– Евлампий Владимирович, – закончил Климаксов доброжелательным тоном, – вы представляете, так сказать, в определенных сферах… Здесь хоть на ушах, как говорит нынешняя молодежь, или хоть на бровях…
– На бровях – это по другому поводу, – сердито сказал Енисеев.
– Да? – приятно удивился Климаксов, его красивые брови поднялись. – Ну-ну, вам виднее. Я хочу попросить только, чтобы на людях вы держали марку. Высокую марку нашего передового института!
– Приятного во всех отношениях, – пробормотал Енисеев.
– Вот-вот, – сказал Климаксов довольно, – передового во всех отношениях! Комильфо, дорогой мой доктор наук. Комильфо!
Он удалился красивой спортивной походкой. Очень– очень современный ученый, умеющий работать с компьютерами, общаться с дипломатами, давать интервью прессе.
С ним ушла черная тень, непривычно огромная и темная для такого улыбающегося человека. Сверчки снова затирлинькали, сперва нерешительно, с оглядкой, и, не получив по башке, радостно заверещали, наверстывая минуты-годы жизни насекомых.
Заросли чертополоха двоились и троились в глазах Енисеева, накладывая на каждое изображение по два призрачных, сотканных из лунного света, хотя был жаркий день июля. Сердце тукало часто-часто, уговаривая поверить, что друзья – Дмитрий и Саша – наконец-то вспомнили о нем. Приедет скорее всего Алексеевский. Он легче на подъем, проще, бесцеремоннее. Вернее, умеет быть проще и бесцеремоннее, облегчая жизнь себе и другим.
Лупа нависала над широким листом огромной каплей. С краю под нее стремительно врывалось очередное чудовище, быстро проносилось через центр, только в самой серединке лупы обретая не растянутые вдоль и поперек размеры. Хотя лупа едва ползла, прожилки листа бежали, как шпалы под скоростным поездом. Мелькнули и пропали за кадром?два красных холма, похожие на колпаки противоатомных убежищ. К ним уже неслись боевые шестиножники марсианских машин. Сейчас муравьи попрут божьих коровок от беззащитных тлей…
«Здесь хоть на ушах…» Климаксов признает только голое экспериментирование, которое именует точной наукой. Он начинал еще в эпоху, когда в НИИ поступили первые компьютеры. Тогда в биологии, чтобы доказать, что они тоже ученые, а не шарлатаны-экстрасенсы, вынужденно пихали математику в любую щель, а от нападок прикрывались дипломами программистов. Попробуй доказать, что наблюдения – стадия еще более высокая! Наука начиналась с наблюдения, потом перешла к экспериментированию – весь первоклассный двадцатый век ушел на экспериментирование. Эксперимент вырывал некий ответ, на нем строилась наука, но всем ли силой вырванным ответам можно верить? Даже природа может солгать, если ей приставить нож к горлу.
Тучи над ним сгущались, а Енисеев не чувствовал себя гордым дубом, чтобы подвижнически выстаивать под ударами молний, терпеть стада свиней, которые пытаются содрать кору, рвут корни в поисках желудей… И все-таки половину лета он просидел на раскладном стульчике перед чертополохом, вместо того чтобы, как нормальный ученый, выпрашивать больше часов работы с мощными компами, чертить графики, писать заявки на оборудование, требовать средства, людей.
Правда, когда он вернулся из Малого Мира, никто уже не посмеивался над его чудаковатостью, победителей не судят, но с того времени уже прошло два долгих года. Это два столетия в нашем быстро меняющемся мире. Почти как в Малом.
Мощная лампа солнца висела уже над головой. От жары начал плавиться небосвод, тяжелые капли солнечных фотонов больно били по голове, горячими струйками сползали по плечам, спине. В черепе мозгам вроде бы становилось тесно, как забродившему тесту.
Стараясь заставить себя работать, Енисеев начал поголовную перепись. В прошлый раз он насчитал восемьсот девяносто семь постоянных жильцов, из них шестьсот пятьдесят тлей, остальные – трипсы, листоблошки, божьи коровки, клещи, сирфиды, пауки, моллюски… А сколько визитеров? Тех же муравьев? Такое не смодулируешь. В искусственных муравейниках муравьи ведут себя совсем иначе…
Он еще спорил с оппонентами, подбирал убийственные доводы – Енисеев был из тех, у кого остроумие проявляется на лестнице… И вдруг – на чертополох снова упала тень. Точнее, не упала, а обрушилась. Тень была такой густоты и мощи, словно дотянулась с Луны. В ней, как в черной дыре, сразу умолкли кузнечики, погасли божьи коровки, исчезли бабочки.
– Здр-р-равствуй, Висусуалий Владимирович! – прогремело с небес.
Енисеев вскочил, опрокинул стульчик. Перед ним высился Морозов. Вокруг него нарушалась гравитация, изгибалось пространство-время и, как от квазара, струилась странная мощь.
– Здравствуйте, – пролепетал Енисеев. Он запоздало понял, что о приезде Фетисовой или Алексеевского не стали бы предупреждать самого директора института.
Морозов раздвинул каменные губы, на миг вспыхнул протуберанец улыбки:
– Не ждали? А я просил задержать вас до конца дня. Рассеянный народ ученые!
– Нет-нет, – ответил Енисеев торопливо, – меня предупреждали. Это я сам… Пойдемте ко мне?
Морозов шагал рядом, искоса рассматривая Енисеева. Енисеев тоже украдкой посматривал на шагающий монумент, стесняясь разглядывать слишком пристально. Неловко разглядывать в упор горбунов, инвалидов, и хотя Морозов вроде бы не горбун, не инвалид, но его переразвитая мускулатура, слабо замаскированная валиками жира, злорадно кричит, что ее хозяин когда-то больше работал бицепсами, чем извилинами, а это, по глубокому убеждению Енисеева, и было наибольшим уродством.
– Вы не изменились, – решил Морозов наконец. – Сколько пробежало? Полтора года? А как вечность… Нет, два года. Помню, вы требовали немедленно повторной экспедиции к этим… черным лазиусам.
– Было такое, – ответил Енисеев неохотно. – У вас хорошая память даже на мелочи.
– Ну, это не мелочи… Что удивительно, двух лучших испытателей перевербовали! Едва отбился от Фетисовой и Алексеевского. Не обижайтесь, что отказали. У нас жесткая программа, свое бы успеть.
У корпуса, где у Енисеева была комнатка, Морозов отмахнулся. У подъезда их ждала длинная легковая машина. Дорогая, блестящая, она выглядела взбунтовавшимся компьютером: из распахнутой дверцы свисали безжизненно человеческие ноги. Одна штанина задралась, по голой ноге ползла крупная муха.
– Подъем, Володя, – негромко велел Морозов.
Водитель вскочил, одурело помотал растрепанной и багровой, словно ее запекали в духовке, головой. По красному лицу бежали мутные струйки пота. Сонно улыбаясь, он быстро обогнул машину, распахнул дверцу:
– Прошу вас, Аверьян Аверьянович!
Морозов приглашающе повел ладонью:
– Евлампиандрий Владимирович?.. Прокатимся, поговорим.
Сиденье дружески приняло Енисеева в объятия. Не машина, а сплошной деловой комфорт без крупицы развратной роскоши. Бесшумно тронулась с места, словно электромобиль, но скорость набирала, как ракета. Дорожные столбы почти сразу же слились в серую полосу.
– Вы были, – сказал вдруг Морозов, – руководителем первого длительного выхода в Малый Мир.
– Я не был руководителем.
– Ну-ну, вы забыли. Испытатели называют руководителем вас. И по назначенному сверху, то есть моему назначению, и по авторитету, что ценнее, как вы понимаете. Я тогда здорово рисковал, Евхламудий Владимирович! Вы хоть понимаете?
– Понимаю, – тоскливо ответил Енисеев. – Я тоже живу на этом свете.
– Вам повезло, все прошло удачно. Мне не только не снесли голову за самовольные действия, а даже милостиво изволили похлопать по плечу.
– Только-то? – удивился Енисеев.
– Ну премии не главное ведь?
– Не главное. Но только не все прошло удачно. Фетисова была серьезно ранена.
– Разве серьезно? А вот затем в самом деле все стало очень серьезным.
Дальше Морозов не проронил ни слова. У массивного здания из серых гранитных глыб они оставили машину, поднялись на второй этаж. Оглянувшись от дверей на машину, Енисеев увидел торчащие ноги водителя.
В кабинете Морозов кивнул Енисееву на кресло, продолжил, словно разговор не прерывался:
– Очень серьезно. Погибло несколько человек. Сейчас в Малом Мире уже действует постоянная станция. Персонал – двенадцать человек. Осталось двенадцать. Включая Фетисову и Алексеевского, которые не являются специалистами. Они сейчас не то охранники, не то ковбои, не то эти… которые таскают корм в муравейник.
– Фуражиры, – подсказал Енисеев.
– Вот-вот, фуражиры. И вообще единственные подсобники.
Лицо Морозова стало темным, морщины на лбу стали резче. Енисеев сказал осторожненько, стараясь как-то приглушить боль Морозова:
– Я слышал, что в любом новом деле существует процент допустимости несчастных случаев… Когда испытывали «шаттлы», вроде бы отпустили на программу до двадцати катастроф.
Морозов бросил глазами молнию:
– Не слышал. В нашей передовой стране таких циничных расчетов быть не может. Человек – звучит гордо, человек – высшая ценность, человек… Ну да ладно! Беда в том, что несчастных случаев на станции становится не меньше, а больше. А ведь живут под бронированным колпаком, где все необходимое. Включая любое оружие! Почти любое. Тогда не было, а теперь есть. Но вот что странно: вы втроем прошли голыми и босыми через ад, побывали в муравейнике и вернулись невредимыми…
– Да где же невредимыми?
– Не спорьте. Вы не видели, что было потом! Потом начались потери. Люди гибнут, Евджиний Владимирович.
Он тяжело дышал, огромные ладони сжались в кулаки. Енисеев поерзал, горячо сочувствуя, осторожно поинтересовался:
– А что… намерены сейчас?
Морозов разжал кулаки, положил ладони на стол. Его запавшие глаза остановились на лице мирмеколога.
– Евмономахий Владимирович, мы снова к вам. Не скрою, повоевать пришлось. Призвать со стороны – признаться в поражении. Но ваш тогдашний успех перевесил. Хотя, опять же не скрою, на другую чашу весов камней навалили немало. А вместе с камнями – звания, титулы, награды, авторитеты. Много говорилось о промискуитете… то бишь приоритете нашего института, как будто не в одной стране живем, а гражданские – не совсем люди…
Он замолчал, но глаз с его лица не сводил. Енисеев проговорил, едва ворочая пересохшими от волнения губами:
– Знаете же, я заранее… На мирмекологии помешан. Даже во сне постоянно брожу по тропам Малого Мира. Но у вас еще что-то в рукаве?
Морозов кивнул. На этот раз отвел глаза, голос упал до хрипоты:
– Есть. У вас, между прочим, шестое чувство, как у муравьев…
– У муравьев нет шестого чувства, – поправил Енисеев педантично.
– Да? А я где-то читал… Евиконий Владимирович, на этот раз лихим кавалерийским наскоком не сдюжить. Там большой коллектив, за сутки сам бог не управится.
Теперь уже Енисеев не отрывал глаз от лица Морозова. Тот, напротив, отводил глаза.
– Ваши сотрудники, – спросил Енисеев напряженно, – там живут постоянно? Как я понимаю, в Малом Мире нельзя есть…
– Они прошли полную подготовку. Месяц на операцию, выкарабкивание… Да, в Малом Мире нельзя долго существовать, просто лишь уменьшившись в размерах, это басни для деток. Наша система легких, почек, сердца… Да что там сердце! Клетки тела без особого вреда можно уменьшить в три-четыре раза, но не в сотни. Конечно, технически осуществимо, но работать… Нет, не смогут. Словом, если в Малый Мир надолго, то лишь за счет выбивания лишних клеток.
– Лишних?
– Вы тоже считаете, что лишних у нас нет? Я, на свою беду, тоже. И вот в утешение придумана теория, что мы напичканы бездействующими клетками. Якобы достались еще от обезьян, ящеров, даже рыб. Если от них избавиться, у нас останется вообще с гулькин нос.
Енисеев молчал, замороженный страхом. Глаза Морозова стали грустными, даже печальными. Енисеев не мог себе представить, чтобы железный Морозов мог выглядеть таким печальным.
– Да, – сказал он осторожно, – я тоже читывал о несметных возможностях человеческого организма. Ну, никто из ученых такое не говорил, это газетчикам дай хлесткое сравнение!..
– Как будто хватает, – ответил Морозов неохотно. – Коллектив работает.
– И вы ничего за людьми там не замечали?
Морозов сказал раздраженно:
– Они прошли все тесты! И не по одному разу. Конечно, у нас там нет академиков, но все же средний ай-кью наших людей повыше среднего инженера! Намного, кстати.
Енисеев сглотнул комок в горле, сказал осипшим голосом:
– Я не страдаю, что мускулы у меня не такие шикарные, как у Алексеевского. У муравьев еще меньше. Но за мозги, простите, тревожусь…
Морозов ответил тяжело, словно из последних сил тащил на гору камень Сизифа.
– Предполагают, что человек использует лишь часть своего интеллекта.
– Слышал, – кивнул Енисеев, – но вот какую? Оценки расходятся.
– Евстигнеий Владимирович, все, что могу сказать в свою защиту и защиту проекта, – там уже полтора года живут люди. Прекрасные специалисты! Делают потрясающие открытия, работают сутками, вот-вот загребут Нобелевские премии. Эти подвижники не стали безмозглыми насекомыми. Теперь у нас постоянная связь, наблюдаем.
Енисеев отвел глаза, не мог он слышать умоляющие нотки в голосе этого сильного человека.
– Там прекрасные, – продолжал Морозов настойчиво, – только не очень умелые в житейском смысле люди! Они и здесь такие, увы, первыми попадают под троллейбусы, а уж там…
Он замолчал, только его лицо продолжало говорить. Енисеев не выдержал:
– Я готов, готов. Совсем готов! Когда смогу вернуться? Сколько времени продлится командировка на этот раз?
Морозов долго молчал. Так долго, что Енисееву впервые стало страшно. Лицо Морозова сделалось землистым, а глухой голос донесся словно из другого измерения:
– Евпудрий Владимирович… методика возвращения только отрабатывается. Ломать, как говорили предки, не строить… Вышибать лишние клетки научились быстро, а вот возвращать… Пока что это дорога в один конец.
Енисеев спросил почти шепотом:
– Люди согласились?
– Евгусий Владимирович, не только у вас бзик. Есть чокнутые на металлургии, на энергетике, акустике, электронике… А в Малом Мире им есть где развернуться. Вы подумайте! Не спешите, но… и не затягивайте.
ГЛАВА 2
Енисеев заглянул через открытую дверь на кафедру. Рабочий день уже кончился, в пустой лаборатории сосредоточенно сопел Рузский. Он склеивал рассыпавшегося майского жука. Обычно экспонаты готовили студенты или даже старшеклассники, тем самым изучая насекомых, но если заурядного жука взялся восстанавливать аспирант, это неспроста…
Особенным виртуозом слыл профессор Кузнецов. Он ухитрялся сворачивать крылья бабочек и укладывать под надкрылья жуков. Принимая зачеты, он предлагал определить вид и семейство, зевал, скучал, нетерпеливо спрашивал: «Как, вы еще не готовы?» – а несчастный студент, судорожно перебирая шпаргалки, дергался, взмокал, не в состоянии понять, где же ошибся, почему признаки не совпадают. Правда, Кузнецов сам однажды долго ломал голову, когда молодой, но очень серьезный доктор наук Жанна Резникова прислала ему пойманную в Киргизии самку формика руфа с филигранно подклеенными мощными яйцекладами формика поликтена.
– Кузнецов ушел? – спросил Енисеев в щель.
Рузский вздрогнул. Затем его бородатое лицо расплылось в широчайшей улыбке. Енисеев одобрял трюки с подменами. Настоящий биолог с пеленок должен чувствовать, что у жука не могут отрасти булавовидные усики бабочки или прыгательные ноги зеленого кузнечика!
– Кузнецов уходит с работы с немецкой точностью, – ответил Рузский почтительно. – Остальное время он самый что ни есть русский боярин.
Енисеев кивнул, закрыл дверь. Его старый учитель профессор Кузнецов любил по-боярски поспать, на кафедру являлся поздно. Там он сперва плотно обедал, рассказывал массу анекдотов, одновременно сыпал идеями, часто придуманными от хорошего настроения, но часто и очень обещающими. Еще он любил перекинуться в картишки, делал ставки на ипподроме и нигде не проигрывал. С ним бы посоветоваться! Не шутка – в один конец! – но придется решать самому. Самому же себе Енисеев, как всякий интеллигент, верил меньше, чем другому человеку.