Дед Еремей сидел у ворот скотника и правил топор.
– Ефросинья тебе в дорогу хлеба испекла, я ночь за мясом в горшке приглядывал. Ты хоть поспал самую малость? – спросил дед заботливо и добродушно.
– Да, спасибо тебе, дед.
– Тебе спасибо, Аред. Ступай с миром, – дед улыбнулся и добавил после короткой паузы: – Родится внук, в память о сыне, Игорем величать стану, а коли внучка, пусть Ольгой будет, в твою честь, варяжских кровей.
Из деревни уходил хоженой тропинкой. Помня слова деда о том, что местные охотники мои следы примечают, я решил поиграть с ними в прятки. Пусть поломают себе голову, напрягут умишко, изучая все исхоженные мной шкуродеры да чащобы, пока не выйду на большую дорогу. Зима была снежной, но не холодной, и очень сухой. Мороз пощипывал, но не лютовал. А если двигаться, держать бодрый шаг, так и вовсе не чувствовалось холода. Я прошел через замерзший ручей, поднялся по тропе на пригорок, попетлял немного в овраге, перепутав несколько заметных следов, и сразу же вышел на большую дорогу. К тому моменту, как я миновал уже знакомую вешку, где обычно поворачивал в лес к своей хижине на болотах, солнце уже поднялось, озаряя ярким светом заснеженную равнину.
Не знаю, как так получилось, но ноги словно бы сами собой понесли меня в сторону Рязани. Дорога была наезженная, заметная. В некоторых местах, не так, как летом, резко уходила в сторону прямо на лед реки, как бы огибая перелески. Я держался проторенной колеи: идти по глубокому и рыхлому снегу напрямик было неудобно.
Идя неспешным шагом, скинул капюшон башлыка, чуть распустил намотанные вокруг шеи, будто шарф, длинные хлястики. Никуда не торопился, понимал, что еще к полудню успею попасть в город. Вдыхал морозный воздух, будто в первый раз видя зиму, наслаждался чистотой и первозданностью этих мест. Казалось, что никогда в жизни не видел такого белого снега, такого синего неба. Уже наметанный глаз отмечал на снегу звериные следы, суету птиц на деревьях и в небе. Дорога петляла через лес, по просеке, вдоль холма. Иногда попадались на глаза свежие вырубки, недавние кострища лесорубов.
За все то время, что я жил в этом времени, из меня будто бы вытравились привычки, нажитые в цивилизованном мире. Я как-то очень легко забыл, что такое городская суета, автомобили, самолеты, сотовая связь, компьютеры, телевидение. Все это казалось какими-то игрушками, дорогими забавами. Помню зиму в городе. Вечная слякоть, снежная каша вперемешку с соленым реагентом и гранитной крошкой. Неистребимый гололед на асфальтированных дорогах, влажная морось, грязная серая взвесь, повисшая в воздухе ядовитым туманом. Суета, толкотня. Всюду неуютно, зябко. Хочется быстрей проскочить сквозь эту отравленную атмосферу, чуть ли не задержав дыхание, забиться в теплый угол дома или мастерской и, с удовольствием вмазав сто грамм, завалиться спать.
По этому сияющему солнечными бликами снегу хотелось идти не останавливаясь, забыв про бессонную ночь, про усталость. Как чудесный нектар пить свежий воздух, не вдыхать, а пить! Ароматный, бодрящий, терпкий от распаренной на солнце хвои сосен.
Впереди, далеко за густым ельником, звякнули бубенцы. Послышались приглушенные выкрики, храп лошади. Если это те дровни, по следам которых я шел, то у меня есть шанс нагнать задержавшегося в пути возницу и убедить его взять в попутчики до крепости. Дорога здесь одна единственная, и если он не сильно перегружен, отказать не сможет. Я заходил с подветренной стороны, спускался с пригорка и уже даже видел сквозь густой ельник людей, суетящихся на опушке.
Лошадей из саней выпрягли, отвели к ельнику. Четверо возились возле дровней, двое что-то перебирали в мешках, чуть в стороне от дороги.
Завидев меня, бредущего к ним по дороге, один из тех, кто возился с мешками, громко свистнул. Остальные замерли, будто играли в игру «фигура замри». Я тоже остановился, чуя, что оцепенели они неспроста.
Двое ринулись ко мне по дороге, на ходу вынимая из ножен кривые сабли. Один устремился наискосок от ельника, у этого в руках был косарь наподобие мексиканского мачете.
– И вам тоже доброе утро! – сказал я громко, скидывая с плеча сумку.
Чуть зазевавшиеся, те, что оставались у саней, похватали колья и тоже устремились ко мне.
– Что? Шестеро на одного? Ого!
Стремительно допрыгав по глубокому снегу, первая троица затормозила где-то в пяти метрах от меня, несколько обескураженная. Зрение подвело их, сыграв злую шутку. Разумеется, издали я казался меньше, а когда они приблизились, то поняли, что смотрят на меня снизу вверх. Ума не приложу, о чем думали эти чумазые оборванцы, очертя голову бросившиеся на незнакомца. Хотели убить? Ограбить? Так убивайте, коль взялись! Держишь оружие, так бей, нечего у меня перед носом махать! Как-то даже неловко было раскидывать этих налетчиков. Мелкие, немощные, такое впечатление, что первый раз в жизни взявшие в руки холодное оружие. Без церемоний, короткими и резкими ударами, я кого-то складывал пополам, кого-то просто утаптывал в снег. У меня не то что беспокойства, даже опасения за собственную жизнь не было. Ребята попались какие-то недокормленные, хилые, хоть и рьяные. Пока подоспела вторая тройка с колами, первые уже корчились в снегу, завывая и плюясь кровью. Второй смене досталось похлеще. Стоило только у одного отобрать заточенный кол, как всем остальным тут же влетело по первое число! Так навалял, что даже жердину березовую переломил пополам. Один гад умудрился подобраться достаточно близко, чтобы я, уже не очень соизмеряя силу, саданул ему по болевой точке на шее. Обычно от такого удара встают очень нескоро. Остальные что-то выкрикивали, судя по тону, осыпали меня проклятьями, но я не понимал ни слова. Это был не тот язык, на котором говорили речные люди, встреченные мною летом на пристани, а какой-то гортанный, совершенно незнакомый. На первый взгляд, эти налетчики мало чем отличались от местных мужиков. Такие же бородатые, чумазые, вонючие. Добивать их не было необходимости, они больше не пытались лезть в драку, просто корчились, сплевывали выбитые зубы, прижимали к рыхлому снегу разбитые лбы. Ребятам сильно повезло, что у меня было хорошее настроение и под рукой не оказалось холодного оружия. Иначе волкам да лисицам было бы чем полакомиться.
Хотя теперь возникла другая проблема: что мне делать со всей этой шайкой? Тщательно обыскав их зловонные лохмотья на предмет скрытых ножей и прочего оружия, я подхватил обломок дрына и стал, как баранов, сгонять бандюг поближе к саням. Того, что валялся без сознания, поволок за ногу. Привязанная в ельнике лошадь затопталась на месте, настороженно косясь в мою сторону. Вся поклажа на дровнях была разворочена, перевернута. Среди барахла нашлась небольшая веревка. Если не наматывать много узлов, ее должно было хватить на всех шестерых. Уж что-что, а связать как следует я мог очень умело. Лишь когда возился с последним, тем несчастным, что нарвался на болевой удар и до сих пор валялся на снегу, я сообразил, что дровни и лошадь не могли свернуть с дороги сами собой. Уложив всю эту братию на снег, подальше друг от друга, я прошел глубже в лес и почти сразу обнаружил того, кто, собственно, и стал добычей этой «крутой» банды. Тело с раскинутыми руками и ногами лежало в снегу лицом вниз. Переворачивая его на спину, я боялся, что моему взору предстанет ужасная картина: перерубленное горло, рассеченный череп или вспоротые грудь или живот. Но нет. На лбу у возницы виднелась только заметная ссадина. Резанных или рубленных ран не было. Его огрели дубиной по голове, сбросили с саней и оттащили в сторону. Мужик был жив, дышал, и пульс прощупывался явно, ровный, упругий. Я выволок его на дорогу и уложил на сани. Один из нападавших вдруг встрепенулся, что-то быстро затараторил, гневно краснея, но единственный удар под дых надолго лишил всех шестерых желания вякать в моем присутствии на незнакомом мне языке.
Вынув из сумки флакончик с настоем подорожника, который я уже успел окрестить «зеленкой», я лишь смочил им просушенный мох и приложил к ссадине на лбу пострадавшего. Других внешних повреждений у мужика явно не наблюдалось. Да, что уж говорить, суровые здесь нравы. А с другой стороны, что, в моем веке было лучше, что ли? Те же гопники, сумочники, карманники. Людей порой просто выпихивали из машин, при свидетелях обирали, избивали. Эти бойкие карлики хоть место укромное нашли да убийством мараться не стали. Как говорится, не пошли на «мокрое дело». Думаю, что даже ринувшись на меня, рассчитывали просто оглоушить да обобрать. Ан не вышло, не на того нарвались.
Я достал большую бутылку с зеленой меткой. В ней я держал не самое качественное спиртное, лишь то, что оставалось после выгона основного сусла, но и в этом было градусов десять-пятнадцать. Настоянное на рябине, оно совершенно не пахло сивухой, да и на вкус было приятным. Я отпил, сделал три или четыре глотка, занюхав ядреную настойку еловой шишкой, упавшей на дровни как раз под руку.
Заткнув горлышко флакона большим пальцем, я опрокинул бутылку донышком вверх и пустил тоненькую струйку в рот оглоушенному мужику.
Реакция последовала мгновенная. Взревев как медведь, кашляя, отплевываясь, выпучив глаза, мужик вскочил на ноги, ссутулился и стал озираться по сторонам.
– Зашибу! Заломаю! – ревел возница, потрясая кулаками.
– Опоздал, дядя. Досталось тебе только пожитки собирать.
– А ты еще кто? – возмутился было возница да притих, еще больше пригибаясь, когда я поднялся из саней в полный рост.
– Мое имя Артур.
– Половец… – вдруг попробовал уточнить возница да оборвал себя на полуфразе, осев со стоном прямо в снег.
– Варяг.
– Ефрем я. Коломенского купца Федора приказчик, – торопливо представился он, пробуя встать.
– Что ж ты, Ефрем, один да без охраны в такой путь направился? Коломна-то, она не близко, верст полтораста?
Почавкав ртом, приказчик распробовал-таки рябиновую настойку, которую я попытался в него влить, накинул нагайку петлей на запястье и просяще потянулся за бутылкой. Жадно выхватил ее из моих рук и, как прожженный алкоголик, опрокинул в глотку. Это не медовуха, в которой с горем пополам бывало градусов пять, так что примерно на половине бутылки, захлебнувшись, Ефрем остановился.
– И отец мой дорогой этой хаживал, и дед хаживал, и я каждый куст по пути этому знаю, и столькие года дорогой этой езжу, и никогда худого не случалось.
– Все однажды бывает в первый раз, Ефрем, вот и на твою удаль лихие люди сыскались. Повезло тебе, мужик, что я той же дорогой шел да босяков этих усмирил.
– Из-за сумета выскочили, вицей хрясь по роже…
– Спасибо скажи, что вообще не прирезали, вон, на меня с сабельками набросились да не сдюжили.
Потряся головой, Ефрем чуть пошатнулся, шмыгнул носом и стал оправлять одежду. Шуба на нем была дорогая – то ли бобровая, то ли медвежья, я не разобрался. Под шубой замшевые штаны с меховой подстежкой, сапоги с каблуком, шапка каракулевая, правда, малость потрепанная, затертая. Поверх холщовой рубахи под шубой виднелась расшитая душегрейка из стриженой овчины. Ворот рубахи распахнут, на шее золотой нательный крестик граммов в пятьдесят, на крученой кожаной бечевке. Усы и брода с проседью, ухоженные. Волосы на голове хоть и сальные, но тоже прибранные, подрезанные, нос картошкой, щеки румяные, глаза хулиганские, очень живые и выразительные.
Прикрыв ладонью крестик, Ефрем помял его в руке и с каким-то благоговейным ликованием заявил:
– Вот оно, мое спасение. Мой оберег. Вот за долгий век случилось худое, да тут Бог послал спасителя, да не кого-нибудь, а монаха!
– Ого! Друг мой, сильно тебя дрыном по голове приложили. Ты что плетешь? Ты это меня за монаха, что ли, принял? В здешних краях меня Аредом кличут, чуть ли не оборотнем считают, а ты с пьяных глаз сразу в монахи.
– Во как! А не по твою ли душу говорили, что на болоте ты хоронишься, нелюдим?
– Может и по мою. Что скрывать, вот таков я и есть.
– Сказывали, сказывали, да вот только я ни одному слову не верил. Смерды брехать большие мастера. Говорили, что, дескать, в конце лета явился, словно из темноты, как тать ночной, в Крынцы великан, что бес, уж дворовые его и вилами били, цепами били, и топорами били, а все убить не могли. А он злое бормочет, худо зазывает да все скалится! В четыре стороны рукавами махнул да сгинул! С тех пор хворь на Крынцы пала лютая, те, кто сдюжили, ушли к Коломне, других померших с домами так и сожгли.
– Ну, это ты небылицы какие-то рассказываешь, мил человек. Как же так – и топорами били, и цепами били, и вилами кололи, а убить не могли?!
– Ну, вот эти, мордва, – приказчик указал рукой на побитых, увязанных налетчиков, – ведь тоже и с сабельками да кольями на тебя шли да не убили. Это шестеро-то супротив одного!
– Им просто чертовски повезло, что оружия я не ношу. Не то по кускам бы сейчас с дороги их сгребали.
– Вот еще, стал бы я об эту погань мараться!
– Ладно, приказчик, что стоять мерзнуть, может, уж пора в путь?
Как бы вдруг вспомнив, что действительно был прерван на важном деле, Ефрем стал бегать вокруг саней, собирая разбросанные по снегу пожитки. Бегал, причитал, то и дело сплевывал, злобно глядя на плененных. Наконец собрал все, кое-как распихал по мешкам да тюкам и пошел отвязывать лошадь. Я прошелся по округе, нашел брошенные вещи налетчиков. Среди прочего барахла с удивлением обнаружил лыжи. В первый момент даже не понял, что именно нашел, лишь взглянув на устройство креплений, допер, что это дальние родственники современных лыж, только без палок. Резонно решил, что налетчикам они больше не понадобятся, а мне в самый раз придутся, чтоб не выгребать из сугробов, рискуя вымокнуть в ручье или луже, укрытой под снегом. На болотах такие мокрые ямы попадались часто.
Из-под сена, наваленного на дровнях, Ефрем вытащил седло, другую сбрую и стал запрягать лошадь.
– Ты что же, мил человек, сани с поклажей решил бросить?
– Да что ты! Как же я свое добро брошу?! Сани вон мордва поволочет, я верхом, а ты тюки подомни да устраивайся поудобней. – Нахмурив брови, приказчик погрозил плетью пленникам и громко рявкнул: – А кто не захочет вшестером сани везти, те впятером потащат!
Подтянув подпруги, Ефрем опять выклянчил у меня бутылку, но в этот раз не налегал, сделал всего пару глотков. Осмотревшись по сторонам, разрезал веревки пленников и, кряхтя, взгромоздился на лошадь. Я лишь запахнул полы балахона и с удовольствием растянулся на вещах купца, нагретых ярким солнцем.
Шестеро плененных с трудом, но все же потащили в гору тяжелые дровни. Ефрем гарцевал рядом с ними, то и дело погоняя плетью. Ясно, что ни один из них не посмеет сбежать. Далеко по рыхлому и глубокому снегу не ускачешь, хоть вприпрыжку, хоть галопом. Они и по дороге-то плелись еле-еле. Не знаю, почему, но я совершенно не испытывал жалости к этим людям. Я даже не думал о том, какие причины заставили их выйти на большую дорогу. Нужда, голод, просто человеческая жадность. Точно так же я не понимал, зачем Петр занимался тем же лихим промыслом. На любого грабителя рано или поздно находится управа. Петр заплатил жизнью за свои грехи. Что будет с этими шестью мордовцами – неизвестно. Я только понаслышке знал местные законы, да и те в общих чертах зависели только от сиюминутного настроения князя. Если выяснится, что эти люди чьи-то холопы, невольники, дворовые, то и ответственность нести будет их хозяин. Если же окажется, что они вольные, то вся их вольница уже закончилась. И это в лучшем случае. Однако, как я успел узнать из разговоров, смертная казнь за провинности здесь не культивировалась. Это немного не сходилось с теми представлениями о средних веках, что я имел прежде, но в целом выглядело все вполне логично. Зачем убивать человека, даже преступника, если можно его использовать? В крепости полным-полно грязной и даже опасной работы, на которую не всякий вольный соглашается.
Действительно, слой так называемых городских жителей здесь только формируется. Нет еще того четкого разделения труда – этот хлеб выращивает, а этот ремеслом живет. Насколько я смог понять, город строился от центральной власти, то есть от княжеского дома. Собственно, это сам князь с семьей и родственниками. Охрана, прислуга, невольники не в счет. Следом бояре, приближенные к князю люди, сами имеющие и собственные деревни, и каких-то ремесленников в городе, возможно, что даже торговые точки, склады, погреба, наряду с княжескими запасами. Вот вокруг этой властной ячейки и формировалась вся крепость. Нет еще касты профессиональных военных, искусство которых бы передавалось из поколения в поколение. Нет класса городских жителей, с корнями вырванных из деревенской жизни. Теснота крепостных стен ограничивает жизненное пространство, лишает возможности жить натуральным хозяйством. Выходит, что требуется искать дохода в других видах деятельности: чиновники, военные, ремесленники, строители, обслуга, складские служащие, писари… Если прежде о таких мелочах и задумываться не приходилось, то сейчас надо было разобраться и усвоить для себя необходимость таких изменений. Формирование городов-крепостей меняет структуру общества. Это уже не первобытно-общинные отношения, а разветвленная социальная структура.