— Это мышечный спазм, Зослава, — Марьяна Ивановна на Еську глядела с умилением, будто бы не корчило его болью. — Обычное явление после длительного стазиса. Крайне неприятно, хотя в целом для организма безопасно. Мышцы размять надо. Справишься?
— Да.
Я Еську хотела поднять, но он замычал и головою качнул.
— Вот и хорошо… умница… а вы, молодой человек, в следующий раз за языком следите. А то ж этак ненароком и без него остаться можно… Зосенька, как ходить сможет, снеси его в общежитие. И с завтрашнего дня жду вас обоих. На конюшне молодой человек бывал, а вот среди целителей… тоже работы хватает.
Еська прикрыл глаза.
Верно, конюшня ему была роднее.
Глава 18. Воровская
Еськины руки были что деревянные, такие — поди разомни. И больно ему было, но терпел, стиснувши зубы. Я ж болей не имела сил молчать.
— Что ты творишь? Она ж тебя со свету сживет…
— Всех… не сживет, — сквозь зубы простонал он. — Как-нибудь… подарю… цветы… бабы любят…
Я отвесила легкую затрещину.
Не хватало еще, чтоб он к Люциане с букетами сунулся, точно прикопает где-нибудь в садочке, а цветы егоные поверху высадит, могилку прикрываючи.
— Ты… давай… времени немного… у Марьяны пара одна… надо успеть, — он со стоном поднялся с четверенек на колени, вцепился в край лавки.
— Что успеть?
И тут я заподозрила неладное.
— Обыскать кабинет, — Еська поднялся и руки вытянул, сжал кулаки. Разжал. Пошевелил пальцами. — Монетку дай?
— А по шее тебе не дать?
Он же ж не всерьез! Он же ж не полезет в Марьянину кабинету! Там и дверь заперта, небось… и не только на ключ!
— По шее ты мне дашь, если захочешь, но позже. Сперва дело. Ох ты… на такое я не рассчитывал… но, надеюсь, и вправду скоро отойдет, — Еська крутанул головой, потянулся и так, что косточки затрещали. — Напомни потом как-нибудь, что нельзя злить магичек… а муху, между прочим, могла бы и прогнать.
— Ты…
— Монетку, Зося, мне пальцы размять надо. И не смотри. Не для того я здоровьем жертвовал, чтобы с пустыми руками уйти… или думаешь, мне весело было дракона пинать? Нет, весело, конечно, но драконы — твари злопамятные, а жизнь у меня одна. И я ее ценю… так что…
— Стой! — я не позволю и ныне меня заболтать. — Ты чего творить удумал?
— Зося, — Еська хлопнул меня по плечу. — Я понимаю, что ты у нас девица благоразумная. И благообразная. И вовсе далекая от преступной жизни, но… то, что происходит вокруг, ни в какие рамки не вписывается. Мы просто не можем позволить себе бездействие. А любые действия, увы, в той или иной мере незаконны… и да, я собираюсь влезть в кабинет Марьяны. Лучше бы, конечно, Люциана нас в свой потащила, но… что есть, за то и спасибо… монету!
И я протянула ему монету.
Не откроет.
Дверь-то на замок заперта.
И зачарована.
И Хозяин тут мне не станет помогать, добре, если вовсе промолчит, нас не выдаст…
— Хорошо, — Еська прокатил монету по пальцам правой руки и на левую перекинул. — Слегка подвижность утрачена, но это ерунда… в общем, действуем так. Ты сейчас идешь к той двери, — он указал на дверцу, которая из комнатушки на лестницу выводила, — и слушаешь. Если вдруг услышишь, что идет кто-то, то свистишь… только тихо. Свистеть умеешь?
— Умею.
— Вот и замечательно. А я быстренько смотрю, что интересного Марьяна Ивановна наша прячет…
— А ты…
— Зосенька, сестричка моя названая, — Еська меня приобнял и в щеку поцеловал, — ты ж помнишь, кто я? Неужто, думаешь, не учили захоронки искать? Да первым делом… так что не волнуйся…
Ой, и зря он про этое сказал… как не волноваться-то?
Стала в дверях…
Стою…
А ежель поймают? Позору не оберусь… воровать полезла… и ладно, что с того, если мне ничегошеньки не надобно? Кто тому поверит?
И почему я вовсе стою?
Надо было Еську за шкирку схватить.
Уволочь.
И уже в общежитии вразумить… а я…
Стою.
Слухаю.
Тишина… муха гудит, ползет по стеночке. Стеночка-то беленая да синими цветами расписана. Цветы красивы, но далеко им до Евстигнеевых раков. Подумалося так и сама себе подивилась: надо же, до чего в душу запали…
Муха ползет.
Еська за стеною затих… и ведь вскрыл-то дверь. Достал из сапога связку железок, то ли палочки, то ли крючочки. Присел на корточки у замка и ну нашептывать, будто бы уговаривал. То одной железкой примерится, то другую приложит.
Встанет.
Вздохнет.
Внове присядет.
И давай песенку мурлыкать… а железки в пальцах так и мелькают. Щелкнуло тихонько, следом дверь и приотворилась, но Еська сразу не сунулся. Как сидел, так и сидеть остался. Глянул с прищуром, рукою повел. Прислушался. И железки свои в сапог убрал. А из другого тряпицу достал беленую, из ней — три семечка подсолнечных, волос конский и еще будто бы чешую рыбью.
Чешую он на пол положил.
Глянул на меня.
Подмигнул.
И палец к губам приложил, мол, молчи Зослава. Молчу. Гляжу. Одним глазом на стену пялюся, другим — на Еську. Он же волосок взял и провел по косяку дверному. Сверху вниз.
Снизу вверх.
Кинул зерно.
И встал:
— Готово, — произнес, порог переступая. — Ну, Зослава, пожелай нам удачи… в воровском деле удача — первое, без нее ни одно умение впрок не пойдет.
Я хотела ответить… смолчала.
Чего сказать?
А Еська ужо за дверью скрылся. И двигался неслышно, чисто тать… а я одна осталася. Так и стояла, в тишине да с мухою, пока не услышала, будто идет кто…
Точно идет.
Поднимается.
И спешно так, едва ли не бегом…
Свистнула коротко. А Еська не отозвался. И еще раз свистнула. И сердце захолонуло. А ну как сейчас отворится дверь и войдет кто? Что ему сказать? Чего тут делаю? Чего стою?
Ой, мамочки родные… страхом весь розум перебило, затое вспомнилось, что вела нас Люциана Береславовна лестницей узенькою, которая вилась, вилась… и не было на той лестнице иных дверей. И значится, кто бы не поднимался ныне, шел он сюда. Не свернет, не перейдет…
Ох ты…
Я вновь свистнула. А ничего…
Ну, Еська… выйдем живыми, самолично за чуб твой рыжий так оттаскаю, что всякая дурь из головы сама повылезет. Так подумала и, сомнения последние отринувши — шаги близились — толкнула резную дверь.
— Ты…
— Зосенька, не нервничай, — Еська приложил палец к губам и поманил. — Ну пойми, не могу я…
В дверь постучали.
А Еська, рядом очутившися, за руку схватил. И на самое ухо зашептал:
— Сейчас поймут, что здесь никого нет и отправятся восвояси. А мы закончим наше неблагородное дело…
Вновь постучали.
— Марьяна Ивановна… — раздался голос, который навроде и знакомый был, да только чей? — Вы здесь? Марьяна Ивановна…
— Нет ее, — прошипел Еська и спешно дверь в кабинету захлопнул.
— Марьяна…
И та, наружная дверь, отворилась с протяжным скрипом.
— З-задница, — Еська застыл.
А я… ежели б не забоялася шуметь, то прям туточки и начала б вразумлять. Ажно руки засвербели в чуб рыжий вцепиться да потянуть, приговариваючи:
— Не смей пакостить, ирод…
— Марьяна Ивановна… — теперь голос звучал рядышком. И был знаком, вот тут я готова была поклясться, что человека этого ведаю распрекрасно, только подзабыла. Бывает же такое, что подзабудешь кого? Вот и хмурилася, морщила лоб, пытаясь вспомнить. — Вы тут…
— Нет ее, говорю, — ответствовал Еська шепоточком.
Оглянулся.
А с ним и я.
Кабинета у Марьяны Ивановны была большою, с четыре мои комнатушки, а может, и с пять. Так оно и понятно. Кто я? Студиозус, каковых в Акадэмии полпучка за медяшку, а она — магичка сталая, опытная. Ей и покладено место хорошее.
Окна два.
Решеткою заперты.
— Не вариант, — одними губами произнес Еська. — На них охранки стоят, а вскрыть я точно не успею…
А ежели б и успел, то окна узенькие, Еська еще протиснется, а мне с моим природным богатством недолго и застряти. Коль и случится чудо, что пролезу, то чего нам с тое стороны делать? Чай, поднималися мы долго, значит, башня высоконькая, а крылов у меня нетути.
И падать…
Нет, падать я не желала.
Человек, который заглянул в чужие покои, меж тем не торопился. Ходил он и пол скрипел под ногами, что человека оного не радовало. Слышала я, как матерится он вполголоса.
С фантазиею.
Еська же стоял, что петух, солнцем оглушенный, да со стороны в сторону головой крутил.
На пол глянул.
И я поглядела: лежит ковер азарский, по шелку шелком расшитый. Тут тебе и степи, и кони, и узоры диковинные, в которых мерещится то одно, то другое. Под ковром не спрячешься, как и под столом, хотя ж стол этот огромный, весь угол занял. На нем медною горою самовар высится. И, что перед воеводой, выстроилися перед самоваром чашечки парпоровые, один-в-один, как та, из которое Марьяна Ивановна чай попивать изволила.
Тут и масленочка.
И блюдце с колотым сахаром.
И корзинка, вязаною салфеточкой укрытая, в которое сушки да кренделя лежат. И варенье духмяное, с черное смородины… а я с вечера не емши, и пахнет от варенья…
— Зося, очнись, — Еська меня за рукав дернул и я головою тряхнула. В самом-то деле, не время ныне о вареньях да чаях раздумывать. Вот-вот поймают нас, и уже туточки Еськин быстрый язык нам не поможет. Не представляю я и близко, чего набрехать можно, чтоб поверили.
— Марьяна Ивановна… — в дверь легонько постучали.
И Еська решился.
— Давай. Придется… рискнуть.
Он подскочил к резной дверце, повернул ключик медный трижды, дернул, кинул внутрь рыбью чешуйку и зашипел:
— Зося, не спи…
Я и не сплю.
За дверцею комната оказалася и махонькая-махонькая, деревом обшитая. И не комната, а сундук будто бы, только огроменный. И шубы в ем висели плотно-плотно. Еська меня в те шубы обеими руками впихивал, едва не скуля от злости. А что я? Я ж не виноватая, что невпихуема! Еще Люциана Береславовна, не в добрый час помянута будет, сказывала, будто бы твердое тело имеет объем постоянный, а потому в емкость объема меньшего умещено быть не может.
Но у Еськи вышло.
Мало того, и сам вьюном влез.
— Сиди тихо, — велел, дверцу прикрывая.
— А если…
— Если будешь сидеть тихо, то не обнаружат. Я отвод глаз кинул… и дыши, Зося, спокойно дыши, а не сопи, как кобыла загнанная.
От спасибо, порадовал.
— А что я? — Еська скрутился где-то подле живота и в живот этот локтем уперся, отчего в животе раздалось урчание. — Я тебе все честно говорю, как оно положено… тихо…
Я услышала, как заскрипела дверь и подивилась: у Еськи она отворилась беззвучно.
— Тревожная травка…
Пол тоже постанывал, и потому слышно было, как ходит человек по комнате. Вот влево, к окошкам двинулся. Постоял.
Хмыкнул.
Приоткрыл одно — свежим воздухом пахнуло. Стало быть, магик не из последних, коль охранки снял. Закрыл.
Чашки перебирал.
Слышала я, как позванивают.
— А вы, Марьяна Ивановна, затейница, — пробормотал он. — Интересно…
Еська пальчиком дверцу толкнул, чтоб приоткрылася. И когда я зашипела, подпихнул в бок локтем: мол, сиди тихо.
Щелочка получилося махонькою, через этакую в полглаза только и глядеть. Что видно? Стол виден. И самовар. Чащки, которые гость незваный перебирает, наклонился низехонько, нюхнул.
И отер пальцами.
А пальцы уже о штаны… вот тут-то я его и узнала.
Архип Полуэктович!
Вот диво-то! Как же ж так… он же ж выше и ширше, и глядится иначе, чем этот, серый да неприметный, но все одно чую всем нутром своим — Архип это Полуэктович, наставник наш. И гляжу, гляжу, а в глазах, точней в одном, в левом, которым, собственно, и глядела, будто бы двоится, что сперепою. То расплывется вовсе серое обличье, и тогда ясно виден наставник наш, то вновь затянется, и тогда стоит передо мною человек незнакомый, не высок, не низок, не худ, не толст. Обыкновенен. Что за чары? А что чары, тут и сомневаться нечего… Чтоб не забоялася услышанною быть, ойкнула.
Еськин локоть вперед успел.
Прям до хребта пробил.
Я вихру его нащупала и дернула легонько, чтоб край, значится, не терял. А то ж с его старанием и дыру в животе сотворить недолго.
Еська зашипел.
И Архип Полуэктович остановился. Прям перед шкафом и остановился. Стоял долго… у меня сердце в пятки самые ухнуло.
А после отступил.
И еще на шаг.
Тогда-то я и выдохнула… дура.
— Здравствуйте, господа студенты, — вежливо молвил Архип Полуэктович, дверцу шкафа распахнув. — И что вы тут делаете?
— Так… шубы… переучитываем, — Еська схватился за лисью телогрею и потянул. — Вот. Три штуки. Еще соболиные имеются. Редкого зверя песца… волчья простая, крепко поношенная, молью побита…
— Шубы, значится? — Архип Полуэктович Еську за ухо ухватил и потянул так, вроде и легонько, но силушку его ведая, Еську я почти пожалела. Этак без уха остаться недолго.
— Шубы, — Еська не пищал.
Встал пряменько.
И в глаза самые заглянул. И вид у него таков был, что я мало сама не поверила, будто бы в ящик энтот исключительно с благою целею шубосчитания забралася.
— Зослава, — Архип Полуэктович и меня пальчиком поманил. — Объясни этому олуху, что чистосердечное признание смягчает вину…
— Зато увеличивает наказание, — Еська не собирался сдаваться. — А я уже и без того со всех сторон наказанный…
— Хватит.
Ухо Архип Полуэктович выпустил.
— В последний раз спрашиваю, что вы тут делаете?
— Да… — Еська ухо распухшее красное рученькою прижал, верно, побоялся, что отвалится. — Думаю, то же самое, что и вы, Архип Полуэктович.
— Не наглей.
— Так и вы… не напирайте.
От же, я стою столпом соляным, словечка вымолвить не способная. И стыдно — страсть, и жутко. А ну как поведет нас Архип Полуэктович да из нонешнего кабинету в другой, ректорский. И расскажет, что было. И тут уж не обойдешься ни конюшнями, ни целительницами: выставят за вороты Акадэмии, а дар запечатают, чтоб, значит, магическое высокое звание не позорила и силу, Божиней даденую, во зло не пользовала.
И правы будут.
— Вы, Архип Полуэктович, ведь тоже не случайно сюда явились. Дверь вот вскрыли… сомневаюсь, чтобы ключом, Марьяной Ивановной даденым. И скажите, прознай она, кому сильней достанется…
— Вот… — от оплеухи Еська согнулся. — Холера лихая… что нашли?
— А давайте меняться?
— Выгоню.
— Не выгоните. Могли б, давно выставили б, не меня, так Зославу…
Архип Полуэктович от этакое наглости только крякнул и пальцем погрозил:
— Не зарывайся.
— Не зарываюсь я, — Еська затылок поскреб. — Я, может, собой для общего блага жертвую. Или, думаете, приятно сидеть на заднице и ждать, когда убивать станут? и хорошо, если за мной явятся. Я-то что? Пожил и ладно. Воровская удача короткая, а жизнь и вовсе не длинней веревки конопляной. Но братья — тут другое… можете злиться. Грозиться. Запереть… надолго не выйдет. Нет еще такого замка, чтоб Еська Левша не совладал…
— Ишь распелся, — Архип Полуэктович покачал головой и меня поманил. — Зосенька, будь добра, глянь чаечек… хорош?
Я икнула.
Хорош ли? Уж не собрался ли он взаправду чаевничать туточки? Время-то идеть, того и гляди хозяйка объявится. Буде она радая гостям таким? Ох сомневаюся.
Но спорить не посмела.
Не Еська я. Трусовата, стало быть…
Подошла к столу. Глянула…
— На вот, — Архип Полуэктович платочек протянул из сукна тоненького да вьюнками шитого. — Если чего взять захочешь, то через платочек.
А работа тонкая.
Вьюнки, что живые. Листики о пяти нитках зеленого, а колокольцы цветов и вовсе не белые, не ружовые — с переливами жемчужными. Долгехонько кто-то над платочком этим сидел.
С любовью шил.
Стежок к стежку клал.
— Чай… — я платочек приняла осторожно, мнится, если испорчу, не обрадуется Архип Полуэктович. Он и без того не особо радый, стоит вон над Еською, покачивается, что тополь под ветром. Того и гляди рухнет. — Чай… травяной…
Я сняла бабу о широкой юбке, под которою белый парпоровый чайничек прятался. Надо же, и у нас такая есть… ну почти такая… кто ж куклу кухонную, назначение которой тепло беречь, каменьями драгоценными украшает?