Зрители орали. Им казалось, что Хан вот-вот добьет противника.
– А он – ничего, твой Спортсмен,– сказал Берестов.– Ловкий.
Корвет не ответил, он нервно хрустел пальцами. Да, Спортсмен пока уворачивается, но Хана ему не пробить!
– Один – к двадцати одному! – крикнул принимающий ставки.
– Двадцать сотен – за Спортсмена! – крикнул Корвет.
Терять ему было уже нечего.
– Он выдохнется! – возбужденно проговорил Митяй.– Он сдохнет, и Ласка ему выдаст!
Зимородинский покачал головой.
Он оценил, насколько экономно Хан тратит силы. Но важней было то, что Хан психологически уже обыграл ученика Вячеслава Михайловича. Андрей поверил, что противник неуязвим. И зря. Зимородинский видел, что удары Ласковина достигают цели. Хан чудовищно вынослив и почти нечувствителен к боли. Там, где другому хватит одного удара, этому требуется десять, двадцать, пятьдесят. Зимородинский не удивился тому, что все, чему он учил Андрея последнее время, вылетело у того из головы. В критических ситуациях человек опирается на то, что укоренилось глубоко. Пусть даже лежащее на поверхности – лучше.
«Бей его, бей!» – мысленно внушал Зимородинский, но Андрей не слышал. Так же как не слышал возбужденного ора зрителей…
Торс Ласковина лоснился от пота, соленые струи заливали глаза, дыхание стало прерывистым, а мышцы уже не повиновались с прежней быстротой. Он, не отвечая, уклонялся от мощных ударов, уклонялся, уходил, не давал прижать себя к стене. Когда-то с ним уже случалось нечто похожее. Андрей пытался вспомнить, пока тело его моталось из стороны в сторону, пропуская мимо себя сокрушительные поршни Хановых рук.
Андрей пытался вспомнить… И вспомнил: вампир! Да, вампир. Все повторяется. И человек вечно кружится на месте, не в силах выбраться из одной и той же ситуации. Андрей вспомнил, но это ничего не дало ему.
Ноги Ласковина начали дрожать. Это был очень скверный признак. Низкие стойки и быстрые уходы в сторону – его основная защита. Почти двукратная разница в весе не позволяла Андрею блокировать удары противника. Только уклоняться и отступать.
Удар сбоку зацепил плечо Андрея, и он потерял равновесие. Позади – стена. Уйти в падении невозможно. Андрей попытался, выбросив вперед правую ногу, резко нырнуть вниз, но не успел. Кулак Хана угодил ему в грудь, сбив дыхание и отбросив к стене…
– Один – к пятидесяти! – Крик букмекера пробился сквозь азартные возгласы зрителей.
– Десять тысяч! – Корвет был единственным, кто ставил на Спортсмена. С тем же успехом он мог бы сказать: сто тысяч. У него не было денег, чтобы оплатить ставку. Но букмекер и не требовал у него наличных: Корвет представлял «тобольскую» группировку.
Десять тысяч долларов лишь на одну минуту удержали «падение курса» Спортсмена.
– Один – к восьмидесяти!
…Следующий удар Хана был направлен Ласковину в лицо. И рассчитан точно: голова Андрея, отброшенная назад, приложилась бы затылком о стену. Ласковина спасла слабость. После удара в грудь ноги его подкосились, и он осел вниз. В стену угодил кулак Хана.
– Пятьсот – на Спортсмена.– Берестов вложил пять сотенных бумажек в руку расторопного паренька. Тот чиркнул в блокноте. Берестов представлял сам себя.
Хан издал неопределенный звук и затряс рукой. Должно быть, повредил запястье.
Ласковин, «плывя», клонился вперед, но реакция на открывшегося противника была вбита в него на уровне рефлекса. Толчок – и, падая; Андрей достал-таки соперника, врезал ему головой в пах.
Хан запыхтел, как прохудившийся паровой котел, отшатнулся назад. Широкое лицо его приобрело оттенок вареной свеклы…
Ласковин стоял на четвереньках, моргая и пытаясь сообразить, что делать дальше.
«Убей тварь!»
Ласковин начал подниматься. Ему казалось – очень медленно.
«Убей тварь!»
Легкие Андрея работали с такой силой, что ныли ребра.
«Убей!»
Собрав остатки сил, Ласковин принял фудо-дачи. С каждым вдохом в него вливалась энергия.
Хан не нападал. Краска понемногу сходила с его лица. Андрей увидел, как рот его открылся: Хан выплюнул на пол калу. Губы Хана разъехались, показав крупные желтые зубы: он улыбался.
«Убей тварь!»
Ярость утроила силы Ласковина. Ноги его снова стали легкими и упругими, тело послушным. Андрей втянул воздух через сжатые зубы… и прыгнул!
Вот чего Хан никак не ожидал. Левая рука его вскинулась вверх, защищая подбородок от правой ноги Ласковина… и, обойдя блок сверху, левая, толчковая нога Андрея пяткой обрушилась на переносицу противника…
Зал застыл. Затаил дыхание. Воцарилась абсолютная тишина. И в этой тишине – глухой удар, от которого тяжелая голова Хана дернулась назад, а сам он попятился, заваливаясь на спину, потерял равновесие и с грохотом опрокинулся на вздрогнувший пол. Хан упал!
Хриплый выдох из десятков глоток слился в один звук… и перешел в такое же слитное «ах-ха!»
Ласковин тоже упал. Последняя атака вычерпала его досуха.
Теперь все зависело от того, кто поднимется первым.
Первым встал Хан! Медленно перекатившись на живот, он поднялся сначала на колено, потом во весь рост, возвышаясь каменным идолом над распластавшимся у него в ногах соперником. Да, Хан уязвим. Доказательством тому – две струйки крови, текущие из его ноздрей. Даже камень поддается воде. Но поток иссяк.
Хан одну за другой содрал перчатки, наклонился и, схватив Ласковина за волосы правой рукой, оторвал от пола. Андрей смотрел обессмысленными глазами. Вряд ли он видел своего врага. Хан выплюнул ему на грудь сгусток крови и не спеша отвел левую руку назад…
Глава восемнадцатая
Наташа никак не могла уснуть. Она включила телевизор. Пятый канал. Новости. Наташа пришивала заплатку на разрезанный рукав плаща и не очень внимательно слушала, какие культурные мероприятия развлекли сегодня петербургскую публику. Главным событием был приезд героини одного из «мыльных» сериалов. Потом последовало сообщение о большом поп-шоу в «Октябрьском» и… «сегодня в Никольском соборе состоялось отпевание хорошо известного в городе человека, иеромонаха отца Егория Потмакова…»
Наташа застыла с иголкой в руке. Как же так, ведь отец Егорий жив. И Андрей жив! Они ведь спаслись, оба!
Наташа пыталась понять, что еще говорит диктор, но слова почему-то не понимались. Она увидела бородатое, доброе и серьезное лицо священнослужителя в большом головном уборе, интерьер верхнего зала Никольского собора (Наташа узнала его), а потом крупным планом – мертвое лицо с лентой на лбу в обрамлении черного бархата. И горящую свечу над ним. Лицо Игоря Саввича Потмакова.
Наташа с силой вонзила иглу в ладонь. Боль была реальной. «Значит, я не сплю»,– подумала девушка.
Тем временем кадр в телевизоре сменился. Пошла криминальная хроника.
«Он мертв»,– подумала Наташа. Но почему? Как отец Егорий мог умереть, если Наташа точно знала, что он остался в живых? Может быть, она сошла с ума? Может быть, ни Потмаков, ни Андрей не приходили в ее дом?
«Но тогда я не могла бы его узнать»,– появилась мысль. Если эти дни – только ее галлюцинация, откуда она может знать, как выглядит отец Егорий?
Цветы. Да, цветы. Маленькие тюльпаны, которые подарил ей Андрей. Вон они стоят – четыре уже распустились. Значит, не галлюцинация. Значит…
«Он умер,– подумала Наташа, и сердце ее сжалось.– Он по-настоящему умер».
Плащ соскользнул на ковер. На ладони, там, где кожу проткнула игла, выступила капелька крови. Наташа машинально слизнула ее.
«Андрей. Надо позвонить Андрею. Но куда?»
У Наташи был телефон Зимородинского. Поколебавшись немного, она набрала его.
– Да? – через некоторое время спросил сонный женский голос.
Наташа повесила трубку. Она почувствовала, что Вячеслава Михайловича дома нет.
На часах – половина первого.
«Андрей»,– подумала Наташа. И перестала дышать. Ужасная мысль пронзила ее. Андрей! Потмаков спас его – и умер. И Андрей, ее Андрей – тоже должен умереть!
В этом не было логики, Наташа понимала, что ее нет. Но сердцем чувствовала – это может быть правдой.
Нет, это не должно быть правдой! Это чепуха!
«Успокойся,– приказала себе девушка,– отец Егорий мог умереть по тысяче причин. Никто же не сказал, что его убили! Или сказал? Чушь. Глупости. Андрей уехал по делам. Он заранее предупредил, что не будет ночевать. Все нормально».
Нет, не нормально. Потому что отец Егорий – мертв.
«Господи,– попросила Наташа.– Не отнимай его у меня!»
Внутри зияла пустота. Холодная, как космос.
Наташа, не испытывая ровно никаких чувств, взяла блокнот и прочитала четыре последние строчки:
Мы снимали с них кожу,
И свет им носили в горсти.
И почти невозможно
Любить. И отдать. И уйти.
Ей смутно помнилось, что раньше они были другими. Но сейчас это не имело ровно никакого значения.
Наташа взяла ручку.
Отгоревшие звезды —
Кусочки зеркальной золы.
Дымом пахнущий воздух.
И ночи – длинны и светлы.
И беспомощный Голос
Не тычется больше в висок.
Только длинные волны
Взбегают на нежный песок
И какая-то птица
Плывет в потемневшую даль…
Та, что больше не снится,
Уходит. Уже – навсегда.
Это был конец. Больше добавить было нечего. Наташа отложила ручку и внимательно, как чужое, прочла все стихотворение от начала до конца. Затем подумала немного, снова взяла ручку и решительно вычеркнула:
«Уже – навсегда».
Снова прочла все, от первой строчки… Да, так было лучше.
Наташа выключила телевизор, разделась и легла в постель. Через несколько минут она уснула. Снов в эту ночь она не видела.
Хан неторопливо отвел руку назад и ударил Ласковина в лицо. Андрей упал на спину. Хан поднял его – и ударил еще раз. Широкое лицо его при этом было абсолютно спокойно. И от этого безразличного выражения казалось еще страшнее.
– Эй, ты! – не выдержал Митяй.– Хорош! Ты, слышишь? Хорош, я сказал! Все, ты выиграл!
Хан, казалось, оглох. Он ударил в третий раз. И в четвертый.
Митяй схватился за канат: он не станет смотреть, как убивают его друга!
Сразу три пары рук вцепились в него. Трое охранников, подскочив, потащили Николая назад. Привычное дело: не в первый раз кто-то из зала пытается вмешаться в бой.
Митяй стряхнул с себя охранников… и деревянная дубинка с треском опустилась ему на затылок.
…затылок Андрея с сухим стуком ударился об пол. Он не почувствовал боли. Он вообще ничего не чувствовал.
Зимородинский перестал дышать. Он видел, что Андрей еще жив. Он видел незримые огненные языки, пляшущие на Ласковиным. Боковым зрением Вячеслав Михайлович увидел, как удар по голове свалил Николая. С ним самим так легко не справились бы.
Хан ударил еще раз, и желтые языки над телом Андрея, огонь, который видел только он, Зимородинский, сгустились и образовали подобие человеческой фигуры. Вячеслав Михайлович наблюдал за происходящим с острым любопытством. Он видел, как умирают люди, но ни разу не видел, чтобы они умирали – так. Нет, он не будет вмешиваться. В конце концов, смерть… это только смерть.
– Здравствуй, владыка,– сказал двойник, наклоняясь над ним.– Скоро мы будем вместе. Все – вместе. Мне жаль, владыка!
– Я проиграл? – спросил Андрей, глядя на зеленые ветви над головой двойника.– Я проиграл и мертв?
– Еще нет, владыка,– глаза у двойника были не насмешливые, как в прошлую встречу, а какие-то… жалостливые.– Еще нет. Но – скоро.
– Я не хочу,– прошептал Андрей. Острая неожиданная боль пронзила его.
– Наташа!
Лицо двойника начало расплываться, так, словно глаза Андрея наполнились слезами. Листья над ним слились в однотонный зеленый фон.
– Я не хочу! – напрягаясь, крикнул Андрей.
– Ты – владыка,– голос двойника доносился, как сквозь вату.– Ты – владыка. Платить…
…Боль обожгла тело. Боль охватила его целиком. Огонь! Его окружал огонь!
Горький тяжелый дым вспучивался и завивался мазутной паклей. Черными полосами застилал глаза и режущим зудом отзывался в легких. Тяжелый черный дым и светлые легкие языки пламени. Они вспрыгивали снизу, в дрожащий воздух, алчно сглаживали кожу, волосы на которой сворачивались от жара. Пламя и боль.
Андрей был привязан к столбу, привязан тяжелой длинной цепью за вывернутые в локтях руки. А внизу раздавался треск пожираемых огнем поленьев.
Андрей видел, как пламя лижет его поджатые ноги, чувствовал жар его, нестерпимый, исторгающий вопль из набитой сгустками копоти груди. Андрей горел!.. И не сгорал! Огонь был настоящий. И боль была – настоящая. Но кожа, к которой льнули почти бесцветные языки, не вздувалась пузырями, не обвисала черными лохмотьями. Только дым, плотными клубками вырывающийся из огня вверх, и дрожащий от жара воздух, за которым фигуры, собравшиеся поодаль, неподвижные огромные всадники и те, кто толпился за ними, дергались, как в бесовской пляске.
Ярость и боль. Но боль – сильнее ярости. Андрей закричал. Он весь изошел в этом крике. Он кричал так, что перестал чувствовать даже боль, перестал чувствовать тело, он словно воспарил над огнем, над землей вместе со своим нечеловеческим воплем. Он взлетел… и немыслимо напрягшееся тело его рванулось следом, вверх, из пламени – к небу.
Страшно заскрежетала железная, крюком прихваченная к столбу цепь, небо переворачивалось, кренилось, менялось местами с землей. Андрей успел увидеть, как подались назад всадники… а потом земля встала дыбом, вскинулась торчком и грянулась на него.
– Бэр! – сказал чужой голос где-то наверху.– Бэр!
Андрей лежал ничком. Земля под ним оказалась холодной и мягкой. Грязь. Холод был приятен. Но Андрею не было хорошо. Непомерная тяжесть давила сверху, на спину, на позвоночник, не давая вздохнуть.
– Бэр!
Андрей увидел черный сапог с широким приплюснутым носком. Носок этот грубо толкнул Андрея в щеку.
– Бэр! – еще раз повторил чужой голос.
Андрей уловил в нем страх. И понял: сейчас его добьют.
Андрей не боялся смерти. Но знал: умирать ему нельзя. Нельзя. Но его убьют…
Тяжесть, приплюснувшая его к земле, носок сапога, похожий на клюв утконоса, холодная грязь, залепившая пол-лица…
Извиваясь как червь, Андрей пополз вперед. Сапог ударил его в шею, но боль только подстегнула. Рывок, еще рывок, и тяжесть скатилась со спины. Андрей перевернулся на бок, увидел черный опаленный столб, длинную цепь на своих руках, широкие, облепленные грязью копыта лошадей. А прямо над ним, расставив ноги, стоял человек в черных латах. Человек, бивший его сапогом. Человек, назвавший его «Бэр».
Андрей увидел его длинное костистое лицо (шлем человек держал под мышкой) и возненавидел это лицо сразу и навсегда. И понял, что убьет этого человека.
Андрей поднялся. Ему казалось, он делает это медленно, но длиннолицый оказался еще медлительнее. Андрей увидел, как шлем выпал у него из-под руки, увидел, как длиннолицый схватился за рукоять меча, увидел сам меч, наполовину вынутый из ножен… Цепь, сковывающая руки Андрея, черная от копоти, рассекла воздух – длиннолицый отшатнулся, но опоздал. Андрей прыгнул вперед и набросил лязгнувшую петлю на белую торчащую из стального ворота шею. Рывок – и хруст свернутого позвонка. Меч длиннолицего оказался у Андрея в руках. Он взмахнул тяжелым клинком… и направленный в грудь наконечник копья, обрубленный, упал в грязь. Андрей пригнулся и рубанул мечом сбоку по лошадиным бабкам, ниже кольчужной завесы, услышал, как закричал искалеченный конь, и сердце пронзила жалость. И ярость за то, что пришлось сделать. Андрей метнулся вперед , в расстроенную шеренгу, в гущу и тесноту лошадиных тел, вырвал одной рукой из стремени ногу ближнего всадника, напрягся – ноги по щиколотку ушли в грязь – и вытолкнул вверх тяжеленное, в железной скорлупе, тело. Прыжок – и вот он уже сидит на широкой спине коня, в седле с непривычно высокими луками, и меч длиннолицего описывает широкие круги. И цепь со скрежетом вращается вместе с ним.