Фантастический мир рептилий, специализированных до крайности, т. е. идеально применившихся к ландшафту мезозоя, мир одряхлевший, не зная конкуренции, подточенный, может быть, изнутри накоплением вредных зачатков, не устраняемых отбором, пал скорее всего под ударами этих чудовищных пертурбаций, вместе с фантастической флорой солнечной весны. Остались островки и дряхлые гиганты — древовидные папоротники и хвощи Южной Америки и Австралии, питоны тропиков и крокодилы Нила.
И потомок древней Гондваны, материк, погребенный в Тихом океане, дал еще раз, вероятно, смену Земле. Надо думать, что оттуда (а может быть, из до сих пор не исследованных, пустынных сейчас частей Центральной Азии) хлынула волна успевших развиться из крысоподобных юры и триаса млекопитающих, чтобы на пожарищах мезозоя возглавить высший расцвет жизни, самой свободной от рабства перед средой.
9. Конец пикерми
Последний
Ребра холмов выдавались на неровной площадке, сложенной туфами. Зеленая пена растительности уже захлестывала их. Она карабкалась над провалами, зиявшими, как обнаженные язвы. Беловатый налет кое-где покрывал землю. И тут вырывались испарения. Столбы горячей воды время от времени били из впадин, похожих на тарелки. Туфы гудели тогда струнным звуком.
На этой площадке, в скудном березняке и кривых соснах, по которым ползали слизняки, металось существо, сходное с холмом. Брюхо его провисало до земли; гадючьи глаза были сдавлены выступами костяных щитов; три венца костяных глыб проходили по его спине и бокам; кожистые складки и гребни двигались, как крылья дракона; гигантский рог выпирал на передней части головы.
Жар душил его. Хлопая костяными венцами с сухим треском трещотки, оно подавалось то вперед, то назад. Впереди оно упиралось в трещину, расколовшую землю. Базальтовая стена преграждала путь сзади. Земля вскипала с боков, пучась пузырями, и едкий кипяток, насыщенный кремнекислотой, ошпаривал его чудовищно вздутое тело. Оставалось свободным место едва в три его длины.
Вокруг шло бегство. Бежали мимо стаи крыс, подпрыгивая на ходу. Орды животных ростом с собаку скакали на задних ногах, поджав передние к меховой груди. Рыжие волки щелкали челюстями. Копытные твари с пушистыми хвостами останавливались в вереске перетирать его бугорчатыми зубами. Затем они нюхали воздух, пряли чуть выдававшимися ушами и бежали следом за другими.
Они лавировали в лабиринте трещин. Ставя осторожно лапы, обнюхивали горячие тарелки гейзеров. Шарахались от струнного гула, кидались к пропасти. Дождь мелких камней срывался с ее края. Но вниз не было прохода.
Тогда один из их отрядов скользнул за базальтовую стену, где каменный мешок, покрытый змеящимся паром, казалось, запирал площадку. Мгновение спустя они появились на спиральном широком карнизе, высеченном в стене.
Там свистал ветер, и черный уступ протягивался к другому такому же на противоположной стороне пропасти, не имеющей дна. Каменные руки почти сходились; несколько дюймов разделяло их.
И вожак прыгнул. Следом за ним словно буро-желтый живой мост перекинулся через бездну. Десятки срывались. Но ход был указан.
И те, что оставались на площадке, внизу, ринулись за поворот скалы, в облако раскаленного пара. И через этот широкий проход, грозный, но по существу безопасный, хлынула тысячеголовая река. Выбегавшие на площадку руководились этой извилистой живой ариадниной нитью, выводившей из лабиринта. Жизнь покидала обреченное место.
И только существо с тремя венцами пластин, гороподобное среди этого бегущего, прыгающего, пищащего потока, продолжало свое страшное качание маятника — взад и вперед. Обожженное паром, оно пятилось к пропасти и свешивало в нее гадючью рогатую голову. И безумный страх гнал его снова ко входу в каменный мешок, где, шипя, били фонтаны кипятка.
Кольцо гейзеров все туже сжимало его, земля вскипала под его ногами. Тогда ужас отбрасывал его с этой предательской почвы, отказывающейся служить опорой, и костяные венцы мяли кривые сосны.
Зажатое между рядами кипевших тарелок и пропастью, огромное животное почти остановилось. Гадючьи глазки не видели ариадниной нити.
Наконец сила сильнее всего, рука прикоснувшейся смерти, напрягла его чешуйчатые лапы, ствол хвоста и хребет. Оно прыгнуло, бросив вперед на полдесятка метров тонны мяса и костей, как детский мячик, туда, где его обезумевшему мозгу померещился спасительный выход, в зиявшую пропасть.
Каменная земля, миллионы лет носившая подобных ему, приняла исковерканный труп последнего.
Янтарь
Тихое утро и тихое море… Обтачивается галька, тонкое кружево пены расшивает разноцветный песок. Хвойный лес спускался к песку. Он был редок, солнце пронизывало его насквозь. И в золоте лучей горели, как зеленые костры, платаны и тюльпанные деревья, растущие среди сосен и пихт.
Анемоны в мшистой траве, смолистый запах и тишина.
Щебет птиц не нарушал ее. Многообразный, близкий и далекий, то рассыпавшийся дробью, то переходивший в трели, он казался голосом солнечной тишины леса, ровным и баюкающим.
Только изредка быстрый треск ветвей.
И снова тишина.
В этом светлом лесу, похожем на парк, тянуло лечь на спину и подремать в душистой траве. Там, за дюнами, в тонком вереске, глаза искали дачных заборов. В бухте, окаймленной сверкающим пляжем, могла бы быть пристань, куда катера привозили бы после трудового дня людей, юношей в летних открытых рубашках и девушек в легких платьях.
Но не было никого, ни окурков, ни газетных обрывков в траве. Море, серо-синее, какой бывает Балтика, оставалось чистым…
Опять легкий треск и топот. Выбежало стройное существо, тонконогое и невысокое. Оно напоминало и лань, и грациозного верблюжонка. Таких рисовали наивные рисовальщики лубочных картинок. Пожалуй, было что-то и лошадиное в его непропорционально маленькой мордочке. Пока оно как бы застыло, медля, еще двое таких же выбежали из-за деревьев. И вся стайка наискось пересекла полянку, шевеля коротенькими, словно обкусанными крысиными хвостиками. Они спешили, что было видно по напряжению их мускулов, но подвигались не скоро, подпрыгивающей тряской рысью. На голом песке дюны стало видно, что они ступают на два толстых копытных пальца, остальные три, коротышки, почти не достают до земли.
Когда их закрыли деревья, воробьи, славки и щуры слетели на поляну.
И сейчас же снова затрещало. На этот раз появился длинный зверь, полуголый, словно облезший, с рваными кольцами окраски. Он тяжело припадал, видимо подкрадывался. Нельзя сказать, чтобы это ему удавалось. Нескладное тело волочилось. Он казался знакомым и незнакомым; мы узнавали его по частям, но в целом его трудно было бы назвать. Как будто его имя вертелось на языке и никак не давалось памяти. И только приглядевшись, глаз замечал короткую медвежью голову, туловище волка и тигра в одно и то же время. Возможно, что больше всего это походило на гиену. Но кроме того в нем была еще какая-то тяжеловесная верблюжья грация, странное и неожиданное сходство с теми, кого он, видимо, преследовал. Он ступал грузно, всей ступней. Нюхал землю, рычал и, роняя слюну, бил длинным, кольцами извивавшимся хвостам. Пахучий след на земле увел его за дюны, где скрылась добыча.
И опять тишина.
Подождем здесь еще, в сосновом запахе, тихом щебете, пока солнце двигается по небу.
Вот к ручью сбежало, с писком и сопеньем, стадо маленьких неуклюжих животных с толстыми вытянутыми мордами. Они напоминают даманов или жиряков тропической Африки.
Тогда, оттуда, где лесным затоном разлился ручей, раздается фырканье. И водяной, ростом с быка, отдуваясь, выставит широкую спину. А когда он покажется весь, крупным планом, мы увидим снова как бы одного из ланеподобных, пробежавших мимо нас. Но только все члены его как будто утяжелены, утолщены, морда вздута, как у больного свинкой, выдается мягкий, гибкий нос, десны не закрывают двух длинных зубов. И уши настолько велики, что валятся по бокам головы. Теперь это похоже еще и на большую свинью, бегемота и тапира. А морда вселяет мысль, что художник взялся рисовать слона и бросил, еле наметив контур.
Водяной смотрел на пьющих даманов, напоминая вздутую пародию на этих толстомордых зверьков. Словно два карикатурных изображения одного и того же существа, дважды искаженного в кривых зеркалах, рассматривали друг друга.
Водяной бултыхнулся в илистую воду.
И лес объяла тишина, Смола плавилась на солнце, выступала каплями и висла липкими сосульками из трещин стволов и ветвей. Столбы насекомых роились в воздухе. Толклись мухи, сверкали стрекозы, порхали бабочки, гудели жуки и осы, с шумом маленьких пропеллеров развертывали пестрые веера крыльев кузнечики. Птицы слетали и ловили их. Но их оставались тысячи, десятки тысяч в роившихся столбах; они были мелки, быстры, в их членистых тельцах созревали миллионы яичек, и малой величиной и множеством они прочно удерживали право плодиться, захватывая мир.
Прозрачная сладкая смола влекла их. Они налипали на нее — мухи, стрекозы, жуки, бабочки, пауки, спускавшиеся на паутине; новые, набегавшие по сосулькам капли заживо замуровывали их в прозрачной тюрьме. Так совершалась легкая массовая и прозрачная смерть, бок о бок с роившейся жизнью. И смерть не пугала жизни.
Так шло вчера, сегодня, из месяца в месяц, годами, ибо короткая и теплая зима почти не прерывала солнечного лета. Вечная весна еще раз посетила Землю..
* * *
Эти хвойные леса росли около ста миллионов лет тому назад. На их месте остались «синие земли» Прибалтики.
Они пересыпаны янтарем. Этот земляной камень, который, будучи натерт, притягивает кусочки бумаги, греки называли «электроном». И еще финикийские суда причаливали к синим землям грузить окаменевшую смолу хвойного леса. Посейчас в янтаре видны насекомые, со всеми их мельчайшими члениками в усиками, сохраненные прозрачными гробницами настолько хорошо, что их можно изучать с помощью лупы и микроскопа.
В сущности там нет насекомых. Тонкие тела давно рассыпались углистым порошком. Но смола, облекающая их, хранит пустоты, точные слепки их тел. И по ним мы отлично можем судить теперь, каково было крылатое население древней третичной эпохи.
Фенакоды
В Вайоминге, в Северной Америке, простирается самая удивительная в свете пустыня. Первые поселенцы прозвали ее «Худыми землями». Озаренная закатом, она напоминает сказочные развалины. Высятся стены и бастионы, дворцы с обрушенными куполами. Тянутся улицы. Кирпично-красные замки поднимают зубцы. Иглы обелисков сияют, как маяки. И каменные глыбы, заброшенные на острие пирамид, кажется, раскачиваются от ветра.
Толстый слой ископаемых костей застилает местами белоснежную почву.
Индейцы называли это заколдованным городом, пока белые цивилизаторы, отцы и деды банкиров, свиных и автомобильных королей самой могущественнейшей капиталистической демократии, не истребили их крестом, железом, водкой и сифилисом.
* * *
Но тут никогда не было города.
Стлалась саванна, прорезанная реками, усеянная озерами. Реки катились в шумящее море. Раковины огромных спрутов больше не пестрели в нем. Не показывались зубастые рыла ихтиозавров. И оно выглядело пустынным.
Но обманывала эта пустота.
На гребне воды просветилась муть. Круглые тельца заполняли воду. Волна зачерпывала словно тысячи серебряных рублей. Каждый из них, блестящий кружок, был хрупок. Слизистая масса проступала сквозь мелкие поры. Миллиарды нуммулитов, одноклеточных корненожек-фораминифер сложат потом целые горы своими раковинами. Это была эпоха невиданного расцвета гигантов среди простейших, в тысячу раз превосходивших величиной своих нынешних микроскопических родичей.
На плоском берегу отлив обнажил груду простертых тел. Издали их можно принять за тюленей. Но вблизи медвежья голова с низким лбом, злые, маленькие, сдавленные надбровными дугами глаза, все нескладное, обвисшее тело напоминало нам хищника из соснового леса. Только эти голы и вместо ног у них ласты. По складкам сидят костные щитки. В такой броне им нечего бояться прибоя.
И вот целая буря в нуммулитовой каше. Голова и туловище, похожие на остров, всплыли на поверхность. У двадцатиметрового кита хищный зубастый рот, костяной панцирь и рыбий хвост. Два плавника, похожие на движущиеся стены, с пальцами на конце, загребают воду. Ударом хвоста он почти выбросился из воды и затем стал осматриваться, по-звериному вращая головой.
Чудовище, ставшее рыбой, но еще не переставшее быть хищником, первый гигант, каких мы много встретим в третичное время господства млекопитающих… Ветвь молодого класса с суши спустилась в полосу прибоя и оттуда перешла дальше, в открытое море. Еще раз, с новыми, более совершенными средствами, наземная жизнь приспособлялась к соленой среде прародины, ибо еще раз на суше стало тесно, и менее удачливым, тем кто отставал в развитии, оставалось только вымирать, если они не найдут для себя свободного места.
Океан, очистившийся от страшных гадов мезозоя, оказался таким местом. Выселенцев ждала удача. Можно думать что перейти полосу прибоя удалось тем, у кого была твердая, панцирная кожа. Естественный отбор позволил им потом, в открытом море, приобрести колоссальные размеры, потому что больше не было тех, чье одно присутствие сделало бы невозможным всякий спор о владычестве над волнами… Современные киты уже утеряли панцирь, не нужный в просторе океана, и шея их вернулась к рыбьей неподвижности.
Да, на широкой, свободной, плодородной суше снова стало тесновато. На тысячи километров раскинулись саванны. Они покрыты травами, высокими, как молодой лес; в них зреют семена, полные масла и крахмала; в рощах наливаются сладкие золотистые плоды.
Бесчисленные птицы гнездились в саваннах. Почти такие же птичьи базары, как на скалах прибрежья, где остатки рыбьей трапезы, переработанные в желудках, откладывались горами помета, подобными тем, из которых в будущем на чилийском побережье образуется гуано.
Из травы саванн выдаются высокие гнезда термитов.
На много дней бега степного животного расстилались местности, лишенные воды. Проплешинами желтела голая земля. Исхоженные тысячными стадами тропы вели отсюда к водопоям, там, где пресными морями стояли гигантские озера. По их краю расхаживали голенастые птицы, плескались существа, сходные с бегемотами и тапирами сразу.
На ровном месте гулял ветер. Не зная препятствий, он достигал в бурное время года силы урагана. Он гнул и волновал злаки. Среди них скользили одиночные робкие крысоподобные животные, у самок которых на животе были сумки. Они выходили к ночи, их осталось очень мало. Некоторые из них скрывались на ветвях в вечном сумраке чащи.
Сумчатые — уже пройденный этап, зачеркнутая глава истории Земли. Их бугорчатые слабые зубы были скверным инструментом питания и неважным орудием защиты. Сумка никак не походила на надежную квартиру для молоди. И все труднее становилось укрываться от врагов, зорких птиц, налетавших, как молния, и тысяч хищных млекопитающих с более гибкой и крепкой мускулатурой, ловких, сильных, быстрых, хитрых, зачастую не превышающих ростом своих жертв, пролезавших во все норы, замечавших и настигавших самую незаметную из сумчатых крыс.
Этот мир имел гораздо меньше «дыр», чем мир мезозоя. Мир красной, горячей крови, хитрой сноровки, легкого бега, мир, научившийся лучше, чем когда-либо, защищать свой род, он не давал спуску зазевавшимся, остановившимся хотя бы на мгновенье в развитии. Стремительно захватив всю землю, свободную и благосклонную для него, он строже, чем когда-либо, повел отбор внутри себя. И чем лучше и крепче были те, кто оставался, тем беспощаднее браковал он победителей, ибо все точнее, совершеннее, многообразнее становились орудия, отметавшие обивавшихся с ноги. Чем быстрее шла эволюция, тем больше ветвей выгоняла она на незанятые места, тем все больше ускоряла она свой собственный ход и темп дробления каждой веточки. Так, нарастая, все неудержимее и яростнее скатывается с горы снежная глыба, медленным комочком родившаяся на вершине.