– Я?! Нет уж. Если он тебя не слушает, меня – и подавно не станет…
Распутин согласно кивнул и задумался, уперев бородатый подбородок в кулаки.
– Ты мадерку-то пей, пей, – предложил он Борису. – Хорошо, собака, голову просветляет…
– Не люблю я ее. Сладкая и дымом пахнет.
– Так, может, коньячку приказать? Ты скажи, не чинись…
Анненков отказался и тоже задумался. Над столом повисла тягостная тишина…
– Жандарм родился, – усмехнулся Борис.
– Все слово боятся сказать? – понятливо хмыкнул Распутин. – Ага, ага…
– Слушай, а если это активизировать? – спросил Анненков внезапно. – Смотри, что выйдет: царь лезет на рожон против Антанты, масоны резко активизируют свои действия, и царя отрекают от престола.
– И что? – заинтересовался Распутин. – Дальше-то что?
– А вот что, – Борис хитро, очень по-ленински, прищурился. – Семья царя прячется у нас в дивизии, и хрен ее оттуда кто вынет. А в манифесте об отречении он пишет, что передает власть русскому народу, народу-победителю. Под этим соусом мы печатаем подложный манифест, где говорится, что не только власть – народу, но еще и земля – крестьянам, фабрики – рабочим, а мир – народам. Типа: «Мир без аннексий и контрибуций».
– Ну?!
– Гну! После этого никакое Временное правительство в России не удержится, если не станет проводить в жизнь декларированное в этом манифесте. И никакие масоны тут не помогут, а большевикам, которые только одни и смогут взять власть, ни император, ни его семья никаким образом мешать не станут. Наоборот: большевики с него пылинки сдувать станут. Пенсию от государства дадут, парочку дворцов оставят, а то, глядишь, и к себе затащат!
Тут Анненков расхохотался, живо представив себе престарелого Николая II со значком «50»[4] на лацкане пиджака. Распутин, сумевший увидеть то же самое, сперва озадаченно насупился, но, считав из мыслей собеседника необходимую информацию, тоже захихикал.
– Может и пройти, – проговорил он, отсмеявшись. – Попробую папашку подпихнуть. А ты, давай-ка, тоже не сиди сиднем: вона цесаревна по тебе сохнет, так и ее подтолкни. Амурчиков там подпусти, а под этим соусом – скажи-ка, мол, дорогая, папеньке-венценосцу: не тяни, мол, с политикой и переговорами с Германией.
Услышав это, Борис, не сумев сдержать эмоций, изумленно вылупился:
– Гриша, друг дорогой, а ты часом не заболел? Какая еще, на хрен, цесаревна?!
Распутин лукаво улыбнулся:
– Куда ты там ее пристроишь: на хрен али еще куда – то твое дело. А цесаревна – да Ольга ж! Сохнет по тебе девка, истинный крест – сохнет. А ты и не видишь… Сухарь ты черствый!..
И он снова рассмеялся мелким, дробным смехом…
После этой встречи Анненков-Рябинин наконец решил обратить внимание на цесаревну. Собственно говоря, ситуация с лямур а труа[5] его несколько напрягала: Сашенька, конечно, прекрасная девушка, но… Все-таки во времена его молодости это считалось развратом, а развратником полковник спецназа никогда не был. Машиной смерти, универсальным солдатом, хорошим наставником – был, а вот развратником – нет. И кроме того, Львов-Маркин уже давно стал ему настоящим другом, а как поется в старой песне: «Ну, а случись, что он влюблен, а я на его пути, уйду с дороги – таков закон: третий должен уйти[6]».
Так что Борис решил обратить свое благосклонное внимание на Ольгу свет Николаевну, хотя и тут тоже наблюдалась какая-то неправильность: девица императорской фамилии сперва оказывала знаки внимания тому же Львову. Но тут Глеб сразу пояснил: нет у него ничего с цесаревной, не было и никогда не будет…
– …Вот же ж – герой девичьих мечт, чтоб им, дурам, пусто было! – кипятился Львов. – Морда – вся в шрамах, зубы – наполовину стальные, молодые солдатики от моего вида потихаря крестятся, а этим, вишь, неймется! «Ах, генерал, вы герой! Ах, вы, верно, ничего не боитесь! Вы – точно старинный рыцарь! И в бой идете ради своей дамы сердца, ведь правда?!» – зло передразнил он кого-то писклявым голоском. – Так что ты даже не думай, Борь: действуй!..
Анненков принялся действовать и буквально на третий день уже катался с цесаревной на лодке, мучительно вспоминая какие-нибудь подходящие к данному моменту лирические стихи или томные романсы. Впрочем, тут ему неожиданно помогла Сашенька, подсказав несколько вещей Эдуарда Асадова[7], которого она нежно и трепетно любила в прошлой будущей жизни и знала наизусть не менее двух десятков стихотворений. Кроме Асадова в дело пошли лирические песни Высоцкого и бессмертное «Жди меня» Симонова, так что цесаревна размякла и «поплыла». Расставаясь, она неожиданно крепко обняла своего кавалера, прижалась к нему и жарко шепнула:
– А ты вовсе не страшный. И никакой не муфлон…
После этого Анненков сохранил спокойное выражение лица лишь титаническим усилием воли…
Роман с цесаревной развивался бурно и страстно, девушка то ли изголодалась, то ли просто хотела чего-то эдакого, неземного – того, чего здешние кавалеры дать не могли. Анненков-Рябинин слишком сильно отличался от ровесников из нынешнего времени своим видением мира и ситуаций, своими представлениями об ухаживании, любви, приличном и неприличном… Ольга чувствовала себя победительницей: ни у кого нет ТАКОГО возлюбленного!
Впрочем, романтические прогулки, нежные встречи и совместные катания – все это проходило, так сказать, фоном к основным действиям. А основные действия разворачивались тут же: очень бойко, весьма назойливо, хотя совершенно невесело…
Организация дивизии на основе «четверок», то есть – четыре полка составляют дивизию, четыре батальона – полк, и так далее, признана в верховных кулуарах военной мысли неэффективной. А потому решено создавать дивизии по схеме «троек»: три полка – дивизия, три батальона – полк, и дальше по тому же принципу.
Идея, может, была и неплоха, но идея переформировать Отдельную штурмовую Георгиевскую патроната Императорской фамилии Анненкову остро не нравилась. Во-первых, такая реорганизация в преддверии государственного переворота совершенно не нужна: под соусом реформирования можно слишком легко лишить дивизию вооружения, боеприпасов и даже пищевого довольствия. Во-вторых, намеченное действо приведет к значительному уменьшению численности личного состава. Ведь сейчас дивизия насчитывает целых шесть полнокровных полков – двадцать четыре батальона, а если пройдет реорганизация, то полков станет всего пять, а батальонов – пятнадцать…
– …Ты можешь мне объяснить, какого хрена это затеяли именно сейчас?! – Борис громыхнул кулаком по столу. – Мы себя хорошо показали, и с нас же и надо начинать этот бардак! Козлоё…ы, дебилоиды троепёз…е!
– Сильно, – хмыкнул Глеб. – Очень сильно. Про «трехвлагалищных умственно отсталых» я вообще впервые в жизни слышу… А насчет тройственной системы формирования дивизий я что-то читал. Только это к восемнадцатому году относилось… – Тут он задумался, завел очи горе, а потом выдал: – Точно! В ноябре восемнадцатого Реввоенсовет Республики издал приказ о формировании новых стрелковых дивизий, стрелковых бригад и полков по принципу «троек»[8]. Три взвода – рота, три роты – батальон, три батальона – полк, а вот дальше – внимание! Три полка – никакая не дивизия, а бригада! А вот уже три бригады – дивизия.
Анненков задумался, прикинул и так, и сяк, а потом спросил:
– А еще что об этих дивизиях-переростках помнишь? Напрягись, сосредоточься и вспоминай…
Глеб задумался, почесал нос, сжал виски:
– Ох, превосходительство, и умеешь же ты задачки закидывать… Блин, вроде в тот штат еще конный полк входил, тяжелый артдивизион, гаубичный еще… или два. Зенитный артдивизион, автобронеотряд, авиаотряд, воздухоплаватели… – Тут он вдруг внезапно хлопнул себя по лбу: – Самое-то главное, чего вспомнил: численность этой дивизии – под шестьдесят тысяч! Во!
– Башка у тебя – Ленинская библиотека нервно курит и завистливо вздыхает! – покачал головой Анненков. – Это ты хорошо вспомнил. Попробуем накидать примерный штат? Исходя из твоих воспоминаний…
– …Таким образом мы получаем совершенно новое, очень мощное ударно-штурмовое соединение. Общая численность: 60 тысяч человек, 382 пулемета, 146 орудий, 54 миномета, 12 самолетов, 40 броневиков, 4 аэростата, 24 тысячи лошадей… – Анненков перевел дух и добил собравшихся: – Штат стрелковой бригады: 11 тысяч человек, 1700 лошадей, 144 пулемета, 18 минометов, 9 гаубиц, 9 тяжелых гаубиц, 18 пушек. Стрелковый полк…
– Достаточно, достаточно… – генерал Алексеев положил ладонь на толстую стопу документов. – Я полагаю, господа, что нам следует поблагодарить генерала Анненкова за столь серьезную и тщательно проделанную работу. Какие же будут предложения?
Члены Военного совета переглядывались. Предложение Анненкова вполне понятно, но… несколько неожиданно. Такое предложение при условии начинающегося переформирования?.. Ох, сударь «Андреевский есаул», сами себя в ловушку гоните. Впрочем, туда вам и дорога: слишком уж вам везет. Пора и подрезать ваши крылышки…
– Что ж, – поднялся председатель Варшавского отдела Императорского военно-исторического общества генерал от инфантерии Гершельман[9]. – Я полагаю, что генерал-лейтенанту Анненкову стоит поручить проверить его теоретические выкладки на практике и ходатайствовать о разрешении формировать его особую дивизию… – Федор Константинович выделил голосом слово «особую», но было непонятно: серьезен ли он, или иронизирует, – особую дивизию по предложенным им штатам.
– Поддерживаю предложение уважаемого Федора Константиновича, – высказался с места генерал-лейтенант Добрышин[10]. – Борис Владимирович очень подробно изложил нам преимущества троичной организации перед существующей «квадратной», ему, как говорится, и карты в руки.
Следом высказались еще несколько членов Военного совета, и все – «за». Анненков следил за происходящим с тщательно скрытым злорадством: большая часть этих господ жаждет увидеть, как он свернет себе шею, взявшись за почти невыполнимое задание. Ну, что ж, ваши превосходительства: удовольствие вы получите, только не то, которого ждете…
Через три дня Анненков вызвал к себе Львова и Карстыня, и они втроем отметили бутылкой бургундского свежеполученный приказ о переформировании Георгиевской дивизии, за подписью императора. Ну, что ж, граждане заговорщики: вас ожидает ба-а-альшой сюрприз!..
…Окончательно вымотанный делами Львов откинулся на спинку стула и с чувством запустил в стену кабинета военным справочником казенных цен. Здоровенный талмуд пролетел, шурша страницами, точно вспугнутая перепелка – крыльями, и гулко ударил в стенку между стеллажом с документами и несгораемым шкафом для секретной документации.
– С-скотина! – выдал Глеб и поискал глазами на столе: чем бы это еще швырнуть для успокоения нервов? Ничего не отыскал и ограничился повторением: – С-скотина!
Начальник штаба Георгиевской дивизии пребывал в черной меланхолии. По штату, утвержденному императором, дивизия должна получить три тысячи двести тридцать восемь лошадей-тяжеловозов. Ага! «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!» Все попытки закупить необходимое количество тяжеловозов натыкались на сухие отписки, типа: «Отказать за неимением» или «Казенный заказ выбран по 1917 год включительно». Все, что удалось добыть – это двести клейдесдалей и триста двух шайров[11], которых привезли аж из Англии!
– …Командир! – в кабинет вошел дежурный адъютант штабс-капитан князь Вяземский[12]. – Вам – личная почта.
– Личная? – удивился Глеб. – Да вы присаживайтесь, Валентин Сергеевич, присаживайтесь. Распорядитесь чаю. И давайте посмотрим: кто это нам тут личные послания шлет?
– Чаю – это хорошо, – кивнул Вяземский. – А кто шлет, так и гадать нечего, командир. Родственники ваши. Конкретно – князюшка Сергей Евгеньевич…
Вестовой занес поднос с двумя стаканами чая с лимоном, а также с вазочкой, в которой лежали сухарики и киевское сухое варенье, до которого Львов был великим любителем. Оба офицера прихлебнули из стаканов, Глеб взял со стола хиршфенгер[13], выполнявший роль ножа для бумаг, и вскрыл небольшой, украшенный гербом конверт. Пробежал глазами небольшой листок голубоватой гербовой бумаги…
– Ишь ты… – протянул он задумчиво. – Валентин, как вам это понравится: моя родня, которая раньше знать меня не хотела, изволит пригласить на день ангела досточтимой тетеньки Марии Евгеньевны.
– А что? – удивился реакции командира Вяземский. – Раньше вы, Глеб Константинович, кто были? Бедный родственник. А теперь кто? Герой Отечества, особа, приближенная к императору. Как же тут не вспомнить о родственных узах и не попробовать втянуть такого родича в орбиту интересов семьи? Вон, дядюшка мой у меня уже интересовался: не собираетесь ли вы, командир, связать себя узами Гименея? Потому как если собираетесь, так у него есть прекрасные кандидатки…
– Нет, это-то понятно, – засмеялся Львов. – Просто умиляет меня эта непосредственность наших представителей высшего света. Ладно, – хлопнул он ладонью по столешнице. – Если время найдется – съезжу. Хотя очень вряд ли. Вон у нас сколько дел еще… – он указал на стопу бумаг. – С одними битюгами сколько проблем. Где этих клятых першеронов[14] искать, ума не приложу…
– Вот кстати, – хмыкнул Вяземский. – Попросите у князя Сергея Евгеньевича помочь. Как-никак – владелец и глава фирмы «Пожевские заводы князя С. Е. Львова». У него есть выходы на заводчиков, да и своих брабансонов и датчан[15] хватает. У него же связи в Хреновском заводе[16]…
Глеб промолчал. Вот же ведь: сколько времени уже здесь, а даже не удосужился разузнать о своей родне поподробнее. Идиот! Сам ведь своих бойцов учит: «Мелочей не бывает! То, что сегодня неважно, завтра может спасти вам жизнь!», – а сам? Раздолбай! Нет, даже двадолбай!!!
– Спасибо, Валентин Сергеевич, – кивнул он наконец. – Последую вашему совету: схожу, порадую тетеньку…
2
Бал в честь дня ангела княжны Львовой устроили в Стрельне, во Львовском дворце. Гостей, с одной стороны, было немного, но с другой – какие это были гости! Князь Юсупов, князья Ширинские-Шихматовы, князь Святополк-Мирский…
Вместе с Глебом на бал приехал Валентин Вяземский, приглашенный самой Марией Евгеньевной. Еще в автомобиле Львов поинтересовался таким повышенным интересом со стороны старой девы к дежурному офицеру штаба и долго смеялся вместе с Вяземским, когда тот поведал о матримониальных планах пожилой дамы.