Еще один. И снова в ход вступает кольт, уже изготовленный к бою отточенным движением. Солдат словно нарывается на препятствие и падает навзничь, выбросив вперед и вверх ноги. Ничего не поделаешь, у такого калибра останавливающая сила весьма велика. Сабля уже покинула тело поверженного врага.
Опять атака, на этот раз сзади. Виктор едва успевает уклониться и приложиться клинком к мушкету, заставляя его значительно отодвинуться в сторону. Левая рука, живя собственной жизнью, делает движение вперед, прижимая кресало и курок к боку. Мгновение — и оружие заряжено, а в следующий миг палец уже жмет на спуск. Солдат, затянутый в синий мундир с желтыми отворотами, переломился пополам, схватившись за живот, и сунулся лицом под ноги своему противнику.
Спина, туго обтянутая синим сукном. Что-то крича, гульд старается подняться на противоположный скат окопа, достав при этом стрельца, неудачно пытавшегося ударить его бердышом. Тут уж не до благородства: Виктор без затей рубит саблей наотмашь и, несмотря на хаос, беспрестанные крики, стоны, звон стали и выстрелы, отчетливо различает, как с характерным треском поддается сукно, а затем клинок принимает плоть. Солдата выгибает дугой, и он падает на землю.
Виктор еще отдает себе отчет в своих действиях, когда разряжает последний заряд. И тут он понимает, что в траншее остался один, потому как стрельцов из нее уже вытеснили и те продолжают биться, не давая противнику подняться наверх. Кое-где солдатам это удалось, и бойня идет уже наверху. Последнее осмысленное деяние — он подхватывает гульдский мушкет с насаженным на ствол багинетом и с диким ревом бросается в штыковую атаку сразу на двоих солдат, набегающих на него. Дальше только красная пелена на глазах от охватившей его ярости.
— Живой?
— Вроде дышит.
— Это ж сколько он кровушки своей пролил?
— Меньше говори. Давай стаскивай с него этих.
Виктор слышит голоса словно сквозь большие ватные тампоны, заткнутые ему в уши. Голоса кажутся знакомыми. Вот и чувствительность возвращается. С него стягивают какую-то тяжесть, и дышать сразу становится легче. Тело нестерпимо ломит, болит каждая мышца, каждая косточка. Он пытается открыть глаза, но ничего не получается. А может, они открыты и он просто ослеп? Кто-то поднимает его с земли, недолго несет на руках, потом аккуратно кладет на что-то более мягкое, чем земля, за что ему отдельное спасибо.
— Давай стягивай с него кафтан.
— Может, сразу к бабке Любаве?
— Дурень, перевязать сначала надо. Давай помогай.
Когда с него тянут одежду, он наконец издает первый звук — страдальческий стон. Боже, как же все-таки больно! Не иначе как смертушка пришла? «Спокойно, — осадил он себя. — Умирать тебе сейчас никак нельзя. Негоже дочурке сироткой оставаться». Было и куда хуже: со страшными ранами, без лекарской помощи, он не просто выжил, но еще и на гульдов охотился. Глаза… Что с глазами? Ничего не видно.
— Ну что там?
— Не понимаю. Кровищи столько, словно его в ней искупали, а на теле ни единого пореза, только шишка на затылке.
— Чего непонятного? Сам себя и искупал, только кровь та вражья, — сказал кто-то третий, тоже голосом очень знакомым. Точно, Соболь. А те двое — Зван и Кот.
— Ну что, нашли?! — Ага, это Куница.
— Не ори. Не видишь, что ли, — нашли. Похоже, его только по голове и приласкали, но знатно так: слова сказать не может, лишь мычит да стонет.
— Ну чего ты, дубина! Переворачивай, захлебнется!
Ох, ну зачем же так кантовать! Стон захлебывается, так как вверх по пищеводу устремляется содержимое желудка. Но Виктор уже на боку, и рвотная масса истекает на землю. Еще несколько спазмов, и дышать становится значительно легче.
— Глаза… — Голос едва слышен, говорить трудно, каждое слово отдается дикой болью в голове, а голоса окружающих и вообще звуки становятся нереально громкими и четкими настолько, что боль эта буквально вскипает.
— Что — глаза?
— Дурень. Лицо ему омойте. Не видишь, кровь запеклась да веки слепила. — А этот голос совсем не знакомый, но слова звучат для Виктора, как музыка, хотя громкий звук и отдается пульсирующей болью.
На лицо полилась прохладная вода из фляжки. Струйки воды с лица протекают в волосы, принося слабое, но облегчение. Кто-то аккуратно мокрой тряпицей трет лицо. Ощущения какие-то смешанные: с одной стороны, каждое прикосновение пульсирует болезненными толчками в затылке, отдаваясь в лоб и глаза, которые нестерпимо режет, но с другой — несколько смягчает неприятные ощущения.
— Чего тут столпились?
— Да эвон, господин десятник, Добролюба отхаживают.
— Жив, стало быть, ваш Вепрь.
— Ты, дядя, проходи давай, и чтобы кличку эту звериную мы больше не слышали, не то и спрос учинить можно. — Видно, что Зван сам чуть не рычит от злости, наверняка сейчас злым взглядом буравит стрелецкого десятника. Виктор сразу его опознал, тот во время боя находился неподалеку, да и раньше встречались не раз.
— А как его еще величать-то? — ничуть не смутился старый вояка. — Ты бы видел, как он тут бился, — чистый зверюга. Я сколько служу, и в боях бывал не раз, а такого ни разу еще не видел. Все уж отошли из рва, а энтот посреди ворога орудует так, что те к нему и приблизиться боятся. В одиночку на десяток кидался, словно ему и черт не брат. Совсем осатанел.
— Все одно не смей. Не любо ему то имечко.
— Зван…
— Тут я, атаман.
— Оставь.
— Ага, им только попусти…
— Не кричи… Больно.
— Ага. Молчу. — Это уже тихо, едва ли не шепотом.
Голоса и впрямь стихли. Наконец запекшаяся кровь размякла, и ее смогли счистить с ресниц. Виктор, все это время пытавшийся разлепить веки, наконец сумел распахнуть один глаз, не дожидаясь, пока оботрут влагу. Едва он это сделал, как тут же получил целый букет неприятных ощущений. Ударил нестерпимый свет: оказывается, все еще стоял белый день и солнышко весело сверкало на небосводе. Тем, чтобы отвести его в тень, парни не озаботились. В глаз попала и вода с сором, что вкупе с сотрясением мозга было очень неприятно, настолько, что он тут же застонал. Захотел было просто зажмуриться, но соринки заставили часто заморгать, отчего открылся и второй глаз, а неприятные ощущения тут же удвоились.
Наблюдавший за этим десятник недовольно ругнулся и, потеснив Звана, тут же повернул Виктора на бок, после чего обильно полил воду из фляжки на лицо, омывая и щеки, и глаза. Конечно, водица, попавшая на глазные яблоки, тоже не бог весть какое блаженство, но куда лучше сора. Не забыл служивый хорошенько полить и голову, за что болезный был особо благодарен, потому как тут же почувствовал облегчение. Ну и пусть его, пускай величает как хочет. Зато хорошо-то как.
— Ну чего столпились? — поднимаясь на ноги, произнес десятник. — Ладьте носилки и несите его к лекарке. Да поспешайте, хорошо ему прилетело.
Это было последнее, что Волков слышал, так как опять отключился. Но, как потом узнал, он не потерял сознание, а просто уснул, что при сотрясении мозга отнюдь не лишнее. Измученный организм сам определил, что сейчас для него лучше, а потому поспешил юркнуть в спасительный сон. Так что Виктор не помнил ни того, как его доставили в крепость, ни окончания боя.
Когда он опять пришел себя, то осознал, что находится в их избе, а в изголовье сидит Тихоня, как всегда что-то мастеривший. Сейчас у него работы хватало. Виктор отчетливо рассмотрел в его руках свою портупею. Так уж сложилось, что он и его парни были изрядно нагружены оружием: это и кобуры с парой пистолей, и подсумки с гранатами и патронами, и саперная лопатка, и нож, и сабля. Так что сам собой встал вопрос о том, как все это носить поудобнее. Вот и вспомнил Волков про шлею, которую он и его сослуживцы пользовали в армии и которая очень помогала носить с удобством нехитрую солдатскую справу. Разгрузка армейская, конечно, поудобнее будет, но под имеющееся у них вооружение шлея куда сподручнее, просто назвал он ее портупеей. Она была весьма похожа на портупеи, которые он помнил по фильмам о гражданской войне, с двумя плечевыми ремнями, просто шлея ему припомнилась из личного опыта.
— Тихоня.
— Очнулся, господин десятник?
— Как видишь. — Молодец паренек, не кричит, говорит приглушенным голосом, почти шепчет, но Виктор все отчетливо слышит. — Звана кликни.
— Не. Бабушка велела, как только проснешься, ее звать.
— Ты хоть скажи, чем сражение-то кончилось?
— Дак разбили ворога.
Сказав это, парнишка тут же умчался за дверь, а вскоре на смену ему появилась лекарка. Ничуть не церемонясь, она посадила пациента и начала осмотр. Действовала бабушка мягко и умело, то и дело спрашивая, где болит. Виктор отчего-то сразу вспомнил, как она осматривала его в тот день, когда состоялось их знакомство: тогда ему тоже досталось по голове. Боже, сколько же времени с тех пор минуло и сколько всего случилось! Почитай целая жизнь прошла, и не одна.
Наконец осмотр закончился, и по виду старухи было понятно, что она им довольна. Ну и слава Создателю, не хватало еще калекой каким остаться. Любава покинула комнату, и сразу вошел Зван, шикнув на кого-то за дверью, отчего голоса за ней тут же примолкли. Присев напротив, он поздоровался, передал привет от остальных парней, которых бабушка строго-настрого пускать запретила.
— Все живы?
— Не переживай, атаман, все как один. Только Коту немного руку оцарапало пулей, но это так, несерьезно одним словом. Мы ить, как ты и велел, в свару не лезли, все на расстоянии, из-за спин стрельцов били ворога из штуцеров и пистолей, — с явным укором произнес помощник.
Ага, камень в его огород: мол, нам сказывал одно, а сам учудил не пойми что. Ничего тут не скажешь, прав Зван. Просто Виктор и сам не понял, как это случилось. Видимо, когда гульды полезли густо и часто, он потерял голову и отдался ярости схватки, напрочь позабыв о том, что сам же и говорил.
— Как бой прошел? — Стыдно спрашивать, ведь командир должен был сам все увидеть, а приходится выспрашивать, словно там и не находился. Ну да что уж теперь-то.
— Первую волну почитай всю повыбили, на бруствер уж в основном вторая взошла. Воевода в дело все резервы ввел, гульды больно злы в драке оказались. Вот ей-ей, атаман, я едва в штаны не наложил, никогда такого видеть не доводилось.
— А что, гульды со стороны сосняка идти не пытались?
— Нет. Им ту охотку Горазд напрочь отбил. Установил минометы в овраге и начал садить, да так, что мама не горюй. Нам видно не было, гульды те роты за урезом держали, но Горазд сказывает, добренько минами накрыли, народу накрошили — жуть. А как все мины по тем резервам израсходовали, так сразу и подались оттуда, как ты и велел. Даже стволы унесли. Ворог, похоже, и не понял, откуда били.
— Ну это и неудивительно, ведь не просто из оврага, а еще и из-за деревьев, а там подлесок, сосняк уже ближе к ручью начинается.
— Так и есть. Правда, сказывает, хотел он еще и пострелять, если те все же сунутся, но потом передумал, волю твою нарушать не стал.
— И правильно сделал. Воевода как, спрашивал, что мы удумали?
— Спрашивал. Да только, как ты и учил, я ему обсказал, что бочонки с порохом и картечью использовали, а в те бочонки повставляли трофейные пистоли какие похуже. А про то, кто и как накрыл резервы, ведать не ведаю.
— Поверил?
— Насчет бочонков с порохом поверил, а вот насчет резерва, кажется, нет. Велел, как только опамятуешь, ему весть послать. Но я так думаю — неча, эвон в себя еще толком не пришел.
— Правильно думаешь. Ты иди, Зван, что-то спать хочется.
— Отдыхай, атаман.
— Да. Ты там парням от меня кланяйся.
— Обязательно, — сверкнув белозубой улыбкой, заверил ватажник.
Глава 4
Дела семейные
— Так, говоришь, пленные сказывали, будто мы против них применили какие-то скорострельные мортиры?
— Так, батюшка. Причем дважды. В первый раз у Тихого, во второй — в бою у Веселого ручья.
— А ты ни о чем подобном не ведаешь?
— Нет, батюшка.
— А что твои стрельцы, ничего такого не заметили?
— Я сам был в том бою не в обозе, так что все видел собственными глазами. Метали они чудные гранаты с помощью мушкетов, на манер ручных мортирок, но о том оружии я давно ведаю. Ладная придумка и мечет те гранаты очень точно. Однако пленные показывают, что разными гранатами их обстреливали, одни послабее, а другие куда как мощнее. Ничего подобного в бою я не видел. Резервы были сильно потрепаны тем обстрелом, но мушкетами дотуда гранату не добросить. Так что есть еще кое-что, чего я пока не видел.
— Стало быть, ты уверен, что это дело рук людей Добролюба?
— В том-то и дело, что нет. Все его люди были на виду. Все от начала и до конца участвовали в бою. Сам Добролюб оказался в рукопашной, да в такой, что все диву даются, как он сумел в той сече выжить. Рассказывают, осатанел настолько, что в одиночку бросался на десяток. Может, еще кто объявился или какая тайная дружина великого князя.
— То его рук дело. Я всегда говорил, что он не так прост, — уверенно возразил Световид. — Гадаешь, отчего я уверен в этом?
— Гадать тут нечего. Он сам доложил, что они потрепали гульдов изрядно: взорвали огненный припас, забросали гранатами и постреляли, а по пути устроили несколько засад, минировав дорогу бочонками с порохом. Как все это было сделано, понять не могу.
— Тем самым оружием, которое ты не видел, он все это и проделал.
— Но кто с тем оружием управлялся? Сказываю же, все его люди на виду были.
— Ой ли, внучек?
— О чем ты, деда? — Не скрывая недоумения, Градимир уставился на старого Радмира.
— Тебе тоже нужно объяснять, Световидушка? А ить все как на ладони. Вначале, еще до беды, что на его голову свалилась, он хотел устроить мануфактуру и построить такие станки, каких ни у кого нет. Ты, сынок, его тогда поддержал, а еще он просил у тебя письмецо к дружку твоему, дабы тот помог ему посмотреть станки иноземных и наших токарей. Потом просил тебя пристроить его холопа с повозкой в караван, который в Рудный град направлялся, чтобы детали к тем станкам отлить.
— Эка, батюшка. Ты еще припомни, что в младость мою было!
— Цыть! — бросил строгий взгляд на сына старик. — Надо будет, так и от сотворения мира рассказ поведу, а ты слушать будешь со вниманием.
— Прости, батюшка.
— Потом гульды налетели и пожгли все его хозяйство, — продолжил степенно дребезжать старческий голос. — А после войны, как мне сказывали холопы, что с тобой, внучек, постоянно пребывают, на том постоялом дворе опять появились ветряки, что и ранее были. Стало быть, станки стоят и работают. У его кузнеца ты мушкеты да пистоли ладил на иной лад. Гранаты чудной формы там же лили, а потом уж и тут, в Звонграде. Чего глядишь? Думаешь, коли стар, так и весточку некому принести? Ошибаешься, сынок. Мушкетов он множество на новые ложа посадил, отчего те стали куда удобнее и немного легче. Гораздо больше десятка их изготовили. Но для всего этого те станки не надобны, а ветряки ветер ловят и вертятся. Для чего? Мне он пустобрехом не показался. Так вот к чему я это все. Не дурень он, оттого и многое втайне делает. Против княжества не умышляет, но и доверия не имеет. Потому и людишек у него может быть поболе, и придумки разные есть, о коих он помалкивает. Вот оттуда и загадки те.
— Это он что же, выходит, дружину целую развел? — В глазах Световида начал зарождаться гнев.
— Не закипай, будто самовар, — отмахнулся старик. — Нешто у него не было и до того десятка добрых бойцов? Может статься, был, и не один. Ить ворога бил, и бил ладно, такое в одиночку не учудишь.
— Тут твоя правда, батюшка.
— Но тогда чего же он? — искренне удивился Градимир. — Вскрылся бы, так князь его от службы освободил бы. И зажил бы он жизнью иной.
— Он к великому князю не вхож и свои мысли до него может донести не иначе, как через нас. Или если подаст челобитную в приказ, о чем мы опять-таки запросто можем прознать. А нам веры у него нет, — вздохнул Световид в ответ на непонятливость сына.
— В корень зришь, сынок, — довольно кивнул Радмир. — Есть у него задумки, и немало их. Вот ты, Градимирушка, сказываешь, что его гранаты против обычных куда лучше. Пули новые от него пришли, а оттого стрельба более меткой и дальней, почитай в два раза, получилась. Кресала новые приладил на простой мушкет, и тот стал бить куда чаще. Переделка не особо дорогой вышла, но очень нужной. Опять же эта его задумка с бочонком пороха, каменным дробом и пистолем… Хотя я уверен, что не было там пистолей. Умен он на всякие придумки, но не знает, как все это вынуть на свет божий, потому как от нас он очень даже может ждать беды. Сколько он роду нашему сделал добра, а чем отплатили? Окрутили службой княжьей пожизненной, причем не по доброй воле. Он сына твоего от смерти спас, а ты ему подворье подсунул, обчищенное вконец, так что стало оно его держать, как якорь.