ч. 07 мин. утра. Джонатану Джерберу от Л.Лестера Лиса, — гласил лежавший на письменном столе бледно-зеленый листок служебной записки. — Будьте добры, резервируйте для меня Ваш день. При сем прилагается пропуск для лифта, поступающий в Ваше постоянное пользование. Советую Вам посетить сегодня утром 13-й этаж, но не выше. Л.Л.Л.”.
— Итак… после всех этих лет, — сказал себе Джонатан, вынимая из гласситового конверта пропуск — первый, к которому он когда-либо прикасался. Это была, конечно, миниатюрная пирамида. С одной стороны на металлической поверхности стояло название фирмы — “Объединение”, с другой — была отпечатана его, Джонатана, фотогравюра по пояс. Он понятия не имел, где и когда его сфотографировали; но, должно быть, это произошло совсем недавно, потому что он был снят в галстуке, который только что купил; видимо, полицейский агент компании сделал моментальный снимок, когда он входил в здание или покидал его.
— Мисс Кайндхендс, — обратился он по интеркому к своей секретарше, — отмените все мои встречи. Я нужен мистеру Лису.
С золотой пирамидой в руке он уверенно зашагал по сверкающему коридору к лифту.
— Тринадцатый, — произнес он.
Несмотря на то, что лифтеру с незапамятных времен было знакомо его лицо и пушистый твидовый костюм от Харриса, он в испуге замялся.
— Все в порядке, — успокоил его Джонатан и, повернув руку ладонью кверху, показал пропуск.
— Слушаюсь, сэр, — выдохнул лифтер. Эти два слова прозвучали подобно двум низким нежным нотам, которые мог бы выдохнуть из флейты музыкант.
Однако он тут же спохватился, закрыл бронзовую дверь и нажал кнопку.
— Четырнадцать лет или же их было шестнадцать? — пробормотал про себя Джонатан, и, хотя лифт уносил его вверх к власти и престижу, сам он стал спускаться по ярусам воспоминаний к своим первым дням в этом здании.
Он с улыбкой вспомнил, какие сомнения вызывали в нем лифты. Когда утро за утром они поднимали его на восьмой этаж в отдел рекламы, вопреки всякому здравому смыслу ему чудился в этом какой-то обман, ему казалось, что его везут не вверх, а вниз, вниз, в катакомбы, раскинувшиеся под гигантской ступенчатой пирамидой “Объединения”. Вспышки маленьких электрических лампочек, отмечавших первый, второй и третий этажи, не могли убедить его в том, что он едет вверх; кабина двигалась настолько плавно, что терялось всякое ощущение направления, и, когда бесшумно открывалась дверь, никто не мог бы сказать, где он находится. В бесконечную даль уходили длинные пустые коридоры, узкие, как шахтные галереи; в пластиковых панелях отражался струившийся из вделанных в потолок квадратов матового стекла свет. В здании нигде не было окон, и сияние, проникавшее сквозь стеклянные кирпичи, вполне могло исходить от искусно скрытых электрических ламп: ничем нельзя было доказать, что это дневной свет.
— Игра воображения, — одергивал себя Джонатан. — Мне повезло, мне невероятно повезло. Ведь мне только двадцать семь лет, а я уже здесь, в “Объединении”. За то, чтобы очутиться на моем месте, любой другой дал бы отсечь себе правую руку.
В настоящее время такие образные выражения он употреблял в своих рекламных статьях для привлечения большего числа читателей, но в прошлом он совершенно невинно пользовался ими для собственного удовольствия.
Он работал составителем объявлений в одном нью-йоркском рекламном агентстве, как вдруг однажды под вечер его вызвали к себе старшие компаньоны фирмы и сообщили, что его приглашает на работу почти легендарная компания в Миннесоте. Джонатану недвусмысленно дали понять, что, если он откажется предоставить свою ничтожную персону в распоряжение той фирмы, агентство может в дальнейшем счесть для себя затруднительным держать его на службе. Так же, как и прочие аналогичные учреждения. Итак, польщенный, но снедаемый сомнениями, словно юноша-ацтек, которого избрали для заклания на каменном алтаре, он сел в поезд, направлявшийся в Миннесоту, и, войдя в свое купе, нашел там шоколад и алые розы. О, в каком он был тогда смятении!
Да и первое впечатление от Л.Лестера Лиса отнюдь не подействовало на него успокаивающе. Звуконепроницаемый кабинет Лиса с окрашенными в светло-серый цвет стенами, со светло-серой мебелью, со стеклянным плафоном, испускавшим тусклое сияние, которое в равной степени могло быть, а могло и не быть солнечным светом, — этот кабинет чем-то смахивал на клубы густого тумана. И было трудно определить, где кончался туман и начинался сам Лис. У него был дымчатый цвет лица, волосы его можно было принять за алюминий, на котором сконденсировалась влага, его белые пальцы двигались по поверхности стола подобно маленьким призракам, а в голосе звучали ласковые печальные ноты низкого пароходного гудка, на много миль разносящегося над окутанным пеленой морем.
Прошло некоторое время, пока Джонатан привык к голосу Лиса и его удивительной способности к туманным иносказаниям.
— В чем будут заключаться мои служебные обязанности? — спросил он.
И Лис ответил, что служебные обязанности — это удел низших слоев общества, а слова существуют не для того, чтобы их употребляли неточно.
— Я хотел спросить, в чем будет заключаться мой труд? — поправился Джонатан.
И в ответ Лис сказал следующее:
— Труд! Ах, труд! Это труд сделал отцов нашей нации гигантами. Это труд сделал Америку тем, чем она является ныне, — светочем и маяком обуреваемого тревогами мира. Люди слабеют, им нужна защита. Ах, лучшая защита, единственная защита — это труд.
Джонатан сделал третью попытку. И на этот раз Лис ответил так:
— Какую вы будете рекламировать продукцию? Мой мальчик, “Объединение” не выпускает никакой продукции. Вернее сказать, “Объединение” создает и совершенствует полуфабрикаты, которые в условиях свободы инициативы дают возможность мелким предпринимателям в одном случае украсить, в другом — улучшить некоторые виды продукции во имя максимальной выгоды потребителя — Мистера и Миссис Америки. Вашей темой будет само “Объединение”. Я вызвал вас потому, что у вас тонкое чутье к словам. На меня произвел глубочайшее впечатление ваш заголовок к рекламе дробовика — “Юноша и его собака”. И та маленькая заметка, которую вы написали для фабриканта пеленок. Как вы ее озаглавили? “Младенцы — это упавшие звезды”. Вы должны дать мне для “Объединения” именно такие слова. Дайте мне патриотизм, дружбу, благородство, любовь…
Так четырнадцать лет назад — а может, быть шестнадцать, а может, и все семнадцать? — Джонатан начал писать для миллионов читателей короткие бессодержательные очерки. Когда его первая казенная стряпня появилась в печати, он со страхом ждал, что над ним будут смеяться. Но никто не смеялся. Наоборот, со всех концов страны посыпались хвалебные письма. Его заметка, в которой перечислялись добродетели Джорджа Вашингтона, а “Объединение” именовалось их современным наследником, была удостоена платиново-рубиновой медали национального Совета по делам рекламы. А его статейка, утверждавшая, что в своей деятельности “Объединение” свято следует наставлениям, которые Честный Эби Линкольн получил из натруженных морщинистых уст Своей матушки, была занесена Младшей Торговой Палатой в особый список. С тех пор, создавая подобные произведения, он все глубже проникался сознанием их ценности, выразительности и достоинства. И все это время Л.Лестер Лис только восхищался им и был к нему неизменно добр, а “Объединение” повысило ему жалованье с десяти тысяч долларов в год до семнадцати с половиной, а потом с семнадцати с половиной до двадцати трех тысяч двухсот. Кроме того, ежегодно он получал в качестве премии привилегированные акции Класса С, на которые он терял право только в том случае, если покинет компанию, не достигнув пенсионного возраста.
На тринадцатом этаже его ждали. Его приветствовал атлетически сложенный молодой охранник в серой форме, по всей видимости завербованный из футбольной команды какого-нибудь колледжа.
— Мистер Джербер? Я покажу вам все, что вам будет угодно осмотреть, — почтительно сказал он.
— Боюсь, я сам точно не знаю, что именно мне хотелось бы увидеть, — улыбаясь, произнес Джонатан. — Ведь я здесь впервые.
— Мистер Лис сказал, сэр, что, может быть, вы пожелаете, чтобы я представил вас заведующим отделами.
— Тогда мы этим и займемся, — спокойно произнес Джонатан. — Немедленно.
Охранник строевым шагом направился вперед, открывая по дороге бронзовые двери. В пятнадцати отделах Джонатан обменялся рукопожатиями с восемью лысыми, тощими и семью лысыми, толстыми мужчинами. Это были не директора. Это были всего-навсего принимающие-решение-и-несущие-бремя-ответственности преданные отцы семейств, которые получали сто тысяч в год и преждевременно умирали от сердечных приступов. Джонатан осмотрел их машинописное бюро, их пункт управления сложной системой связи, их ресторан и маленький, на три койки, госпиталь.
— Я вижу, что у госпиталя свой отдельный лифт, — обращаясь к охраннику, произнес Джонатан. — Если человек умирает за письменным столом, вы можете убрать его из здания таким образом, что никто этого даже не заметит.
— Мало что ускользает от внимания Правления, сэр, — отозвался тот.
На четвертом или пятом году службы в компании Джонатан стал непосредственным свидетелем того, с какой точностью действовал при подобных роковых обстоятельствах механизм “Объединения”. Однажды в лифте инженер по имени Джеке побледнел, стал задыхаться и рухнул на пол. Джонатан опустился около него на колени, а лифтер тем временем остановил кабину между этажами и, спокойно связавшись по телефону с находившимся в вестибюле диспетчером, получил соответствующие указания; после этого кабина быстро понеслась вниз, в глубину подземных помещений. Ее уже ждали охранники с носилками.
— Боюсь, что он умер, — сказал Джонатан.
— О нет, сэр, — возразил старший охранник. — Он только потерял сознание, а может, ему просто нездоровится.
— Вы доставите его немедленно к врачу?
— Вернитесь в кабину, сэр, — произнес старший охранник.
И на этом дело кончилось. Позже Джонатану так и не удалось получить сколько-нибудь вразумительного ответа ни от лифтера, ни от охранников, ни от кого бы то ни было. На третий день в газете, на странице, отведенной для некрологов, появилось краткое сообщение о том, что скончался некий Д.М.Джекс, инженер, “проживавший в этом городе”, но ни одним словом не упоминалось о том, что этот человек работал в “Объединении”. Джеке просто-напросто исчез. Компания не отвергала смерть, она обходила ее стороной. Когда кто-нибудь умирал, на его место садился его заместитель. В корпорации, состоявшей из десятков тысяч служащих, ежедневно кто-нибудь мог отправиться на тот свет, но нельзя же из-за этого то и дело прерывать работу.
Вернувшись на свой этаж, Джонатан просунул голову в элегантно обставленную приемную Лиса.
— Если он хочет меня видеть, — сказал он, — то имейте в виду, что я уже вернулся.