Татьяна Апраксина
Настанет час, и избранный твой путь
Проляжет через боль, мольбе не внемля.
Несправедливость, что бесчестит землю,
Коснется и тебя когда-нибудь.
Полина Черкасова
Я помню, давно, учили меня отец мой и мать:
Лечить — так лечить! Любить — так любить!
Гулять — так гулять! Стрелять — так стрелять!
Но утки уже летят высоко…
Летать — так летать! Я им помашу рукой.
Александр Розенбаум
Мне сказали, что время — лучший лекарь от всех болезней,
Мне твердили, что время лечит сердце и душу забвеньем…
Я хотел излечиться, все забыть, я просил: разреши!
Но болезнь оказалась сильней — меня мучает рак души.
Юрий Слатов
Черно-белые крылья, неоконченный сон,
В земляничных полях — бессмертным утеха.
То, что наши сердца отслужили своё, -
Для последней любви не большая помеха.
Вадим Курылев
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: 886–889 гг. Вольны, 497–499 гг. Синрин
1
Четаржу Холлоре повсюду мерещились эльфы.
«Что ты уши поразвесил, глазья наглые повытаращил?! Здесь тебе не родной лес! У, рожа эльфийская проклятущая!» — такими монологами Холлора начинал, продолжал и заканчивал день. После отбоя он мог загнуть и что похлеще — например, поднять взвод в три часа утра и объявить, что в лесу обнаружен отряд противника. Приметы: острые уши, зеленые глаза, вооружены луками.
Арья Новак равно ненавидела и ушастую мифологию, и четаржа — до скрежета зубовного. По тридцать раз на дню она мечтала об одном: передушить, перевешать, перестрелять всех сволочей, которые писали об эльфах. Снимали фильмы с эльфами. Рисовали мультфильмы про эльфов. Короче, всех тех творцов от слова «тварь», которые были виновны в том, что вместо нормальных бранных слов, которые каждый четарж знал в избытке, взвод выслушивал цветистые эльфийские саги.
Эльфомания была не единственным недостатком четаржа. Ее одну курсанты простили бы с радостью — мало ли, какие причуды бывают у подофицеров. Кто пива с бехеровкой налижется, взбодрится и по четыре учебных тревоги за ночь устраивает; кто все личное время — два часа перед отбоем — заставляет украшать клуб. Все это можно было перетерпеть, благо, курсанты авиационного училища на полевых сборах проводили всего месяц. Пусть даже это был третий весенний месяц, самый сладкий и ласковый — снег уже стаял, летняя жара еще не началась.
Весной и палаточные будни не казались нестерпимыми, и утренние пробежки в полной выкладке были по-своему привлекательны. Деревья все в цветах, на траве роса, в воздухе туман, кисейный, розоватый. Ботинки подогнаны по ноге еще в первый день, на четвертом курсе училища даже хиляки превращаются в крепких курсантов, и бег не режет легкие осколками бритвы, не заставляет давиться кашлем.
Четарж Холлора страдал другим недостатком, по мнению взвода — непростительным: излишним интересом к упругим задницам восемнадцатилетних курсанток. Широкая мозолистая ладонь то и дело отвешивала шлепка одной, другой девице. В душевой это казалось особым хамством, и парни уже строили планы: разлить четаржу под босые ноги шампунь, намазать вазелином ботинки, оставленные в предбаннике…
Пока что Арья намыливалась, спрятавшись от откровенно любопытного взгляда четаржа за спиной сокурсника Орры, благо, тот был парень крупный, шириной как раз в две девицы типа курсанта Новак. Она сердито размышляла, стоит ли вообще связываться с Холлорой, или проще уж потерпеть до конца сборов, всего-то две недели осталось. Тем более что на помывку в душевые их возили раз в неделю, прочие водные процедуры в палаточном лагере осуществлялись после утренней пробежки, в речке. Там-то четарж никого не доставал, ибо в холодную речную воду не совался.
Полевые сборы были нужны будущим авиаторам, как четаржу Холлоре — курс прикладной механики. Традиционно считалось, что месяц в условиях полевого лагеря пойдет курсантам на пользу. Строевая подготовка, стрельбы, отработка навыков рукопашного боя — все то, что в принципе может пригодиться летчику-атмосфернику. При случае. Раз или два в жизни. Курсанты привычно терпели маразм, тем более что на сборах бывало и весело. Если бы не эльфы и не шаловливые руки четаржа… и не два десятка других дурных привычек Холлоры.
Учебный взвод тихо закипал. Конечно, ничем особым это четаржу не грозило. По максимуму светило ему стать жертвой одной из тех проделок, которые курсанты вспоминают до самого выпуска, а после с наслаждением смакуют при встрече. Обычно все эти пакости не слишком отличались от проделок подростков в летних школьных лагерях. Арье такие развлечения казались глупостями — мстить, так мстить по полной, а если не хочется, то нечего и возиться с шалостями. Она плохо понимала шутки и мелкие гадости.
«Слишком серьезная, — говорили ей. — Расслабься, один раз ведь живем!». Арья морщилась и отворачивалась. Она не слишком любила дискутировать или спорить. Ей очень хорошо было ясно, что — да, живем один раз. Именно поэтому не стоит тратить время на всякую ерунду. Вылезать из окна казармы, перемахивать через забор и до утра гулять по городу — а потом две недели подряд драить коридоры и душевые? Ради чего — ради распития под луной сока, перемешанного с водкой, купленной втридорога в круглосуточном магазинишке?
За эту упрямую серьезность, за здравый смысл, читавшийся на лице курсантки Новак, она второй год ходила в помощниках командира отделения, и комзвода подпоручик Коврова, на нее надышаться не могла. Первое отделение было лучшим в роте. Арья сама не принимала глупых выходок и от товарищей добивалась того же — иногда добрым словом, а иногда и крепким кулаком. Однако, судя по косым взглядам, которые отделение то и дело бросало на четаржа Холлору, который, в свою очередь, слишком уж внимательно созерцал, как Арья намыливает спину, надвигалось чрезвычайное происшествие. Не слишком большой важности. Никто не пострадает. Но, может быть, один пузатый четарж отучится интересоваться прелестями курсанток.
Арья чувствовала надвигающуюся грозу спиной, тем уязвимым местом между лопатками, где после многочасовой подготовки к экзаменам немела кожа и начинал ныть позвонок. Саму ее дурь четаржа не слишком-то волновала. Да, было неприятно, да, хотелось надавать ему по широкой красной роже; но все это мелочи, можно и потерпеть, тем более, что еще две недели — и долгожданный летний отпуск, поездка домой. Отделение же потихоньку закипало. Именно это заставляло курсантку Новак от всей души ненавидеть Холлору. Он провоцировал. Арья мечтала о том, что он провалится сквозь землю, пропадет навсегда…
Когда девушка оглянулась на странный звук — то ли оханье, то ли резкий выдох, она увидела только взмывающую в воздух босую пятку, а потом услышала стук и недобрый хруст с чавканьем. Кто-то вскрикнул, Орра, который стоял ближе, выматерился себе под нос. Арья посмотрела себе под ноги и брезгливо отступила в сторону — по белому кафельному полу текла вспененная розовая жижа. Кровь пополам с шампунем, определила она по запаху.
Только после этого курсант Новак растолкала товарищей и увидела то же, что и они. Эльфоман Холлора полулежал, опираясь головой на угол лавки. Вот только лицо у него было синевато-багровое, неестественное, и по шее и плечу неторопливой густой струйкой стекала кровь. Арья подошла еще ближе, стараясь не ступить босой ногой в розовую лужицу. Так и есть — угол доски из твердого пластика пробил кость и вонзился в основание черепа. Лишний вес не пошел четаржу на пользу. Поскользнулся, упал, ударился головой о скамью.
Он еще дышал.
— Врача, — сказала Арья. — Орра, чего ждешь-то?
Помкомвзвода Гелан Орра, вечно сонный бугай, просыпавшийся только при виде модуля-имитатора, поскреб в коротко стриженном затылке. Посмотрел еще раз на четаржа. По всему видно было, что Орре исключительно лень делать хоть что-то, и только возможная выволочка и прочие меры за «неоказание своевременной первой помощи» его пугают. Арья фыркнула, выхватила полотенце из рук ближайшей к двери девчонки и вылетела в коридор.
Пока она нашла дежурного, пока тот соображал, что, с кем и почему произошло, звал санитара, а тот вновь выспрашивал подробности, прошло, наверное, минут десять. Новак, символически закутанная в длинное полотенце, босая и с мокрыми волосами, успела продрогнуть и разозлиться окончательно. Санитар позвал фельдшера, фельдшер — врача, унылого длинноносого майора, и только на третье восклицание «черепно-мозговая травма!» вся эта братия начала шевелиться. Санитар притащил носилки, и делегация в зеленых костюмах неспешно двинулась в сторону душевой.
Мокрая замерзшая Арья шла следом. Ей уже было наплевать на все. Символический долг совести она отдала, дальнейшее же ее не волновало. Избавление от четаржа Холлоры, пожалуй, только радовало. Пусть впереди маячит выяснение деталей, пусть новый четарж отнесется ко взводу с неприязнью, все, что угодно. Главное — теперь никто из ребят не вытворит с «эльфоманом» какую-нибудь пакость. Холлора навернулся сам. Сам. Никак иначе.
Теперь между лопаток было жарко, словно по спине залепили горячим мячом. Арья не знала, в чем дело, почему ее слегка трясет и желудок скачет, словно взбесился. Это был уже не первый такой приступ в ее жизни — четвертый или пятый с одиннадцати лет, но ни один врач, ни одна медкомиссия не нашла отклонений. Все, абсолютно все считали, что она полностью здорова, а попытки пожаловаться невропатолог пресек презрительным намеком на то, что симулянты армии Вольны не нужны.
Четаржа переложили на носилки и унесли, майор велел смыть кровь с пола и вести себя прилично. Когда все покончили с мытьем и сушкой волос, Орра построил взвод во дворе и отправился искать кого-нибудь из старших по званию. Вернулся он нескоро. Оказалось, что целый взвод курсантов-авиаторов, оставшихся без командования, на этой базе никого не волнует. Орра еще раз поскреб в затылке и велел грузиться в машину, сам сел рядом с шофером — на место четаржа.
Все делалось правильно, размеренно и четко — как положено, как учила комвзвода. Только Арье было уже почти все равно. Ее трясло и лихорадило, она забилась в угол машины и прикрыла глаза. Форма, наспех натянутая на мокрое тело, натирала плечи, казалось, что свободная хлопкольная майка — и та давит на грудь. Кожа горела, словно девушку отхлестали борщевиком; было трудно дышать. Когда машина доехала до палаточного лагеря, Арья уже ничего не слышала и не могла шевелиться. Лицо отекло, в ушах гудел басовитый колокол.
Очнулась она только к вечеру и в госпитале. Второе было очевидно — палата, койка, зеленая одноразовая пижама, манжетка капельницы на сгибе локтя. О вечере Арья заключила, покосившись на лиловатые тени предметов на полу и стенах. Ее положили головой к окну, так что увидеть небо не удалось — но ясно было, что снаружи сумерки. Девушка глотнула воды из поилки, которую ей засунули в рот, потом выплюнула трубочку и попыталась сесть.
Приборы отреагировали мгновенно — гнусным воем сигнализации. Арья ожидала, что в палату войдет медбрат, ну, максимум — врач, но к ней заявилась целая делегация. Врач и медбрат там действительно были, вот только даже в полусонном состоянии курсант Новак подметила, что врач — местный, из этой больницы, а медбрат явный чужак, да и едва ли он вообще медбрат. Скорее, просто схраняет долговязого типа в небрежно наброшенной поверх формы зеленой накидке. Генералмайор, определила она, и изумилась. Неужели заболела какой-нибудь экзотической дрянью? Вот было бы не с руки…
Дальше она изумлялась все сильнее и сильнее. Врач даже молча ухитрялся так лебезить перед высоченным генералмайором, что Арья не могла не улыбнуться пересохшими губами. Тот же чувствовал себя в палате как дома. Сопровождающий пододвинул ему стул, генералмайор уселся, задев накидкой за край спинки, и девушка увидела его погоны целиком.
Вместо перекрещенных скальпеля и кинжала на погонах красовались глаз и молния.
— Как ты себя чувствуешь, Арья? — спросил разведчик.
2
Фархад наблюдал, как мать, засучив рукава яркой домашней блузы, месит тесто, чтобы сделать шиш-барак. Рецепт он знал наизусть и при желании смог бы приготовить любимое блюдо. Мелко нарезать лук, добавить его к фаршу, туда же орешков и пряных трав, обжарить все на медленном огне, дать начинке остыть и только после этого начать лепить крупные, с кулак, пельмени из дрожжевого теста. Потом они запекаются в духовке, и каждые пять минут нужно подливать понемножку бульона, так, чтобы тесто не размякло, но пропиталось сочным бульоном, в которой добавлена ложечка оливкового масла с мятой и чесноком…
Мог бы приготовить сам, конечно — но разве смысл был в самом шиш-барак? Нет, важно было только одно: это делает мать, и делает своими руками, для него. В доме Салмана Наби хватало кухонной прислуги — повар, два кухаря, посудомойка, — но мать Фархада любила баловать сына своей готовкой. Фархад мог в любой момент приказать слугам приготовить какое угодно из любимых блюд, но куда больше любил сидеть на подоконнике в кухне и смотреть, как мать ловко управляется с тестом или фаршем.
Елена Наби была осью, вокруг которой вращался дом. Истинная «жена достойная», о которой говорили служители Мана. Кроткая и покорная мужу, строгая с младшими домочадцами — прислугой, родней; бесконечно заботливая, терпеливая. Фархад знал и другую Елену, прятавшую под благопристойно опущенными ресницами суровый упрямый взгляд. Она никогда не повышала голос, даже распекая нерадивых слуг, никогда впрямую не противоречила мужу. Просто некоторые из гостей, позволившие себе лишнее, никогда больше не появлялись в доме.
С сыном Елена всегда была нежна, внимательна и чутка. Мягкая ласковая улыбка не сходила с ее губ, лишь иногда мать слегка хмурилась и удивленно склоняла голову к плечу — если Фархад приносил из школы плохие оценки, если в ежемесячной характеристике ученика появлялись указания на лень или небрежность. Но даже распекая сына, Елена всегда заканчивала беседу искренней улыбкой и одобрением. «Я не сомневаюсь, что ты все исправишь», — говорили грустные темно-серые глаза. Разумеется, Фархад исправлял. Старался, добивался, лез из кожи вон, чтобы в характеристике значились только самые лестные определения.
Фархад не сознавался себе, что для него семья равна матери. Слишком уж не в традициях Синрин это было. Мужчина, отец — вот глава семьи, ее опора и защита, направляющая длань и крепкое плечо. Фархад Наби прекрасно знал, что многие одноклассники вообще не обращают на матерей внимания. Что с них взять, их же интересует только кухня да воспитание девчонок? Может быть, все дело было в том, что на семью Салмана Наби, как считала прислуга, прогневалась Рима, Темная царица, не дав жене Салмана других детей, кроме единственного сына. Говорили, что так царица зла мстит благонравным женщинам, которые не следуют пути хаоса и разврата.
Будущий студент столичного Университета, а в перспективе и выдающийся психолог, конечно, в ответ на такие разговоры мог только пожать плечами и улыбнуться. Посвященный второго круга — в неполных-то десять лет! — сын видного ученого Салмана Наби, гордость и надежда семьи, он был религиозен, но не суеверен. Еще несколько лет назад его научили отличать простонародную мистику от истинной веры и не смешивать одно с другим. Однако там же его научили, что для простонародья чистосердечная вера, хоть и приукрашенная заблуждениями, лучше умствований. Коли уж Светлый Ман велел человеку родиться внизу, то наделил его всеми качествами для такой жизни, в частности, не слишком пригодным для рассуждений, неразвитым умом.