Ингрид пробормотала:
– Но тогда почему…
Он ответил с тяжелым вздохом:
– Коммунизм основан на вере в то, что человек должен поступать правильно и честно, если поймет, что это хорошо и правильно. Человек вообще должен поступать в интересах общества.
Она сказала с недоумением:
– Но это бесспорно…
– Человек это понимает, – ответил он с горечью в голосе, – но… биология в нас постепенно берет верх. Как все мы, составив замечательный режим дня и повесив на стенку, несколько дней, а то и недель, старательно встаем рано по будильнику, чистим зубы, делаем гимнастику, учим уроки или работаем, читаем правильные книги, не пьем и не курим, с дурными женщинами не общаемся… Так же и с коммунизмом: охваченные благородной идеей, живем несколько лет чисто и правильно, но потом биология берет свое…
Она вздохнула, на лицо набежала тень, явно вспомнила, как проваливала свои режимы, как срывалась в загулы.
– Продолжайте, – попросил я.
– Ошибка власти, – продолжил он, – которая пыталась строить коммунизм в отдельно взятой стране, в том, что долгое время старалась продолжать это строительство с людьми, у которых животные инстинкты все больше брали верх. Точно так же за Савонаролой в свое время шли и низы, и верхи, как помните по истории. Охваченные благородным порывом люди бросали в костры на площади свои золотые украшения, серьги с бриллиантами, а кончилось тем, что когда энтузиазм угас, а Савонарола продолжал обличать богатство и распутство, то весь народ, уже соскучившийся по распутству, схватил Савонаролу и сжег его самого на той же площади.
Я кивнул.
– Это было предостережение всем, даже декабристам.
– Вот-вот, Запад это предостережение учел… и строить коммунизм не стал. За это взялась чистая и наивная Россия, причем «строить коммунизм для всего человечества». Понятно, что получилось то же самое, что и с Савонаролой, разве что строительство коммунизма продолжалось дольше, чем проповеди коммунизма.
– Это я понимаю, – сказал я.
– Знаете ли, – пояснил он нехотя, – многие мифы настолько укоренились в народе, что даже не пытаешься с ними как-то бороться. И не только у молодого поколения, но и у тех, кто тогда жил… К примеру, даже в народе закрепилось представление, что Коммунистическая партия – это одни воры и преступники. Все это было придумано в среде так называемых диссидентов, а это люди, которых по ряду причин не принимали в партию коммунистов.
Ингрид спросила робко:
– Почему?
– На самом деле, – ответил он, – можете спросить людей того времени, в Коммунистическую партию принимали лучших из лучших. Во всех институтах, академиях, научных учреждениях стояла очередь на поступление в ряды. Комиссия тщательно проверяла подноготную каждого кандидата. Это вам сейчас покажется смешным, но коммунист должен был быть безупречным не только на работе, но и в быту, и в семье. Сейчас высмеивают, что в те времена женщина могла бежать в партком жаловаться на неверного мужа, но в большинстве случаев это помогало. Вызовут на собрание такого гулену и спросят строго: ты чего же от жены бегаешь по бабам? Разве это хорошо?.. Разве они не все одинаковы?.. Лучше физкультурой займись, а то вон пузо растет, пить бросай…
Ингрид фыркнула.
– Наивно.
Он кивнул.
– Да, наивно. С академиками и творческой интеллигенцией нужно было иначе. Но на уровне рабочих и крестьян, которых в стране было абсолютное большинство, это работало прекрасно. Но дело не в этом… Я говорю о том, что руководство КПСС мудро… ладно, вы можете сказать хитро и коварно, смысл не поменяется, заранее затаскивало лучших в ряды КПСС. И потому оппозиции практически не могло возникнуть. Не из кого было. А та, что была, – это люди, которые стремились в партию, но их не приняли по каким-то морально-этическим параметрам. То ли судимость, то ли спал с чужой женой, то ли уличен в чем-то крайне неподобающем, но ухитрился отвертеться от суда…
Ингрид сказала с иронией:
– Сейчас наш президент действует так же. Самых активных из оппозиции приглашает на работу в правительство.
– Разве плохо? – спросил он. – Пусть покажут, как надо работать. А то языками трепать и критиковать все умеют.
– Особенно дворники и таксисты, – добавила она, – да всякий там планктон.
– Революцию сделали идеалисты, – сказал он с грустью. – А идеалисты чересчур верят в человека. В человека и его возможности идти к идеалам, отбросив все скотское в своей натуре! Но, как указывает исторический опыт, на пути следования к светлым идеалам человек быстро выдыхается, и верх берет его скотская натура… Ну не читали большевики Фрейда, не читали! А если бы и читали, не поверили бы. Дескать, у других не получалось, а у нас получится! Вечная ошибка молодости.
Я вставил:
– Запад не умнее, просто сразу сдался, согласился, что скотскую суть человека не переделать никакими способами. Можно только обставить множеством законов и договоров, чтобы если кто-то навредил, то тут же получал наказание. Вон Ингрид, как силовая структура, подтвердит…
Ингрид нахмурилась, а он продолжал невесело:
– Все равно идеалисты, будь это декабристы, якобинцы или большевики, свято верили, что если человеку объяснить, как это здорово быть хорошим и честным, он тут же им станет!.. Да, станет. На какое-то время. Я уже говорил, Савонарола так зажег Италию, что люди бросали в костры все свои драгоценности, стыдясь быть богатыми, когда в мире еще есть нищета и бедность, но этого порыва хватило всего на несколько лет. Когда был трудный час у России в связи с нашествием поляков, мужчины отдавали все свое богатство, а женщины срывали с себя ожерелья, серьги и снимали кольца, складывая в кучу с пожертвованиями, чтобы собрать и вооружить войско князя Пожарского…
– Дивное было время, – пробормотал я.
– Но как только врагов выгнали, тут же скотская натура даже в самых светлых и чистых душах взяла свое, и началась боярская междоусобица! Запад поступил не умнее, он просто сдался сразу. Признал скотство не скотством, а неизменной человеческой сущностью, где намешано не только от питекантропов, но даже от кистеперых рыб. Дескать, называть это скотством некорректно, это и есть человек, а его скотскую натуру выдавить из человека невозможно, ее нужно всего лишь ограждать красными флажками законов, правил, жестких наказаний.
– Что верно, – заметил я. – Они признали реальность. А коммунисты слишком уж начитались французских утопистов. Дескать, человек изначально хорош. Но даже в Библии сказано, что человек уже рождается грешной свиньей.
Он кивнул с одобрением, покосился на Ингрид.
– Ваша жена еще не заснула?.. Этот разговор точно не для женщин.
– Жена профессора, – сказал я строго, – должна понимать, за кого вышла. С вечеринками и ночными клубами отныне покончено раз и навсегда, хотя мои одноклассники все еще отрываются там… Бабуины какие-то.
Он поднялся, я тут же встал, а через секунду поднялась Ингрид.
– Оставляю вас до завтра, – сказал он. – Мне врачи рекомендуют ложиться в двадцать два, за час раньше приняв мелатонин. Но утром после завтрака можем продолжить. Сегодня я дал вам вводную, а завтра будет основная.
Глава 10
Утром она проснулась раньше, но лежала тихо. То ли соблюдает конспирацию, мы же здесь при коммунистическом режиме в последнем оплоте коммунизма, то ли строит какие-то козни, женщины всегда их строят, иначе какие они женщины, а Ингрид вполне так женщина, в постели вовсе не чувствуешь ее мышцы, вся такая мягкая и теплая, что просто щупать и щупать, будто прогретую на солнце плюшевую игрушку.
Я шевельнулся, она шепнула:
– Ты уже?
– Еще перед сном, – напомнил я.
– Я спрашиваю, – повысила она голос, – уже проснулся, или это во сне вертишься, будто тебе Черномырдин снится?
– Ой, – сказал я опасливо, – только не бей, а то всю нашу малину зашухаришь. Я проснулся, проснулся!..
– Ладно, – буркнула она, – тебе вообще-то как?
– Ты ничего, – ответил я. – Одобряю.
– Я о хозяине, скотина неумытая!
– Нравится, – сказал я. – Как и тебе, я же видел. Такие преданные идее люди всегда нравятся. Мы, которые в принципе способны на подлость, всегда чувствуем свое превосходство над такими ограниченными правилами чести и слова людьми.
Она посмотрела зло.
– Ты чего?
– Я не говорю, – уточнил я, – что мы делаем или будем делать подлянки, но нам это сделать проще, чем ему, которому связывают руки долг, честь, преданность идее. А мы, безыдейные, способны как и на самые чистые поступки, так и на подлейшие, потому мы шире, многограннее и как бы духовно богаче.
Она нахмурилась, но свиньей еще не назвала, а может, просто слишком задумалась.
– Способность на дурные поступки, – сказала она в конце концов, – не делает нас богаче.
– Смотря как смотреть, – возразил я. – Для природы нет дурных поступков. Там хорошо все, что позволяет выжить. Выжить и победить соперника. Запад продолжает идти по этому оправдавшему себя пути со времен пещерного времени. А в России решили, что уже можно изменить звериную природу человека. Увы, оказалось, что не просто рано, но и разрушительно для всего общества. Хорошо хоть, что коммунизм начали строить в отдельно взятой стране.
– Все равно, – сказала она упрямо, – такие люди мне нравятся. Даже то, что мы вынуждены изображать супругов, а не вести себя как обычно, когда вольные отношения всех и со всеми уже норма. Что-то в этих древних нормах наивное, но хорошее.
– Кофе сейчас можешь не пить, – сказал я, – все равно он угостит.
– Еще чего, – ответила она с самым оскорбленным видом. – Пока дойду до веранды, мне снова восхочется! Кофе у него великолепный, ароматный и крепкий.
Перебравшись через меня и не дав ухватить себя за, она красиво и выпрямленно ушлепала на кухню.
Я выбрался из постели, из кухни донесся повелительный крик Ингрид:
– На завтрак разогрею котлеты, а к кофе пирожки с творогом!
– Я все ем, – ответил я.
Завтракали быстро и жадно, после кофе я натянул джинсы, с удовольствием замечая, что становятся все туже и даже короче. На экране одной из камер увидел, как Грегор набирает мой номер.
Ингрид сложила посуду в мойку, а я вытащил из кармана мобильник, и сразу же раздался звонок.
– Слушаю, – ответил я.
На дисплее появилось лицо Грегора.
– Как быстро, – сказал он довольно. – Готовились звонить мне?
– Да, – ответил я. – Как раз собирался. Как там?
– Завтрак окончен, – сообщил он, – Валентин Афанасьевич сейчас перейдет на веранду, где его ждет традиционный утренний кофе. Это единственное время, которое может уделить вам, а потом только вечером. Только учтите, утром он пьет на веранде с тыльной стороны дома. Чтобы видеть восход солнца.
– Бегу, – ответил я. – Спасибо!
Ингрид оглянулась со стороны кухни.
– Что там?
– Ты хотела еще кофе? – спросил я. – Надеюсь, нас угостят снова. Хозяин сейчас вышел с кухни и двигается в направлении веранды. Шевелись шибче, коровище!
От гостевого домика до веранды с этой стороны проложена отдельная дорожка, почти не извилистая, с обеих сторон кусты смородины: черной, красной и белой, а также черника и ежевика и прочие подобные прелести, что и понятно, роскошные клумбы с цветами должны располагаться с фронтальной части двора, а здесь более приземленные вещи, как та же теплица. Свою клубнику, помидоры и огурцы все любят больше, чем с базара или из магазина.
Тереза догнала нас на ступеньках с подносом в руках, улыбнулась приветливо, но не больше, чем положено домработнице.
– Что-нибудь еще? – спросила она и уточнила. – К кофе?.. Жареную курицу не принесу, и не просите, но есть выбор печенья, пряников, сластей, медовых пирожков…
– Ой, – ответила Ингрид, – на ваш вкус, ладно?
Тереза сказала доброжелательно:
– Ну да, я же знаю лучше, где у меня не подгорело… ха-ха!
Ингрид посторонилась, Тереза вплыла на веранду, как царевна-лебедь, Стельмах уже за столом на веранде, место занял такое же, как и прежде. Я сам бы там сел, мужчины инстинктивно выбирают место в любом помещении, как собаки в конуре: лицом к двери.
– Доброе утро, – сказала Ингрид.
– Доброе, – ответил он. – Как спалось на новом месте?
– Восхитительно, – воскликнула Ингрид. – Я до этого дня полагала, что моя квартира находится в тихом жилом районе, но только здесь я поняла, что такое тишина!.. А утром птички поют…
– Даже орут, – согласился он. – Не дают поспать последние пять минут, когда сон истончается… Владимир, вы такой загадочный, что-то снилось непонятное?… Садитесь-садитесь! А то кофе остынет.
Пока мы усаживались и придвигались вместе со стульями, Тереза принесла на двух широких, как крышки от металлических бочек, тарелках множество рассыпчатого печенья, нежных булочек и медовых пирожков с горкой рахат-лукума.
Стельмах мерно отхлебывает кофе из большой чашки, и, как я уловил по аромату, либо кофе иного сорта, либо просто крепче почти вдвое.
Он что-то понял по моему взгляду, сказал успокаивающе:
– Медики говорят, кофе мне вреден. Потому утром крепкий из большой чашки, днем из чашки поменьше, а к вечеру вообще втрое слабее и всего с одной ложечкой сахара.
– Медики правы, – согласился я.
– Точно? – спросил он с сомнением.
– Только не всегда, – уточнил я, – и не во всем. Но, к счастью, у них хватает мужества опровергать свои выводы, как только появляются новые данные. Кофе каждые полтора года попеременно относят то к крайне вредным, то к крайне полезным.
Он коротко усмехнулся.
– Да, ему не везет, никак не попадет в середину. Осмыслили, что я говорил вчера?
Я ответил как бы с некоторым удивлением:
– А что нужно было осмысливать? Это бесспорно.
Он остро взглянул поверх чашки.
– Так уж?
Я сдвинул плечами.
– Даже не понимаю, что тут возражать… если, конечно, не футбольный фанат, который кроме своего «Спартака» ничего не знает и знать не желает. Просто большинство не задумывается над высокими проблемами, у всех более неотложные заботы: работа, семья, дети, плохие оценки у ребенка в школе, заболела собачка, хомячок сдох, сапоги жене, автомобиль что-то барахлит…
Он отхлебнул кофе, на мгновение прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом и ароматом, затем взглянул на меня неожиданно остро.
– И что, никаких вопросов?
Я вздохнул.
– Как это? Масса.
– Давайте, – сказал он. – Посмотрим, как оценивает ситуацию нынешнее поколение.
– Вопросов много, – повторил я, – но вот самый первый: почему так не скоро? Если еще во времена Брежнева было ясно, что нужна глубокая перестройка общества?
Он кивнул.
– Хороший вопрос, как теперь принято говорить в ответ, несмотря на любую глупость, какую б ни спросили. Но вопрос в самом деле не слишком глуп, просто дилетантский. Но это и понятно, доктор нейрофизиологии не обязан знать то, что элементарно для доктора экономики. В общем, прежде чем приступать к началу перестройки, нужно было решить самую важную проблему… Не помню, кто это сказал насчет того, что не приведи господи увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный?
– Пушкин, – подсказал я.
Он кивнул.
– Ну вот, еще он это понял. Нигде в мире не было такого разгула зверства и кровавой жестокости, бессмысленной и беспощадной. Болотников, Разин, Пугачев… да ладно, гораздо ближе крестьянские бунты и зверства Гражданской войны, махновщина и кровожадные банды, захватившие страну… Так вот, самая первая проблема была в том, чтобы при сломе системы не допустить кровавой вакханалии по всей стране. И по всем республикам. Вы не представляете себе, что такое советская власть… в первую очередь это означает, что ее власть была абсолютной и единственной. Единственной!.. И вот эта власть исчезает…
Он произнес это таким голосом, что у меня по спине побежали не мурашки, а громадные жуки.
– Боюсь и представить, – проговорил я вздрагивающим голосом.