— Ну, любезный, так ты и не надумал рискнуть монеткой-другой, поставив на карликов или на мибу? — напомнил о себе Амаша, которому явно хотелось заставить арранта сделать то, чему противилась вся его сущность, что вызывало в душе его гнев и омерзение.
— Я не любитель спорить и биться об заклад, но если уж ты так настаиваешь… Полагаю, победителями выйдут мибу.
Эврих старался не смотреть на сцену, и это не укрылось от внимательно наблюдавшего за ним Амаши, удивленно приподнявшего состоящую из нескольких крохотных волосинок бровь и вежливо поинтересовавшегося:
— Какую же ставку сочтешь ты для себя не слишком обременительной?
— Мне приглянулось одно из твоих колец. То, что с изумрудом, — уточнил Эврих, с удовольствием глядя на то, как открывается у Душегуба рот. — Газахлар оценивает собрание моих лекарских трактатов и снадобий в триста цвангов. Я готов поставить его против твоего колечка, камень которого прекрасно гармонирует с цветом моих глаз.
— Гхэм! — Амаша издал неопределенный горловой звук, Газахлар зашипел, как готовящаяся к броску кобра, и Эврих ощутил на душе удивительную легкость и приятность, подумав, что общение со шкодливым Тартунгом, безжалостно терроризировавшим обитателей «Мраморного логова» с момента своего появления в особняке, не прошло для него даром. В последнее время он стал относиться к жизни слишком серьезно, а это едва ли пристало простому смертному. К тому же ему представился отличный случай последовать совету щеголеватого Фелиция Тертца, с глубокомысленным видом утверждавшего, что, «ежели желаешь знать волю Богов Небесной Горы, а равно и всех прочих, дай им возможность ее проявить».
Прежде смысл этой фразы как-то ускользал от Эвриха, предпочитавшего полагаться на собственные силы, но теперь он вынужден был признать, что человек, надумавший вверить свою судьбу в руки Всеблагого Отца Созидателя, здорово упрощает и облегчает свое существование. В решении свалить на другого одолевающие тебя заботы определенно есть своя прелесть. Во всяком случае, прелесть новизны, уточнил Эврих, наблюдая за гаммой чувств, последовательно отражавшихся на лице Амаши.
Изумление, возмущение, понимание того, что его провели и поставили в глупое положение, досада и, наконец, решимость во что бы то ни стало завершить начатое дело, преобразив одутловатый лик Душегуба, вновь исчезли под маской азартного и не слишком умного игрока.
— Вот это по-нашенски! Спорить так спорить! — притворно восхитился он, и заулыбался, выдавливая из себя кудахчущий смех, и даже потянулся, вроде бы собираясь поощрительно похлопать Эвриха по колену, но пронзительные, змеиные глаза оставались по-прежнему холодными и злыми. — Однако же зачем тебе мой перстень? Лучше, пожалуй, я против твоих писулек и склянок, хоть и ни к чему они мне вовсе, полновесные цванги поставлю. Золотишко-то, оно и накормит, и напоит, и в постель к красивой девке уложит! А с перстенька моего какая тебе польза? Да и не стоит он, право же, трехсот монет…
— Конечно не стоит, — согласился Эврих. — Но ведь и я не для прибытка спорю. Ну, решай, готов или нет перстеньком рискнуть? А то, гляди, скоро уж и бою конец.
— Добро. — Амаша протянул арранту мягкую короткопалую ладонь. — Газахлар, ты свидетель нашего уговора.
Хозяин «Мраморного логова» кивнул с таким видом, будто пари его ничуть не заинтересовало, и уставился на сцену, где кружили девять ярко разодетых и раскрашенных, издали похожих на танцоров воинов.
Представив кипящие в Газахларовой душе гнев и ярость, Эврих ухмыльнулся и мысленно потер руки от удовольствия. Он поставил на кон то, чем не владел, и, в чью бы пользу ни решился спор, окажется в выигрыше. Сомнительном, прямо скажем, выигрыше, но, имея дело с Душегубом, на лучшее рассчитывать не приходится.
Если его тюки перейдут к Амаше, он сегодня, самое позднее завтра сбежит из-под опеки Газахларовых телохранителей и забьется до времени в какую-нибудь щель в приречном районе, где сыскать его будет мудрено не только бывшему хозяину, но и людям Амаши. Ну а коли улыбнется ему удача и завладеет он очаровательным, но совершенно никчемушным и даже могущим повредить его здоровью перстеньком, ход будет за Амашей и Газахларом.
И все же в легкомысленном, вызывающем, чреватом неприятностями и к тому же отдающем мальчишеством поступке его имелся скрытый смысл, который, хотелось бы верить, до поры не будет угадан ни Душегубом, ни хозяином «Мраморного логова». Заключался он в том, что в нынешнем своем положении Эврих исчерпал все доступные способы покинуть Город Тысячи Храмов и ему надобно было искать какие-то новые возможности, которые могли открыться лишь с изменением его положения в здешнем обществе. Удрав из «Мраморного логова», он попробовал бы связаться с контрабандистами, которые, судя по наличию в лавках Мванааке кое-каких товаров, ухитрялись заниматься своим ремеслом невзирая на запреты Кешо. Будучи же представлен императору, а того лучше — сделавшись императорским лекарем, он расширил бы круг знакомств и в конце концов отыскал какого-нибудь высокопоставленного чиновника, рискнувшего за солидное вознаграждение способствовать его бегству с южного континента. Второй путь — более рискованный — позволял, однако, надеяться, что ему удастся выбраться из столицы со всем своим бесценным грузом, и Эврих предпочел бы избрать именно его. Но для этого трое мибу должны были победить шестерых пепонго, а происходящее на сцене внушало серьезные сомнения в подобном исходе затянувшегося боя.
Никогда прежде Эвриху не доводилось видеть столь странной схватки, которая, если забыть о неизбежности кровавого финала, действительно сильно смахивала на театральное представление. Вооруженные длинными тяжелыми копьями мибу были в одних белых набедренных повязках, но при этом ярко разрисованные тела их украшало огромное количество аляповатых ожерелий, ручных и ножных браслетов, а головы венчали плетенные из ремней шапочки, над коими реяли высокие курчавые перья рабуи, похожие на кучевые облачка или же на горы взбитого крема. Карлики в алых плащах, с маленькими круглыми щитами и короткими метательными дубинками, вырезанными из железного дерева, выглядели на их фоне расшалившимися детьми, но мало кого из сидящих в театре могла обмануть их кажущаяся безобидность и беспомощность.
Устроители кровавого зрелища были прекрасно осведомлены о возможностях выпускаемых на сцену бойцов и позаботились о том, чтобы силы противников оказались равными. Лучшим доказательством этому было то, что к тому моменту, когда Эврих заставил себя взглянуть на сражавшихся, один из мибу был убит, а двое пепонго корчились на залитом кровью песке. Оставшиеся на ногах бойцы, получив легкие ранения, продолжали плести затейливый рисунок боя, вникнув в который аррант понял, что пигмеи начинают все более активно теснить мибу, успешно используя дубинки своих тяжелораненых товарищей.
Лишенные щитов, являвшихся, в действительности, неотъемлемой частью их вооружения, мибу могли только увертываться от пущенных в них метательных снарядов и медленно, шаг за шагом отступали, позволяя тем самым пепонго вновь и вновь поднимать и пускать в ход свои смертоносные дубинки, которые те кидали с завидной точностью и силой. Пассивность мибу неизбежно должна была привести к тому, что рано или поздно один из них не успеет уйти из-под удара метко брошенной дубинки, после чего жить им останется считанные мгновения.
Сознавая это, они изо всех сил пытались устоять на месте и все же вынуждены были отступать, пританцовывая, раскачиваясь из стороны в сторону в рваном, постоянно меняющемся ритме, дабы сбить с толку следующих за ними по пятам и ловящих каждое неверное движение пепонго. К удивлению Эвриха и возмущению зрителей, мибу не пробовали атаковать и почти не делали ответных выпадов, словно смирившись с ожидавшей их смертью.
Впрочем, это-то как раз аррант мог понять. Припомнив заповедь пастыря Непры о том, что лучше быть обиженным, чем обидчиком, он, рассудив, что, очень может статься, поступил бы на месте мибу точно так же, перестал следить за поединком, исход которого был, похоже, предрешен, но истошные вопли зрителей вскоре оторвали его от размышлений, каким способом и когда лучше всего избавиться от опеки Газахларовых телохранителей.
— Ми-бу! Ми-бу!.. — надрывалась та часть зрителей, что ставила на трех рослых воинов.
— Бей! Бей! Бей! — вторили им сочувствующие пепонго.
Причина же всего этого шума была в том, что один из пигмеев, нарушив установившееся течение боя, вооружился копьем поверженного противника и атаковал мибу от центра сцены. Мысль, казавшаяся на первый взгляд здравой, привела к той самой оплошности, на которую рассчитывали и которой терпеливо дожидались пятившиеся под натиском карликов мибу.
Завладевший тяжеленным копьем парень был не в силах его метнуть и, делая им выпад, собирался, видимо, не столько поразить цель, сколько отвлечь на себя внимание одного из рослых противников. И преуспел в этом. Вот только не ожидал он, что мибу, вместо того чтобы сделать ответный выпад, рискнет кинуть в него свое единственное оружие. Копье пронзило тщедушное тело карлика насквозь, и, попробуй бросившийся к нему мибу извлечь из него свое оружие, тут бы ему и пришел безвременный конец. Но он в стремительном прыжке дотянулся до копья, выпавшего из рук убитого пепонго, и, продолжая движение, метнул его в ближайшего противника.
Обтянутый бегемотовой кожей щит, сплетенный из толстых ивовых прутьев, лопнул, и отточенный бронзовый наконечник впился в тело пигмея. И тотчас же второй мибу в свой черед метнул свое страшное оружие…
— Не вздумай требовать с него кольцо! — склонился к арранту Газахлар, не дожидаясь, пока мибу прикончат последнего оставшегося в живых пепонго. — Найди способ обратить ваш спор в шутку!
— Как бы не так! — процедил Эврих и, повысив голос, сказал: — Господин Амаша, я бы хотел получить свой выигрыш.
— Вот он.
Душегуб принялся стаскивать массивный перстень с мизинца, но это оказалось не таким уж легким делом. Он крутил и вертел его так и этак, а перстень и не собирался слезать с пальца. Или Амаша ждал, что аррант одумается, и намеренно тянул время?
— Не торопись, любезный. Я вовсе не желаю получить твой мизинец в качестве придатка к колечку, — заверил Душегуба аррант, не обращая внимания на угрожающие гримасы Газахлара. — Если бы я мог предположить, что спор наш может привести к членовредительству, то никогда бы не осмелился…
— На! — Амаша содрал наконец перстень с пальца и протянул Эвриху на раскрытой ладони. — Я должен был помнить, что в споре, как и в игре, везет начинающим, дуракам и женщинам.
Аррант взял перстень с чуть подрагивающей, влажной ладони. Заглянул в полные ненависти и угрозы прищуренные глаза Душегуба и, улыбнувшись, пробормотал:
— Многие уходят стричь овец, а приходят остриженные сами.
Амаша отвернулся, не ответив Эвриху, а сосед справа, делая вид, будто ничего не видел и не слышал, произнес:
— Сейчас начнется самое интересное. Двадцать воительниц из Кидоты будут сражаться с тридцатью пепонго. Зрелище бывает особенно занятным, ежели карлики побеждают. Тогда они принимаются насиловать раненых девок весьма разнообразными способами.
— В таком случае я лучше отправлюсь в «дом веселья», — пробормотал Эврих, поднимаясь со скамьи и стараясь не глядеть в сторону Газахлара, смотреть на коего было по-настоящему страшно.
— Останься, недоумок! — тихо проскрежетал хозяин «Мраморного логова», но аррант решительно двинулся по узкому проходу к Обводной галерее. Смотреть, как убивают имевших глупость взяться за оружие женщин, он не собирался. И уж тем более не входило в его планы любоваться тем, что произойдет с ними в случае победы пепонго. На сегодня с него хватит. А если Амаша сочтет, будто он сбежал, опасаясь потерять выигрыш в результате нового пари, так это и к лучшему, подумал Эврих, надевая выигранный перстень на безымянный палец левой руки.
Он шел не оборачиваясь и не мог видеть буравящих его спину взоров Газахлара, Амаши и множества других оксаров, но подозревал, что уход его из театра не останется незамеченным. Догадывался он и о том, что одна из множества пялящихся ему вслед пар глаз принадлежит императору. А ежели это и не так, то через день-другой Кешо всенепременно узнает о выигранном им у Душегуба споре, и будет весьма странно, коли у него не возникнет желания познакомиться поближе с наглецом, походя лишившим начальника тайного сыска империи одной из его любимейших цацек.
* * *
— Кто бы мог подумать, что мы встретимся с тобой в театре Тор-Богаза, в Городе Тысячи Храмов? — изумленно повторил Эпиар Рабий Даор, поднимая сделанный из ствола бамбука стаканчик с пальмовым вином. — Верно, сами боги свели нас с ведомой им одним целью.
— Да уж, поистине счастливая случайность, — поддакнул Эврих. — Но как тебя угораздило очутиться здесь? Я слышал, когда войско Кешо подступило к Аскулу, арранты, не желавшие иметь дело с имперцами, отплыли на родину.
— Я родился в Аскуле и, сбежав в Аррантиаду, лишился бы не только отчизны, но и состояния. И кому бы я там был нужен? В лучшем случае мне удалось бы наняться приказчиком к какому-нибудь средней руки купцу. А начинать все с начала, в мои-то годы… — Эпиар нарочито безнадежно махнул рукой.
Тренькавший на расстроенной дибуле чохыш неожиданно резко ударил по струнам и противным, гнусавым голосом запел:
Горбатый однажды жениться решил
И очень тем самым друзей насмешил.
Сыскали девицу,
Почти что царицу,
Ему бы жениться
Да Богу молиться,
«Мне теща не нравится!» — он заявил.
Кто-то из посетителей трактира зашикал на излишне шумного певца, другие, наоборот, поддержали чохыша и принялись перетаскивать поближе к нему кожаные подушки. Среди последних были и Хамдан с Аджамом, усевшиеся в некотором отдалении от Эвриха и встреченного им при выходе из театра знакомца, но глаз со своего подопечного не спускавшие.
— Какие твои годы? Еще, поди, и сорока нет, а ты уж в старики себя зачисляешь!
Глядя на бронзовокожего, широкоплечего, пышущего здоровьем Эпиара, Эврих готов был поклясться, что аскульский купец чего-то недоговаривает. Родина — родиной, а надумай тот перебраться в Аланиол, так прибыл бы туда не с пустыми руками. Как человек предусмотрительный, не мог он исключать возможности того, что имперские войска возьмут в конце концов Аскул, и скорее всего позаботился о том, чтобы своевременно переправить часть своих накоплений и товаров за море. Нет, не случайно Эпиар остался в Аскуле, а затем перебрался в Мванааке. Трусом он, помнится, не был, а Царю-Солнцу нужны чуткие уши и зоркие глаза, дабы быть в курсе происходящего в империи. Занятие торговлей — прекрасное прикрытие для соглядатая, и что бы Эпиар ни говорил вслух, где бы ни родился — аррантом он был до мозга костей и им же до конца своих дней и останется…
— Значит, не жалеешь, что остался? По-моему, Кешо недолюбливает иноземцев и чиновники его, надобно думать, пользуются любым предлогом, чтобы тебе подгадить?
— Всякое случается. Туго приходилось, пока не выправил я себе за определенную мзду некий пергамент… — Эпиар неопределенно пошевелил в воздухе длинными сильными пальцами. — С ним-то дела как по маслу пошли, но тут, понимаешь, вспыхнуло в Аскуле восстание, возглавил которое небезызвестный тебе Тразий Пэт…
«Прости любопытство и тайну открой,
Зачем уродился ты с шеей кривой?» —
Спросил я верблюда.
И он мне, — о чудо! —
Подумав, ответил:
«Ты верно подметил.
А что во мне прямо, скажи, дорогой?»
От гнусавых завываний чохыша у Эвриха засвербило в ушах, и он, не скрывая раздражения, промолвил:
— Угораздило же тебя выбрать «тихое» местечко! Так что ты говорил про Тразия Пэта? Он, если память мне не изменяет, собирался основать в Аскуле обитель Богов-Близнецов?
— Эти бродяжки-горлодеры имеют дар любое тихое место в шумное превращать. — Эпиар поскреб в ухе, словно прочищая его от чохышева пения. — Обитель Тразий основал, и до поры до времени имперцы ее не трогали. Ты, наверное, успел заметить — к заморским богам они относятся не в пример терпимее, чем к самим иноземцам. А с островом Толми у Кешо вообще нежнейшие отношения установились. Но наместник аскульский — некто Тахташ — переусердствовал в сборе налогов. Собственной своей волей утроил их и проявил при выколачивании денег из подданных такую жестокость, что настроил против себя всех без исключения. Пепонго, мибу, рахисов, нундожу, обитателей Аскула, траоре и еще десятка полтора племен, живущих на юго-западе. И они, чего он не ожидал, — а следовало бы! — объединились и начали вырезать имперские гарнизоны.