— Что?!! — Фраза не просто царапнула — прошлась наждачкой по сердцу и нервам.
— Да, ей будет приятно! — отрезал отец. — Помню, как меня закидывали черноземом чужие люди — пусть и знаком я с ними чуть ли не с детства. А родной сын в это время…
— Отец, — я силился найти слова оправдания, — прости…
— И вообще хватит прохлаждаться, тебя работа ждет.
— Но…
— На операцию. Живо!
И я проснулся.
Надо мной склонилась старшая медсестра. Видимо, собиралась как раз тронуть за плечо. От моего неожиданного пробуждения она вздрогнула и отшатнулась.
— Иван Игоревич, экстренная.
— Что там? — хрипло спросил я, с трудом вставая с дивана. Наручные часы показывали без четверти четыре. Получается, что полтора часа урвать все же смог. Сон отпускал неохотно. Я даже глянул окрест в поисках красного телефона, хотя прекрасно помнил, что его давно уже заменили на вполне современный белый аппарат родом из Японии, с которого и по больнице, и в город можно звонить.
Мотнул головой, стряхивая с себя тягучее и мучительное ощущение, когда четко не можешь понять — ты уже здесь или еще там.
— Острый аппендицит. Мужчина. Привезли с подозрением на перитонит.
— Везите в оперзал. Анализы взяли? — я все никак не мог попасть в рукав халата. Валентина Матвеевна помогла мне облачиться и протянула бланки с результатами. Быстро просмотрев цифры, убедившись, что сюрпризов со стороны крови не предвидится, я кивнул старшей и понесся в операционный зал.
Аппендэктомия прошла четко и спокойно. Как будто первая операция после нескольких дней отпуска. Видимо, организм успел немного отдохнуть — руки держали скальпель уверенно, зрение не туманилось от усталости, как иногда бывает за полночь. Перитонита я не нашел. Но зато обнаружил карциноид, который, судя по всему, и стал причиной аппендицита. Отметив, что надо будет направить пациента к онкологу, я зашил разрез аккуратными стежками — перфекционизм, неуместный, но злорадно-приятный. В стиле: «Врешь, не возьмешь!»
Только привели в норму операционную, как следом без передышки закатили еще одного больного. Сложный перелом большой берцовой кости. Я даже прифигел от такого подарка — не мой пациент, совсем не мой. Странно, что не отправили к хирургу-травматологу. У меня нужных инструментов-то в полном объеме нет. Но уж если загнали в оперзал общей хирургии, значит, травматологи сами по уши в работе. Четыре-пять утра. Адский час для всех. Не самое лучшее время, чтобы вспоминать травма-хирургию, но не бросать же бледного, как привидение, мужичка. Инструменты притащили быстро, дополнительно стерилизовали — и в бой. Пока я собирал осколки кости и сшивал порванную артерию, пролетели еще часа полтора.
Следом пошел молодой парнишка с сильным ушибом живота и с подозрением на разрыв селезенки. Без каких-либо намеков на сон или усталость я орудовал инструментами. Руки жили своей, особой жизнью, практически на автомате совершая заученные движения. Разум холодно констатировал повреждения и методики их устранения.
У кого-то зазвенел будильник на сотовом. Я даже не возмутился — в последние дни на запреты всем стало положить, большой и толстый. Сама идея принести сюда телефон бессмысленна — не возьмешь в руки, не ответишь, только расстерилизуешься. Но страх за родных у людей дошел до той точки, когда логика пасовала перед эмоциями.
Медсестра хихикнула:
— Коллеги! Пора вставать и собираться на работу.
По оперзалу разнеслись тихие смешки.
И никто и слова не сказал, что телефону в операционной не место. Даже я.
Организм же без споров согласился с будильником. Новый день настал, а значит, спать еще рано. Может, через пару дней.
Через десять минут я закончил оперировать парня — и его увезли в отделение на стабилизацию, слишком много крови потерял.
Медсестра только собралась меня перехватить для нового пациента с колотым ранением живота. Но из соседнего оперзала появилась Диана, махнула рукой — мол, отдыхай, и забрала страдальца себе.
Я деревянной походкой потопал в сторону аппарата с кофе. Спать уже совсем не хотелось — операции продлились, как я отметил по выходу из оперзала, почти четыре часа. Достаточно долго, чтобы любой сон прошел. Правду говорил отец, после операции адреналина еще на две хватит. И так по кругу. Хоть сутками работай, пока в обморок не хлопнешься. На войне так и было у военных хирургов. Может, и сейчас война уже началась. Вон потерь сколько…
Кофейный автомат сглотнул бумажку и недовольно заурчал. За спиной раздались шаги, и рядом появился наш психиатр. Пока я ждал освобождения чашки из недр жадного автомата, Вадим Деменко задумчиво жевал сигарету.
— Подкурить забыл? — поинтересовался я.
— Не, бросаю. Занятный фрукт твой Тимошенко.
— Занятный. Что скажешь?
— Что-что… Я вчера с ним говорил. Нормальный он. Если не считать рассказов про избранность. Но по убеждениям к нам в больницу не забирают — времена не те. Мне старожилы рассказывали, что раньше за чтение Александра Черного иль Иосифа Бродского привозили толпами. А твоего живчика лечить не от чего, кроме как от слишком яркого воображения. Что с ним случилось-то, мне говорили — клиническая смерть?
— А и сам не знаю что. Он, понимаешь ли, воскрес.
Вадим приподнял бровь. У него удивление всегда получалось очень колоритным. Лысая голова, большие, но плотно прижатые к черепу уши, постоянно прищуренные глаза, массивный хищный нос. Он казался бы некрасивым, если б не строго очерченная линия бровей и обаятельная улыбка-усмешка. А так по совокупности морфологических признаков Деменко смотрелся внушительно. Еще и с фамилией повезло. Как Вадим рассказывал, для него не было сомнений, чем заниматься в жизни. Dementia с латыни «безумие». И как тут пойдешь в нефрологи или инфекционисты? Только в психиатрию. И коллеги оценят, и пациенты знающие проникнутся.
— Коллега, — осторожно вопросил Деменко, — а может, моя консультация вам нужна?
— Жжете, коллега, — я рассмеялся. — Нет, я в норме. А вот моя старшая уверена, что Тимошенко именно воскрес, так как она с Лукановым вместе его реанимировала. Я же думаю, что просто в суматохе слишком быстро записали его в жмуры.
— Луканов — педант. Странно, что ошибся. Но ладно, бывает. С таким ужасом, что творился в тот день, и зануда мог лажануться.
— Мог. Вот и я думаю, что ошибка. А Тимошенко…
— Перебесится. Я и не таких убежденных видел. Успокоится и будет жить дальше, а не успокоится, так снова попадет ко мне.
— Как там твой контингент? — поинтересовался я, прихлебывая моккачино. Основная работа Деменко — в городском психоневрологическом диспансере, у нас он числится на полставки да иногда забирает особо интересные случаи к себе в зоопарк.
Вадим неопределенно пожал плечами.
— Как, как… Реактивных психозов масса. Еще и старые проблемы обостряются. Вон вчера пятеро поступило с диссоциативным расстройством идентичности. Классические случаи — хоть студентам показывай. И позавчера семеро.
— Богатый улов.
— Слишком богатый, — он недобро усмехнулся. — В самые урожайные годы максимум по трое в две недели привозили, а сейчас двенадцать человек за два дня. И еще куча новых пациентов по домам сидят на гидазепамовой и сульперидной диете.
— Немудрено. Нечасто каждый пятый умирает — морги переполнены, на кладбищах очереди, как на концерт. Вот народ с катушек и слетает потихоньку.
Деменко мрачно хохотнул:
— Это да. У меня за последние дни такие экземпляры попадались, что истории болезни хоть в рамочку вставляй на память. Один красавец вчера сидит напротив и мне проникновенно сообщает, что он Петр Первый. Я ему говорю успокаивающе, мол, все нормально, есть у нас и императоры, и адмиралы, и даже короли. По-настоящему есть. В диспансере в седьмой палате даже король Людовик-Солнце проживает — если его назвать не по титулу, буйствует.
— И что твой пациент?
— А он мне спокойно сообщает, что он не царь Петр Первый. А теплоход «Петр Первый».
Я рассмеялся и хлопнул Вадима по плечу:
— Выдумал небось?
— Обижаешь. У меня такая работа, что и выдумывать ничего не нужно.
Он помолчал минуту, а потом тихо сказал:
— Сегодня Лену хоронят. Поедешь?
— Да, — коротко кивнул я.
Деменко знал про мои непростые отношения с женой. И с Леной. Потому его вопрос был неоднозначным, а взгляд — пристальным
— Да в норме я, в норме, — отмахнулся я. — Совсем деформировался. Вадим, честно, вообще ничего не чувствую. То ли работой все из себя выбил. То ли мерзавец я первостатейнейший.
— То ли не любил просто…
— То ли, — повторил я. — Поедем на твоей или на моей?
— На твоей, но я поведу. — Деменко наконец отвел глаза. — Я свою в сервис на днях отдал. А тебе после… сколько уже дней ты торчишь на работе?.. только за руль садиться.
— Хорошо. — Спорить не хотелось, да и смысл? — А то попадем к Машке в контору из-за моей невнимательности. Вот жена удивится.
— Как она?
— Кали. Богиня смерти. По телефону — сурова и неумолима. А так я ее не видел уже несколько дней. Сегодня она тоже на похоронах — ребенок у подруги умер.
— Умер… — отозвался эхом Деменко. — У меня в подъезде воспитательница детского сада с балкона бросилась. Вся младшая группа… У нее на глазах.
— Твою мать, — меня передернуло. — Умеешь ты вовремя новость сообщить.
— А говоришь, профессионально деформировался, — грустно улыбнулся Вадим и хлопнул меня по плечу. — Пойдем позавтракаем для начала. На голодный желудок трудно провожать в Аид, говорили древние греки.
— Выдумал?
— Обижаешь…
И я продолжил вместо него:
— У меня такая работа, что выдумывать ничего не нужно.
Деменко изобразил демонический смех, и мы направились в кафе при больнице в надежде, что в такую рань там обслужат изголодавшихся служителей Асклепия.
Около кладбища мы припарковались почти в одиннадцать. До похорон Лены оставалось полчаса.
Всю дорогу сюда я внимательно разглядывал проносящийся в боковом стекле город.
Он изменился.
Постарел.
Умер.
На улицах не видно детей. Весной скверы и дворы всегда полнились ребятней и молодыми мамашами. Теперь же мамы лежат в больницах под действием мощных транквилизаторов или рыдают в квартирах. По слухам, в городе не осталось ни одного выжившего младенца. Тех, кто постарше, кто пережил тот день, родители держат взаперти — боятся второй волны эпидемии. Только что ж это за болезнь, если до сих пор не выявили в крови ни вирусов, ни бактерий, ни грибков? Блоги пестрели однотипными сообщениями — смерть, смерть, смерть. А в новостях успокаивают, что так, дескать, далеко не везде и вообще не так. Кто прав? Обычная истерия социальных сетей или жесткая новостная цензура?
Мусор за эти дни никто не убирал. Кое-где баки едва виднелись из-под завалов или просто лежали на боку. Запах пробивался даже через закрытые стекла машины.
Да и кому какое дело до мусора, когда город вот уже несколько дней хоронит жителей — и днем, и ночью. Маша сказала, что морг переполнен, она не успевает готовить документы. Вчера звонил друг детства Олег из ментовки — появились первые случаи нелегального захоронения. Люди не хотят ждать, пока будут готовы бумажки. Люди хотят проститься с умершими и хоть как-то жить дальше.
На улицах то и дело глаз цеплялся за повязки на лицах. Я привык к такому в отделении. Но видеть весной, в ясный теплый день прохожих в марлевых и одноразовых намордниках…
Город боялся. И не знал — будет еще один удар или все уже позади.
У меня зрело ощущение, что это даже не удар. А так, легкий шлепок ладонью по щеке. И от этого шлепка все вдруг начало разваливаться. Но кто или что за этим стоит? Просто так люди не умирают — без симптомов и в одно мгновение. Это иррационально, не поддается сухой медицинской логике. Нет таких болезней, которые бы срабатывали как по будильнику у миллионов людей. И нет такого военного токсина, который бы столь избирательно выкашивал население.
Древние китайцы проклинали врагов чудным пожеланием — «Чтобы тебе жить в эпоху перемен». Я предчувствовал, что эта эпоха близится, если уже не наступила.
Мы с Вадимом немного прогулялись по кладбищу — и не по своей воле. Мы просто заблудились. Такого столпотворения погост наверняка еще не видел. Людей собралось столько, что, казалось, будто сама земля прогибается и стонет под их весом. Оградки сломаны во многих местах, кое-где сбита плитка дорожек. Травяной ковер изорван тысячами ног, прошедшими по нему сегодня, вчера, позавчера. То тут, то там среди грязи и редких островков яркой весенней травы виднелись тусклые белые цветы, собранные в крупные соцветия на толстых стеблях. На ходу я оборвал один такой и размял в руке, пока мы с Вадимом прорывались через похоронные процессии. Бархатистые лепестки были разделены посередине тонкими розовыми полосками — красивый цветок, но совсем незнакомый. Или просто раньше не замечал?
Многоголосый гомон постепенно слился в однообразный шум, который изредка разрывали звонкие женские причитания. За решеткой забора стояли сотни машин — все ближайшие окрестности запрудили черные автомобили и пузатые автобусы. Цветные легковушки терялись в черном цвете — он преобладал, подавлял.
Я уже не понимал, куда идти. Мобильный телефон оказался бесполезным — везде, где мы проходили, женский голос холодно сообщал, что сеть перегружена. Деменко, казалось, тоже растерялся — метался из стороны в сторону, хотя именно он договаривался о захоронении Лены и должен был знать, где находится могила. По его сбивчивым словам вперемешку с ругательствами, выбить место нынче — задачка еще та. Кладбища оказались не готовы к такому нашествию, а для расширения их границ необходимо столько разрешений от властей, что проще дать на лапу непосредственно работникам и рыть могилы на проходах.
Тут и там сновали шустрые бабки, замотанные в ветхие, давно потерявшие цвет шали и платки. Старухи, как призраки, просачивались через толпу любой плотности, проникали сквозь, казалось бы, монолитные стены кустарника. Одинаковый взгляд, похожие движения, даже сами лица и фигуры как будто повторялись. Атака бабок-клонов. Они споро, как на конвейере, раздавали разноцветные проспекты и брошюрки. А заодно вполголоса переругивались между собой.
Не успел я опомниться, как у меня в руке уже оказалась глянцевая бумажка с суровой надписью: «Ты погибнешь! Чтобы спастись, уверуй в истинного Господа». Ниже значился спонсор листка — «Адвентисты седьмого дня». Вадима перехватила другая шустрая бабка и одарила его проспектом с не менее оптимистичным заявлением: «Ты уже мертв!» О его душе и бренном теле побеспокоились «Свидетели Иеговы».
— Сектанты уродские, — выругался Деменко, вырывая мою синюю бумажку и присоединяя к ней свою зеленую, чтобы запихнуть их поглубже в мусорку. — И в такой день не могут успокоиться.
— А когда им еще вербовать? — резонно заметил я. — Лучшее время. Смерть и отчаяние.
Лишь через пятнадцать минут мы чудом вышли к могиле Лены. И то у нас были все шансы пройти мимо, если бы Вадима не заметил и не окликнул наш общий знакомый. Все же рост и лысина Деменко — отличный опознавательный знак в толпе. Батюшка уже заканчивал речь — и мы услышали только завершение о том, что Лена обретет покой и радость на небе, что боль и отчаяние остались в этом мире, а в другом ее ждет спасение.
Я прошептал вместе со всеми:
— Спаси и сохрани, Господи. Аминь…
Быстро перекрестился. Рука почти забыла это движение — и у меня получилось как-то неловко и скомкано. Господи, пусть Лене будет хорошо там.
Я слабо верю, я плохо умею верить, но ради Лены пусть за гранью что-то будет. Лучшее, чем здесь.
Люди начали потихоньку расходиться, черпая перед этим из холмика горсти земли и бросая их в темную яму могилы. Мама Лены тихо зарыдала и подалась было вперед, но ее перехватили мужчины рядом. Не удержали — она рухнула на колени в тягучую весеннюю грязь. Отец Лены подхватил жену под руки и почти что потащил прочь. И только тогда она закричала в полную силу. Как будто эхом с другого конца кладбища донесся еще один отчаянный, полный боли крик.