— Ну, как ты? — поинтересовался он.
— Ой! — промычал я.
Он подхватил меня под мышки и перегнул через борт.
— Ну вот, — проворчал он, и холодная струя потекла мне на голову.
Прохладные струйки воды сбежали по волосам на шею, тело отозвалось сладкой дрожью озноба. Мне действительно стало легче, желудок в брюхе перестал метаться и успокоился. Я застыл, наслаждаясь мгновениями облегчения.
— Ну, а теперь… — произнес этот предатель и зажал мою голову у себя под мышкой.
Я поначалу ничего не понял, только когда Мачта воткнул мне в зубы кружку и язык почувствовал мерзкий вкус вина, сообразил, откуда ветер дует. Я забился изо всех оставшихся сил, пытаясь вырваться. Пустое… Я давился и пускал пузыри, но он меня заставил выпить все вино.
— Убью… — простонал я, глотая слезы, ручьем потекшие из глаз, когда он наконец убрал проклятую кружку.
— Тише, тише… — приговаривал Сид, однако не выпуская моей головы. Свободной рукой он гладил меня по мокрым волосам, отчего я приходил в неистовство еще больше. — Ну, перестань дергаться… Теперь и вправду должно полегчать.
Я смирился, прекратил молотить кулаками воздух и процедил:
— Ладно. Отпусти.
Мачта недоверчиво хмыкнул.
— Отпусти, говорю тебе!
Он расслабил локоть, и я полетел вниз. Стоя на четвереньках, я следил за тем, как он неторопливо удаляется с ведром в руке.
— Мачта, — позвал я.
Он обернулся.
— Не говори никому. Хорошо? — попросил я.
Мачта кивнул.
— Поклянись, — потребовал я на всякий случай.
Он махнул рукой с ведром:
— Клянусь острогой Старца, малыш. Буду немее дохлой акулы.
Я в изнеможении привалился спиной к бухте.
Светало. Последние летучие мыши черными росчерками мелькали в голубеющем небе. Они в гавани кишмя кишат, как и чайки. Далеко на горизонте наливалась алым широкая полоса между небом и морем. Сид подошел к корабельному колоколу и стал отбивать время. Ему откликнулись с других посудин, и вся гавань, как одеялом, накрылась разноголосым перезвоном.
После всех приключений меня стало клонить в сон — то ли вино сморило, то ли еще что-то. Напоследок я подумал о том, что скажет кормчий, когда проснется, и, поскрежетав зубами, провалился в дрему.
Проснулся я внезапно — словно кольнуло внутри. Я разлепил веки и еще со сна смутно разглядел нависшую надо мной фигуру. Я рывком сел и помотал головой, разгоняя пелену перед глазами. Я было решил, что это кормчий заявился по мою душу, но с громадным облегчением обнаружил перед собой капитана. Ожерелье пока ничего не знает о моем позоре, а значит, издевательства начнутся позже. Я зевнул и посмотрел на капитана.
Взгляд Ожерелья был устремлен в открытое море. Небольшой шрам на левом виске шевелился, подрагивая в такт бившейся жилке.
— Даль, как оно все прошло? — спросил он.
— Ожерелье! — запротестовал было я и запнулся: вид у капитана был странный, будто он здесь и не здесь одновременно.
— Палубного, кормчего и Три Ножа ко мне. Быстро! — приказал он.
— Слушаюсь, капитан. — Я вскочил на ноги. Меня опять замутило. Я покачнулся и ухватился за борт, проклиная в душе вчерашнюю свою дурацкую браваду.
К счастью, Ожерелье этого не видел. Он, даже не выслушав ответа, круто развернулся и пошел прочь. Наткнувшись на кусок каната, валявшийся на палубе, капитан с размаху поддал его ногой, отправив канат за борт. С Ожерельем явно было что-то не так. Вздохнув, я поплелся в кубрик.
Кормчий храпел на своей койке, выпятив подбородок и раскинув в стороны тяжелые руки с выпирающими из-под кожи буграми мышц. Однажды его пригласили принять участие в состязании, которое время от времени устраивал Хлуд в своем кабаке, дабы морская братия могла утолить буйный нрав более мирно, нежели валтузя друг друга по мордасам кулаками, а также скамейками и обломками столов. Тогда кормчий оглядел своих возможных соперников с ног до головы и спросил Хлуда, есть ли у него лом. Кабатчик удивился, но ответил, что да, имеется. Кормчий попросил принести. Хлуд сходил за ломом. Получив железяку, кормчий взвесил ее на руке, а затем на глазах у всех безо всякой натуги завязал лом тремя узлами: по узлу на каждый конец и узел посередине с имеющимися уже двумя. Изуродовав лом, он положил его на пол и предложил любому желающему вернуть предмету первоначальный вид. Желающих не нашлось, а кормчему единодушно присудили победу с правом никогда не участвовать в состязании. Хлуд, этот жмот, поначалу осатанел и потребовал возмещения убытка, но, когда кормчий тяжело вздохнул и поднял лом с полу, намереваясь запустить им в окно, быстро изменил свое отношение к происшедшему. Теперь этот лом висит у него в зале на стене как украшение, и Хлуд грозится поставить бочку самого лучшего вина тому, кто сумеет лом развязать. Без помощи магии, само собой.
Я похлопал кормчего по животу. Он сразу открыл глаза, будто и не спал вовсе, и сел на койке.
— Ожерелье зовет, — сказал я быстро, не давая ему рта раскрыть. — Тебя, Руду и Три Ножа. Срочно!
Он кивнул и принялся натягивать рубаху.
— А где палубный и Три Ножа? Знаешь? — спросил я. Кроме кормчего, в кубрике никого не было: дрыхнуть до посинения, когда «Касатка» в гавани, — это его право, а в море Йошен спит меньше всех.
— Не-а, — ответил он, зевая.
Я побежал наверх. На палубе я налетел на Руду, едва не свалив его с ног.
— Ты чего? — недовольно проворчал он и ехидно добавил: — Не протрезвел еще?
Вот зараза!
— Тебя, кормчего и Три Ножа капитан зовет, — сказал я. — Где баллистер?
Палубный не ответил. Подскочив в два прыжка к борту, он свесился с него и заревел на всю гавань:
— Улих! Три Ножа! — А потом яростно замахал. — Сейчас придет, — сообщил он мне и пояснил. — Три Ножа в Шуху собрался. К оружейникам.
На палубе появился озадаченный баллистер. За ним, как огромная тень, вперевалку шагал Крошка.
— В чем дело? — спросил Три Ножа. — Ты надсаживал глотку так, что и на вершине Рапа слышно было.
— Ожерелье зовет, — ответил палубный. — Пошли к нему.
Три Ножа пожал плечами.
— Дрон, подожди меня, — сказал он напарнику.
Крошка почесал пятерней в затылке и сел там, где стоял. Руду и Три Ножа быстро ушли. Я поразмыслил малость, что делать дальше, и поспешил на корму, где уселся под раскрытым окном капитанской каюты, — мало ли что: вдруг Ожерелью снова понадобится гонец. На «Касатке» секретов не бывает: она ведь небольшая — на носу чихнешь, с кормы отвечают.
— Наконец-то, — услышал я голос капитана.
— Зачем звал, Ожерелье? — Это Три Ножа.
— Точно. Зачем? — Это Руду рыкнул.
— Урезонь свою глотку, чудище морское. — Голос у Ожерелья какой-то странный, на обычный непохожий. — От твоего рева у меня в каюте лампа качается. — Он сделал паузу. — Так. Наши планы меняются.
Ожерелье вдруг умолк. Остальные ждали продолжения, но капитан молчал.
В каюте что-то брякнуло, а потом заговорил кормчий:
— Не тяни, капитан.
Кто-то шумно вздохнул.
— Готовьте «Касатку» к выходу в море. На рассвете уходим, — сказал Ожерелье.
— Клянусь громыхающей задницей Старца! — Изумление палубного было безмерным. — Ожерелье, ты спятил!
— Инра несколько раз пыталась затащить меня к себе в постель. Я отказывался, потому что чувствовал — это плохо кончится, — пробасил кормчий.
Три Ножа разразился громким уханьем, заменявшим ему смех. Палубный с кормчим присоединились было к нему, но Ожерелье их резко оборвал.
— Стоп, — сказал он. — Я не шучу.
Смех стих. Они переваривали услышанное.
— Тогда ты либо на самом деле спятил, либо… — подвел итог Руду после молчания. — Выкладывай, — потребовал он.
Ожерелье ничего не ответил. Они ждали.
— Не тяни, капитан. — Это опять кормчий.
— Не могу.
— Что?!
Они были не то что удивлены, они поверить такому не могли. Впрочем, и я тоже. Я сидел и слушал, затаив дыхание.
— Сказать не могу ничего, — добавил Ожерелье. — Пока.
Он сказал это так, будто все уже было делом решенным.
— Послушай, Ожерелье, мы же собирались как следует подлатать «Касатку», — по голосу палубного было слышно, как он обескуражен, — сменить изношенную оснастку. Мага нет. Лекаря потеряли… — Руду внезапно оборвал себя и взорвался: — Да что случилось-то?!
— Мага я уже нашел. И нанял. Он — маг и лекарь. Дешево, — бесцветным голосом произнес капитан.
— Ожерелье, да ты, видать, и вправду сбрендил. — Палубный аж осип, чего с ним отродясь не бывало.
В капитанской каюте повисла настороженная тишина. Потом заговорил Ожерелье:
— Вы что же… Решили, что я и впрямь того? Ах… — И тут капитан загнул такое, чего я и от кормчего ни разу не слыхивал, а он мастер не только ломы в узлы завязывать.
После такого и видящим не надо быть, чтобы понять: капитан в полном порядке. Я попытался запомнить услышанное хотя бы отчасти, но быстро врюхался, что это мне не по силам. Такое учить надо. По отдельности. И не один день.
После того как раскаты капитанского голоса отгремели, кормчий осторожно нарушил тишину:
— Тогда, может, все-таки объяснишь почему?
— Нет. Повторяю: пока нет.
— Однако, — уронил кормчий.
В беседу вмешался ровный говор баллистера:
— Ожерелье, так не годится: все уже было оговорено, полватаги по кабакам не просыхает — и тут ты резко меняешь намеченные планы да еще и темнишь при этом, как девица на выданье. Чего-чего, а такого я, например, от тебя никак не ожидал. Думаю, палубный и Сова со мной согласны.
Руду и кормчий дружно заворчали.
— Хорошо, — произнес Ожерелье. — А если я скажу, что мы можем взять хороший куш? Такой, какой еще ни разу не брали.
Из окна донеслось удивленное разноголосое кряканье, а затем снова заговорил Три Ножа.
— Хороший куш? — переспросил он. — Допустим. Тогда другой вопрос: а стоит ли этот куш подобной спешки?
— Стоит.
— Каков же тогда этот куш?
— Большой, — отрезал Ожерелье раздраженно. — Три Ножа, я сказал достаточно.
— А по-моему, нет, — парировал баллистер.
— Ладно, — в сердцах сказал Ожерелье. — Это приказ. «Касатка» к рассвету должна быть готова. Пошлите людей по шухским борделям, чтобы вся команда к ночи была на борту. С отливом уходим. Кто не желает, пусть берет свою долю и катится в тартарары. Это и вас троих касается. Ясно?
— Ого, — произнес кто-то.
Я не понял кто. Я сидел под окном, сжавшись в комок и боясь шелохнуться. Творилось что-то странное, непонятное. В каюте капитана опять воцарилась тишина.
— Э-э, Ожерелье, так тоже не годится, — неуверенно протянул кормчий. — Мы ведь ничего не понимаем.
— А я ничего не могу сказать! — рявкнул капитан.
— Хватит! — перебил его палубный. — Мы сейчас просто-напросто перегрыземся, как свора псов над костью, — и этим все кончится. Три Ножа, отстань от капитана! Лучше вспомни — мы уже раз прошляпили богатый хабар из-за того, что излишне распустили языки. Помнишь?
Я помнил. Было такое дело. Шел купец с Архипелага на Побережье, камни вез драгоценные и много еще чего. И был у нас на «Касатке» один придурок — мозгов меньше, чем у медузы. Перепил он как-то и сболтнул лишнего. А Гил Рябой, сволочь еще та, смотался из гавани по-тихому и встретил купца на десяток верст раньше, чем мы его поджидали. В результате мы остались с носом. Правда, Рябой до сих пор боится заходить на Рапа, когда наша «Касатка» там стоит, но купец нам хвостом махнул и тю-тю. Три Ножа полудурку этому чуть голову в задницу не воткнул, а Ожерелье почему-то не дал братве распотрошить недоноска — только вышвырнул с «Касатки». Но, говорят, кто-то ему и без нас кишки наружу выпустил.
Голос баллистера отвлек меня от воспоминаний.
— Руду, не путай дерьмо с гранатой, — сказал Три Ножа веско. — Тогда окно в каюте было бы закрыто, или мы бы сидели наверху у Хлуда за запертыми дверями. Ожерелье, «Касатка» принадлежит не только тебе…
Дальше я уже не услышал, потому что с палубы истошно заорали, призывая меня по имени. Я кубарем вылетел на зов, проклиная про себя неожиданную помеху. Разрази меня молнией, дело-то творится нешуточное! И Ожерелье ведет себя так, будто и впрямь умом тронулся…
Звал меня Крошка, а рядом с ним у сходен ошивался еще кто-то. Я пригляделся и чуть не растянулся в полный рост, споткнувшись от неожиданности: это был тот самый незнакомец из «Барракуды», который сидел там за перевернутым бочонком у стены. Я его сразу узнал, хотя и видел всего-то один раз, и тот мельком. Он смотрел на меня, ожидая, когда я подойду.
— Даль, чего валандаешься? — опять заорал Крошка. — Давай быстрее.
Но со мной случилось непонятное: идти-то всего ничего осталось, но ноги мои ни с того ни сего стали как деревянные. Мне казалось, что я вдруг оцепенел и иду медленно-медленно. Крик Крошки тоже звучит как издалека. А незнакомец спокойно и внимательно следит за моим приближением своими прозрачными зелеными глазами.
— Даль, отведи его к Ожерелью, — сказал Крошка.
— К капитану? Зачем? — брякнул я, а сам еще весь в наваждении.
— Ты чего это? Перегрелся на солнце? — удивился Крошка. — Это новый лекарь. Говорит, капитан вчера нанял его и велел явиться поутру на борт.
«Не лекарь он! Не лекарь!» — захотелось закричать мне. Голова как в тумане. Незнакомец будто услышал мой мысленный вопль. По его губам скользнула тень улыбки, мягкой, без насмешки, словно я только что отменно пошутил.
— Когда нанял? — переспросил я.
— Твоего ли это ума дело? — взъерепенился Крошка.
— Капитан сейчас занят. У него Руду, кормчий и Три Ножа, — буркнул я в ответ, а самого крутит, прямо не знаю, что и думать.
Незнакомец снова улыбнулся.
— Это ничего, — сказал он. — Капитан велел мне явиться прямо к нему сразу же.
Голос у него был густой и глубокий, как отдаленный раскат грома.
— А я тебе что говорю! — встрял Крошка. — Веди давай. Не препирайся. А то будешь сегодня драить всю палубу в одиночку.
Наваждение с меня схлынуло, будто и не было. Я потряс головой и вроде как очухался. Ожерелье и правда говорил о лекаре, которого он нанял. Вот он и появился, этот лекарь, только на лекаря что-то не очень смахивает, прямо скажем. Мне все это страшно не нравилось: я же видящий — меня обмануть ой как непросто. Я и попытался его «коснуться». Лучше бы я этого не делал: давешнее наваждение вновь навалилось на меня с утроенной силой. Я «отшатнулся», весь дрожа, ощетинившийся, как кот, увидевший собаку. Боялся я его. А как он идет! Ноги обуты в грубые сапоги — и хоть бы каблуком стукнул! Я аж оглянулся проверить, идет или нет. Уже перед самой дверью в капитанскую каюту меня как ожгло — вспомнил! Ожерелье же упомянул, что он и маг вдобавок! Но что я — магов не видел? На «Касатке» парочка была. А этот…
Я стукнул кулаком в дверь каюты и распахнул ее настежь. Перед глазами картина: Руду и кормчий красные, распаренные, а Ожерелье и Три Ножа, наоборот, бледные, и все четверо напружинены — все равно что четыре кобеля перед свалкой. Окно в каюте, я заметил, было уже закрыто. Они одновременно повернулись на скрип отворившейся двери.
— Капитан, лекарь явился, — объявил я и увидел, как лица всех, кроме Ожерелья, вытянулись.
Незнакомец мягко отодвинул меня рукой в сторонку, шагнул через порог и закрыл за собой дверь. Она захлопнулась перед моим носом. Я постоял перед дверью, хлопая глазами, да и пошел себе назад.
На палубе меня дожидался Крошка со шваброй и ведром. Он всучил их мне, вместо напутствия сунул под нос кулак и отправился облизывать баллисту, которую любил пуще всего на свете. Я зачерпнул забортной водицы, выплеснул ее на палубу и стал размазывать шваброй по доскам, стараясь не удаляться от кормы далеко. Ждать пришлось недолго: Три Ножа, палубный и кормчий появились на палубе. Вид у них был очумелый, даже у обычно невозмутимого баллистера зенки были круглые, что монеты. Вслед за ними показался лекарь-маг. Я со шваброй в руках совершил несколько маневров, преследующих цель оказаться поближе к ним, в пределах слышимости. Руду свистнул Сида Мачту и приказал ему разместить новенького в кубрике. Сам же палубный все время бросал на лекаря исподтишка косые взгляды. А кормчий, тот вообще старался не смотреть в сторону пришельца. Один Три Ножа в задумчивости теребил пальцами косицу.