— Воронцова… Катя, — выдавила женщина. Вчера вечером тело отдали.
Эту помню. Неопровержимое доказательство того, что всеблагий и справедливый Господь — всего лишь выдумка для слабых. Девочке было шестнадцать. В девочку был влюблен мальчик, который ее не интересовал совершенно. Такое случается, и нередко. Только мальчик, как водится порой за юными мальчиками, решил, что это конец света. Сделал самопальную бомбу, навесил на пояс, шахид недоделанный. Напросился на встречу — мол, попрощаться хочу, докучать больше не буду. Обнял напоследок и бабахнул.
— Да, я проводила экспертизу. Что вас интересует?
— Где ее трусики? — спросил отец.
— Прошу прощения?
— Нам выдали одежду. Все на месте, кроме трусов. Где они?
— Понятия не имею. Возможно, возвращать было нечего.
Как могут выглядеть трусики после того, как прямо на животе у девушки взорвался заряд?
— Как это вы не имеете понятия, если, как говорите, проводили экспертизу?
— Ко мне на стол тело попадает раздетое. Если хотите, могу поискать санитара, который этим занимался.
— Уж поищите, — процедил он. — Не стыдно на людском горе наживаться?
Отвечать на риторические вопросы не имеет смысла, поэтому я молча развернулась и пошла искать санитара. Не то чтобы я верила, будто он стащил трусы. Просто клиент всегда прав и так далее и тому подобное, а врачи, конечно, убийцы и хамы, и нельзя лишать человека удовольствия в очередной раз убедиться в этом лично.
Искать, разумеется, не пришлось, куда он из секционного зала денется. Идти дольше оказалось: в служебные помещения родственники не допускаются.
— Михалыч, с этой, которую взорвали, ты работал?
Михалычу за шестьдесят, и, кажется, он был здесь всегда. По крайней мере шеф утверждает именно так, а я тут слишком недолго для того, чтобы это оспаривать. Пять лет после института — как раз тот срок, за который из личинки врача формируется специалист. С точки зрения обывателя, правда, доктором меня назвать сложно, ну да обыватели на то и обыватели, чтобы иметь единственно верное мнение обо всем на свете.
— Сама знаешь, я, — ответил Михалыч. — А что?
— Там родители трусы потеряли. Поговоришь?
— А ты чего?
Я сделала умильное лицо.
— Ну, Михалыч, ну миленький, поговори. Я ж опять поругаюсь, ты же знаешь.
— Эх, молодо-зелено, — вздохнул он. — И чему вас только учат? Должна будешь.
Я кивнула. Чему учат? Куче всякой ерунды, которая потом забудется сама собой. А вот разговаривать с людьми — нет. Кто-то потом учится сам, а кто-то как я. Безнадежен.
Михалыч вон безо всякого университета умеет уболтать даже самого агрессивного. Жаль, мастер-классов не дает. Смеется только, мол, любить людей надо, они хорошие, но не все сами это понимают. Может, и так. Только…
Додумать я не успела. Из-за спины раздался крик «врача!», и я рванула туда со всех ног. Из-за банального обморока Михалыч бы не суетился, навидался. И обмороков, и сердечных приступов. И если он орет во всю глотку, значит, что-то серьезное. Из секционного зала через коридор, выложенный кафелем — убьюсь когда-нибудь, поскользнувшись, — туда, где остались безутешные родственники.
Когда я вылетела в холл, над лежащей уже суетились коллеги. Непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, как по учебнику. Вот клинической смерти прямо в морге на моей памяти еще не было.
Михалыч поднял голову:
— «Скорую» вызывай!
— Что сказать? Сердце?
— Да!
Телефон зазвонил, как всегда не вовремя. Муж умирающей, до сих пор тихонько сидевший в углу, подпрыгнул, я матюкнулась, на миг забыв и про этику, и про деонтологию.
«Вот когда ты помрешь — похоронят тебя, гроб украсят зеленым венком»[11], — завывал телефон, пока я извлекала его из-под рабочего костюма. Муж на эту песню обижается, ну и пусть. У меня больше поводов. Я сбросила вызов — перезвонит, если надо, — и набрала номер «скорой». «В настоящее время все линии заняты, пожалуйста, подождите».
Попадись мне идиот, что первым придумал ставить на время ожидания музыку, — убила бы. Отключилась, набрала снова. «Пожалуйста, подождите».
Цирк, да и только. Полное здание вроде как врачей, а толку — ноль. Впрочем, будь тут хоть сам Гиппократ, широко бы он развернулся со стандартной аптечкой да мешком Амбу[12], непонятно, каким чудом попавшим в укладку?
— Что там?
— Не отвечают.
— Не может быть!
— Звони сам. — Я сунула коллеге телефон, он отмахнулся, достал свой. Я снова набрала номер. Музыка. Да сколько ж можно!
Нет, я все понимаю. Про врачебные зарплаты мне можно не рассказывать, у мужа-хирурга в расчетке слезы одни, щедро наше государство несказанно. Про то, какая адская работа у «скорой», можно тоже лишний раз не повторять. Результат предсказуем: людей не хватает. И если бригаду приходится ждать полчаса, значит, она едет с одного вызова на другой — и появиться раньше просто некому. Но чтобы вот уже пятнадцать минут занято? Что у них там стряслось, умерли все?
— Скорая помощь. — Ну наконец-то.
— Женщине плохо с сердцем, — знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать бы. — Проводим сердечно-легочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждем.
Телефон снова подал голос, я опять сбросила звонок. Сменила коллегу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…
По-хорошему нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно — катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если б мы были в больнице, все бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.
Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы — еще пятнадцать минут прошло. Потом еще пятнадцать. Некоторые источники утверждают, что и первой четверти часа хватило бы для того, чтобы убедиться в неэффективности реанимации, кто-то рекомендует продолжать до приезда «скорой». Но «скорой» не было.
— Хватит, — сказал шеф наконец. — Все понятно уже. Ты, — палец указал на ближайшего коллегу, — оформляй документы. Уносите.
Он подошел к мужу умершей, начал что-то негромко говорить. Я не вслушивалась. Не первая смерть на моей памяти — еще когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, — а все равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?
— Ив, привет, звонил?
Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня — шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» показалось слишком чопорным, а «Ваня» — совершенно неуместным… тогда и родилось: «Ив». Прозвище, навевающее мысли о Франции… и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.
— Да, — голос был недовольным, и я поморщилась. — Домой рано не жди, у меня ахтунг.
И отключился, не попрощавшись.
Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, дежурствами, половину из которых выдумывает, вечной усталостью, что якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать — можно подумать, я на работе груши околачиваю… А еще бабами. И находит сплошь красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое, неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно, как телка, из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнет? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет — уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?
Мужу я тогда ничего не сказала. Устраивать скандал — противно и бессмысленно, а ничем иным подобный разговор и не закончился бы. Из десяти пар с курса, поженившихся до окончания института, мы — последние, кто еще не развелся. И, кажется, тоже недолго осталось. Жаль.
Телефон зазвонил снова, я опять поморщилась, но ответила. Аня любит потрепаться «за жизнь», то есть ни о чем, абсолютно не принимая во внимание, есть ли у собеседника время и желание говорить. Но все лучше, чем размышлять о том, что хорошее дело браком не назовут. Или о трупе, который только-только увезли, и «скорой», что так и не приехала.
— Маш… Кирюша умер.
— О господи… — Я прислонилась к стене. — Когда?
— Я утром его покормила… Положила в кроватку, пошла на кухню сама поесть… Возвращаюсь — он теплый и неживой совсем.
Я сползла по стене, не отрывая трубку от уха. Аня все звала меня в крестные, а я смеялась, совсем, что ли, сдурела, атеистку в крестные звать? Так и не окрестили….
— Маш, в «скорую» еле дозвонилась. А приехали какие-то с полицией. Протокол пишут. Они что, считают, это я его сама?
— Мария, все в порядке?
Я отмахнулась от шефа — все в порядке, захотелось вот на полу посидеть вместо работы.
— Анечка, они ничего такого не считают. Правда. Просто есть правила. Никто тебя ни в чем не обвиняет.
— Они говорят, в морг повезут, дома не оставят. Я не хочу, чтобы моего мальчика…
— Анечка, милая. Ему не будет больно. Правда.
Ему уже никогда не будет больно.
— Как я его одного с чужими оставлю? Маш, а ты можешь договориться, чтобы меня пустили?
Даже если б и могла, не стала бы. Понятно, что подруга сейчас не в себе, и все же нашла, о чем просить.
— Не получится. Есть приказ Минздрава… Сто восемьдесят два, пункт один-восемнадцать.
— Как ты можешь о бумажках говорить, когда тут… — всхлипнула она и бросила трубку.
Могу. Я много чего могу. Ох ты черт, ну и денек, а ведь еще девяти утра нет.
У служебного входа обычно кто-нибудь из наших да околачивался. Раньше, не церемонясь, курили прямо в прозекторской, но потом там поставили пожарные датчики, на каждую сигарету реагирующие истошной сиреной, — и заядлым курильщикам пришлось перебраться во двор. У кого стрельнуть курево, найдется.
Рядом с крыльцом стояла труповозка, около нее в компании водителя и полицейского дымил наш эксперт.
— Сигареты не будет? — поинтересовалась я.
— Ты ж не куришь, — коллега протянул раскрытую пачку. Я пробурчала что-то невнятное, затянулась. Дым заскреб горло — потом болеть будет. Ну и черт с ним.
— Постой. — До меня только сейчас доперло, что эксперт вообще-то с ночной смены и давно должен был ехать домой. — Ты чего до сих пор здесь?
— Да с вызова возвращались. Этим, — он мотнул головой в сторону полицейской машины, — по рации еще один пришел. Давай, говорят, заглянем, все равно смена еще не кончилась. Заглянули, мать его! — Коллега сплюнул. — Вот только-только добрались, на дорогах кирдык, авария на аварии, пробки дикие. Домой пешком пойду. Документы только оформлю.
Я кивала, машинально поддакивая. Что за день такой?
— А тут что? Чего ручки трясутся?
И в самом деле. Надо же, не заметила.
— Да тоже веселуха с утра пораньше. Посетительница умерла.
— Бывают же деньки, м-мать… Хрен с ним, пошли работать.
Пошли работать. Что бы ни творилось вокруг, наше дело никуда от нас не денется — одним людям нужно узнавать причину смерти других. Хорошо это или плохо — не мне судить. Сейчас — просто отлично, можно работать и не думать. Еще плюс, что детские прозекторы есть, в соседнем крыле, и детские трупы на них. Конечно, скажи я про Кирюшу — подменили бы без проблем, а возможно, он бы просто ко мне не попал. И все же лучше так. Потом протокол почитаю, Аня же спросит.
Так, ладно, все фигня, кроме пчел, а рыдать на работе неприлично. Оставим до дома. А пока — самоубийца.
Как по мне, подростков с идеями «вот умру, буду в гробу лежать красивый, и все поймут, кого потеряли» нужно приводить к нам в приказном порядке. Чтобы убедились — смерть красивой не бывает. А заодно посмотрели, что сделают с их телом. На извлеченный и аккуратно разложенный органокомплекс, от языка до прямой кишки, на вынутый мозг. И не слишком эстетичный шов от горла до паха, остающийся после того, как внутренние органы вернут обратно и туда же, в брюшную полость, сложат мозги — чтобы не испортили похороны, вытекая из вскрытого черепа. Смерть — мой хлеб, а относиться к трупу как к объекту изучения студенты учатся еще на курсе анатомии. Но тех, кто ищет в ней эстетику, я бы собственноручно привязывала к секционному столу. Чтобы полюбовались, эстеты, тоже мне.
Что там у нас? Повешенный… Сам ли этот мужчина залез в петлю, или ему помогли, решать следователю. А мое дело — точно назвать причину смерти. И подробно описать все, что увидела. Чем я и занялась.
Я дописывала акт судебно-медицинской экспертизы, когда через плечо склонился коллега, дохнув свежим спиртом. Вопреки представлениям обывателей, на работе мы не пьянствуем. Ну, не чаще других. Праздники и дни рождения — дело святое. Впрочем, насколько мне известно, даже у офисного планктона принято проставляться по таким поводам. Спиртяга с утра, да еще и от Вадима, кафедрального сотрудника, который сейчас должен был этажом выше студентов строить, — не иначе как завтра красный снег пойдет.
— Что делаешь?
— Песни пою. Русские народные, — огрызнулась я. Терпеть не могу, когда за спиной стоят и через плечо заглядывают. Еще меньше люблю дурацкие вопросы. — Куда студентов своих дел?
— Домой отпустил. Все равно только четверть группы добралась, говорят, город встал полностью.
Странно. Пробки у нас, конечно, есть — где их нет. Правда, приезжие москвичи истерически смеются, слыша что-то вроде «ну, от сих до сих можно доехать за пятнадцать минут, а если пробка — то за час». Но чтобы весь город стоял?
— Шеф сказал, — продолжал Вадим, — пойти к тебе и вместе исследовать любой труп из сегодняшних скоропостижно скончавшихся.
— Вдвоем? Зачем?
— Затем, что есть приказ, который говорит: в случае сложности экспертного исследования…
— Про приказ посетителям втирай. Какая там сложность?
Он вытаращился на меня, словно на чудо-юдо.
— Ты где была все это время?
— Работала, если ты не заметил.
— А. Ну да. Ты работала, а мы тут так, мимо пробегали. Оторви голову от бумажек и посмотри по сторонам.
Это верно, когда я о чем-то думаю, ничего вокруг не вижу. Сколько обиженных знакомых пришлось утешать — мол, не специально мимо с каменной мордой прошла, просто задумалась, — не перечесть. Я огляделась. Присвистнула. То, что холодильников не хватает, — не новость, и трупы часто оставляют в секционном зале. Но столько? После десятидневных новогодне-алкогольных марафонов и то меньше бывает. Между столами, пожалуй, не пройдешь, не наступив.
— Пойдем, еще кое-что покажу.
Вадим деловито зашагал в соседнее крыло, где детские прозекторы работают. Игнорируя вопросы, подвел к двери трупохранилища. Что может быть такого сверхъестественного в холодильнике? Это только в ужастиках оттуда мертвецы вылезают, а у нас трупы тихие. Вадим распахнул дверь, изобразил галантно-дурашливый жест. Так, похоже, к спирту он не просто приложился. Я шагнула внутрь и вцепилась в косяк.
— Корвалол налить? — поинтересовался Вадим. Голос звучал как будто сквозь вату.
— Откуда столько?
Зрелище наводило на мысли о Вифлееме первого года нашей эры.
— Откуда… Соседний квартал, три садика и одна школа.
— Выброс, что ли, какой? Так и нас бы накрыло.
— Не знаю. Никто не знает. Я тут одним глазком в Интернет глянул — пишут, что дети до трех лет почти все, да и те, что постарше, — большая часть. Врут, наверное. На то он и Интернет, чтобы из мухи слона сделать. Но то, что много… — Он придержал меня под локоть, повторил: — Корвалол налить? У меня в кармане лежит.
— Еще бы валерьянки предложил. — Я отступила, закрывая дверь. — Только я не детский прозектор.