— Как так? Рывки почему? А сейчас совсем тока нет!
— Я не знаю, — тихо ответил Голованов дрогнувшим голосом.
Груздев отозвался более мягким тоном:
— Если не в трансформаторе, то?..
Голованов пожал плечами и молчал. У Груздева сморщился лоб:
— Ну, вот я включаю приемник…
Он повернул рычаг на доске управления. Модель плавно двинулась вперед.
— Все в порядке, Владимир Федорович, — сказал Голованов.
Груздев остановил модель:
— У нас-то в порядке, а вот еще где-то не совсем.
— Где же, Владимир Федорович?
Тот прищурил глаза и вытер пот с лица:
— В эфире шалят, Ваня.
…и Пушкина в обиду не дадим!
Лампа ярко вспыхнула. Лебедев вскочил. Сейчас же распахнулась дверь, и в комнату быстро вошел Гуров:
— Говорят, куда-то летим! Что за история?
Лебедев передал последний разговор с Урландо.
Гуров задумчиво потер лоб:
— Значит, мы с тобой вроде приемочной комиссии? Мы должны составить акт, а этот пират со сшитым-перешитым носом приложит печать и начнет палить из своего истребительного огнемета в нас?
На краткий миг, на какую-нибудь одну десятую долю секунды, Лебедев внутренне содрогнулся при последних словах Гурова. Припомнилось исчезновение букета Башметова, гибель неизвестного самолета. Так и их, пожалуй, превратит в ничто этот Урландо!
Лебедев схватил Гурова за плечи:
— Мы не будем расписываться в собственной гибели. Мы…
В глазах Лебедева штурман увидал блеск невысказанных мыслей, задорный вызов судьбе.
Лебедев взял со стола блокнот, развернул его и показал товарищу первые буквы записей. Гуров, чуть шевеля губами, медленно разбирал акростих:
— «Штопан Нос останется с носом». Ну, а дальше?
Лебедев медленно перевернул страницу. Буквы по левому краю абзацев смеялись:
— «А мы удерем»…
Гуров только глубоко вздохнул:
— Ясно. Есть контакт!
Штопаный Нос неожиданно сунулся в дверь, сказал тоном, не допускающим возражений:
— Прошу надеть эти костюмы. Вы должны быть в штатском.
Он положил на тахту две серых «тройки», плащи и мягкие шляпы.
Боевые товарищи в веселом настроении быстро переоделись. Накидывая плащ, Гуров даже начал напевать:
Вперед, самолеты героев…
Черное южное небо, полное крупных лохматых звезд, высилось в безмолвии ночи. У площадки на легких волнах покачивалась слабо освещенная кабина. Лебедев попытался было определить, что это: морской катер или гидросамолет. Но кругом стояла густая, как чернила, тьма. Урландо торопил:
— Скорей!
Крепкие руки стражей провели Лебедева и Гурова по короткому трапу. Они очутились в кабине. Плотные занавеси из тяжелой тафты висели на окнах. Четыре кресла, разложенные и превращенные на ночь в кровати, занимали площадь кабины.
Дверца захлопнулась.
На одном кресле разместился угловатый человечек, тот самый, которого когда-то видел на аэровокзале Лебедев. Человечек немного поседел, но глаза его, как и тогда, беспокойно шарили вокруг.
Урландо сел на второе кресло.
— Нам предстоит восьмичасовое путешествие, — заметил он. — Желающие могут располагаться спать. А я ночью люблю посидеть и помечтать. Ночью иногда приходят замечательные мысли. Мечтать ночью — это удел гениев. Вспомните, Лебедев, вашего Пушкина. Вы не помните, Лебедев, как Пушкин говорил: «Когда шумный день замолчит…»
Лебедев со злостью подумал: «А вот и на стихах не подловишь, и Пушкина я тебе в обиду не дам!» И спокойно ответил:
— Помню и знаю:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень…
Кстати, дальше в стихотворении говорится об угрызениях и тяжких думах. Вы подумайте над этим, синьор Урландо.
Лебедев снял плащ и повесил его на крючок:
— А когда мы двинемся?
Урландо важно развалился в кресле:
— Мое торжество начинается. Мы уже летим. Система вертикальных и горизонтальных пропеллеров. Бесшумный ход в воздухе. Между прочим, — максимальное использование вашего глушителя, Лебедев. О скорости и радиусе не спрашивайте: секрет. Идем на очень большой высоте, вот и все.
Урландо, видимо, ожидал дальнейших вопросов, но Гуров молчал, а Лебедев смачно зевнул:
— Я удовлетворен. Утро вечера мудренее… Ложусь спать. Товарищ Гуров, советую следовать моему примеру.
Он скинул пиджак, шуршащий шелком подкладки, бережно повесил рядом с плащом, сел на край кресла, принялся расшнуровывать штиблеты. Гуров, глядя на него, делал то же.
Раздевшись, Лебедев улегся, прикрылся одеялом, закрыл глаза, а сам и не думал спать:
«Куда летим?»
Он припоминал карту Южного полушария, очертания берегов Тихого океана, прикидывал расстояния, вычислял: «Если скорость, скажем, шестьсот километров, умножим на восемь… получится четыре тысячи восемьсот… Но куда, вот вопрос? Впрочем, все равно — будем бороться до конца».
Он чуть приоткрыл левый глаз, хотя правый его глаз продолжал притворно спать. Урландо, откинув голову, безмолвствовал. Послышался могучий храп Гурова.
«Только бы сообщить своим!» мучительно подумал Лебедев.
Свет в окне
Голованов надел кепку и попрощался с Башметовым:
— У меня что-то голова разболелась. Поеду за город. Поброжу.
Башметов заботливо посмотрел ему в глаза:
— Вид у вас утомленный. Зайдите в аптеку, примите таблетку кальцекса, — лучшее средство против простуды.
Последние месяцы, после ссоры из-за мухи, Башметов особенно нежно, почти по-отцовски относился к Голованову, добывал для него интересные книги, предлагал билеты в кино. Но Голованову было некогда. Кроме того, излишняя предупредительность Башметова его раздражала. Однако с советом Башметова насчет кальцекса Голованов согласился. Выходя, заглянул в кабинет Груздева. Там было пусто. Одиноко горела лампа на столе. Голованов заботливо потушил ее, прошел широким коридором, спустился по лестнице мимо дежурного, показал ему пропуск и вышел на заводский знакомый двор. Звенели автокары, гулко шумели вентиляторы. Из кузнечной экспериментальной мастерской показался Звягин, увидал Голованова, спросил, как всегда, дружески:
— Далеко ли, Ваня?
— Голова заболела. Хочу по воздуху пройтись.
Звягин остановился и при свете больших дворовых фонарей участливо вгляделся в лицо юноши:
— На здравпункт сперва зайди, браток. Может быть, тебе бюллетень надо да в кроватку, а ты — разгуливать по воздуху…
— Обойдется, Константин Иванович, — тихо возразил Голованов и улыбнулся: — Меня остров Целебес очень интересует.
Тот слегка кивнул головой:
— Так? Ну-ну… Двигай.
— Я тогда к вам, Константин Иванович, если что…
— Подожду.
Через проходную будку Голованов тихо вышел на улицу и медленно спустился в станцию метро.
Длинноносый человек в мягкой шляпе равнодушно пускал клубы папиросного дыма и любовался выставленными в витрине кондитерской шоколадными тортами и аппетитными пирожными. По отражению в толстом зеркальном стекле он ясно видел, как Голованов вошел в станцию метро. Человек отошел от витрины, прошелся по тротуару и взглянул теперь на заводский корпус, возвышавшийся за забором.
Одно окно во втором этаже корпуса чрезвычайно ярко осветилось. Тогда молодой человек закурил новую папиросу и медленно двинулся вдоль магазинных витрин. Впрочем, необычайное освещение окна заметил не только он один. Окно принадлежало кабинету Груздева, и это очень хорошо знал Голованов. Отлично помнил также Голованов, что всего десять минут назад он потушил лампу на столе Груздева и кабинет должен быть сейчас заперт. Войти туда и зажечь лампу могли только двое. Кто же из них?
Лампа погасла, потом зажглась два раза и опять погасла. Это произошло, когда Голованов делал первую сотню шагов. Лампа больше не зажигалась. Мысль, простая, но настойчивая, явилась у Голованова неожиданно и остро: «Сигнализация? Нет, нет… А вдруг?..»
И сейчас же решил проверить свое подозрение. Он уже спустился по эскалатору, но тотчас же поднялся и опять вышел на улицу через другой выход.
Сначала Голованов не обратил внимания на человека в мягкой шляпе: его внимание привлек Башметов в какой-то нелепой незнакомой кепке. Вот Башметов нагнал мягкую шляпу, вот мягкая шляпа и Башметов пошли в гастрономический магазин и через минуту вышли, чужие друг другу, и разошлись в разные стороны: шляпа свернула в переулок за угол, а Башметов побрел вдоль улицы тихим шагом поработавшего и слегка утомленного труженика.
Голованов потрогал себя за лоб, пощупал правой рукой пульс: «Кажется, я действительно нездоров. Может быть, мне все только кажется? Или я видел дурной сон? Какой я глупый и смешной! Вообразил… Эх ты, Голован!.. Поворачивай оглобли, топай обратно в мастерскую. Там тебя дожидаются таблицы и логарифмы… Или подождать здесь? А может быть, сейчас зайти к Груздеву и рассказать? Но что, собственно говоря, случилось? Вдобавок, Владимира Федоровича, конечно, нет дома».
По Северной улице Голованов дошел до дома, где жили Груздевы. Перед подъездом стояла Лика. Голованов заметил крайне растерянное выражение бледного лица девочки:
— Что с тобой?
Лика, не отвечая, быстро повернула обратно. Голованов взял ее за руку. Она не освобождала своей руки. Так Голованов и вошел с Ликой в подъезд, все еще держа ее за холодную руку.
— Лика, нехорошо молчать, когда спрашивают вежливо.
Лика доверчиво подняла на Голованова глаза:
— Честное пионерское?
— Честное комсомольское! — горячо выговорил Голованов.
Он услыхал, как Лика вздохнула, не решаясь говорить.
— Ну, смелей! — подбодрил ее Голованов.
— Так вот, Иван Васильевич… — начала Лика. — Если б с нами был сейчас товарищ Лебедев, он бы все распутал, а теперь я не знаю…
Она отперла замок квартирной двери:
— Заходите. Расскажу…
Домашняя работница выглянула из кухни:
— Мама поехала к портнихе. Сказала, что пить чай можно без нее.
Вошли в ярко освещенную столовую. В этой уютной мирной обстановке Голованову особенно нелепыми показались его недавние подозрения. Лика доверчиво улыбалась.
— Этот Башметов часто брал у меня фотоаппарат с заснятыми пленками, проявлял у себя, а мне отдавал негативы, — они у него чудесно выходили. А если увеличит, то прелесть… Портрет папы вышел так замечательно, что мама повесила у себя над туалетом и заказала рамку с бронзой. Но некоторые негативы Башметов мне не отдал, сказал, что снимки так неудачны, что он их выбросил. Ну, я ничего не возразила.
Лика легко и быстро вздохнула, подняла на Голованова умоляющие глаза:
— Вчера по телефону Башметов неожиданно мне сказал, что с испорченными негативами получилась целая история, и такая неприятная, что мне нужно молчать, не говорить об этом никому, потому что это тайна. Я ничего не понимала. Сегодня утром он по телефону вызвал меня. Я встретилась с ним, и… представьте себе, что он сказал: будто бы я тайком снимала завод, а этого делать нельзя, и будто бы мои негативы у него увидел один его родственник, взял их к себе, унес, и что теперь будет — даже страшно подумать! Если узнают, то для папы начнутся ужасные неприятности. Вообще, нехорошо.
— Позволь, Лика, — спросил Голованов: — какой же такой родственник оказался у Башметова? Он всем всегда трубил, что гол, как сокол, и одинок на всем земном шаре.
— Не знаю. Но он сейчас так напугал меня. Он сказал, что сможет спасти меня и папу, только если я буду его слушаться беспрекословно. Сказал так: «Безусловное повиновение!»
В волнении Голованов прошелся по столовой, натолкнулся на угол буфета так, что там громко зазвенела посуда:
— А ты что ему ответила?
— Я испугалась и убежала.
Помолчав, Голованов сказал очень тихо, но веско, совсем как Лебедев:
— Ты, товарищ Груздева, вот что: как вернется Владимир Федорович, ты его деликатно отведи в сторонку, вроде как по секрету, и доложи: так и так, мол, дорогой папа, вот какая история… Он человек ученый и что в таких случаях делать — знает.
Приехала Валентина Михайловна, стала распоряжаться:
— Дуня, готовьте чай.
Вошла в столовую, поздоровалась с Головановым!
— Иван Васильевич, у нас чай с вафлями и бутербродами. Обязательно оставайтесь.
Но Голованов сослался на нездоровье, от угощения отказался и откланялся.
На заводском дворе, у проходной будки Голованов замедлил шаги, над чем-то задумался, потом решительно взбежал по лестнице на третий этаж главного корпуса, постучался в дверь парткома, приоткрыл ее.
Константин Иванович повернулся, узнав Голованова, сказал серьезно:
— Ваня? Можно.
Голованов вошел в комнату, где сидели Константин Иванович и еще кто-то.
Проба истребления
Утренний воздух охватывал бодрой свежестью. Голубое авто бесшумно неслось по гудронированному шоссе, извивавшемуся среди волнистых предгорий. Густые облака пышно покоились на величавых вершинах горной цепи. Солнечные лучи скользили по краям облаков, будто прожекторы, и окрашивали румянцем их края.
Угловатый человечек, нахлобучив бескозырку на брови, наклонился над рулем и сосредоточенно вел машину. Лебедеву была видна широкая спина Гурова, сидевшего рядом с угловатым человечком. Лебедев старался запомнить и понять незнакомую местность: «Где мы и куда едем?»
Урландо, сидящий рядом, наклонился к уху Лебедева:
— Полюбуйтесь на эту прекрасную долину. Здесь мы испробуем мой истребитель. Двенадцать поселков в долине сейчас пустынны, население удалено за горы. Оставлены только домашние животные и птицы. А вдали, где виден дом с башенкой, — там тринадцатый поселок… Неприятная цифра, чортова дюжина…
Из горла Урландо раздался квохчущий, как у наседки, хриплый смешок.
Шоссе сделало крутой поворот. Автомобиль вылетел на широкую поляну и застопорил. Несколько человек в штатском приблизились и поздоровались с Урландо. Лебедев обратил внимание на двух из них. Один, с сухим морщинистым лицом, в мешковато сидящем черном костюме, держался важно и, пожалуй, начальственно. Другой показался Лебедеву почему-то до странности знакомым.
Лебедев не спеша вышел из авто, с достоинством снял шляпу. Как бы по молчаливому уговору с Лебедевым, понимая своего начальника не только с полуслова, а с полужеста, Гуров с важностью тоже слегка приподнял шляпу и, пошевелив губами, строго огляделся.
— Синьор Хох, — показал Урландо, подходя к группе ожидающих, — синьор Чардони…
Дальше Лебедев не расслышал. Он только видел, как в ответ на речь Урландо высокий строго шевелил бровями, а другой необычайно сладко улыбался.
«Знакомое лицо, — подумал Лебедев. — Но кто это? Неужели же он?!»
Он подошел ближе и остановил свои холодные глаза на разглагольствующем Урландо.
Гуров важно и непринужденно закурил папиросу и сделал вид, что внимательно слушает.
Урландо же обратился к собравшимся:
— Господа, здесь, в подземном ангаре под нами, находится мой «2Z» — совершеннейшее орудие истребления. Но зачем слова, когда мы собрались сюда для дела!
Сделав театральный жест, Урландо самодовольно улыбнулся:
— Сейчас я продемонстрирую действие моего истребителя. Прошу всех пройти в подземную бронированную камеру форта. Оттуда через перископы и телевизоры вы сможете наблюдать за действиями «2Z». Я же сам буду управлять машиной…
Урландо приставил к губам маленький свисток. Прозвучала короткая трель. И тотчас же в нескольких метрах от собравшихся, в земле, раскрылся хорошо замаскированный люк, и оттуда на поверхность вылезло серо-пепельное безглазое чудовище. Внутри его харкнули моторы, и два крыла, раскрывшись, расправились по сторонам его корпуса, сделав танк похожим на гигантскую хищную птицу. Лебедев впился глазами в это чудище фашистской истребительной техники и прочитал на фюзеляже четко выведенное
«2Z».
Мягкие лучи осеннего солнца, поднявшегося над лесистыми холмами, ласкали матовую оболочку машины. Лебедев отметил строгие линии общего контура истребителя, небольшие отверстия по нижнему краю, отсутствие малейших признаков клепки. «Цельносварный… Любопытно…»