Неужели я женщиной был рожден
и знал материнскую грудь?
Мне снился ворох мохнатых шкур,
на которых я мог отдохнуть.
Неужели я женщиной был рожден
и ел из отцовской руки?
Мне снилось, что защищали меня
сверкающие клыки.
Р. Киплинг. Единственный сын
Весть о случившемся за несколько минут облетела институт, и в лабораторию начали стягиваться потрясенные сотрудники.
Юрий Захаров сидел на подоконнике и смотрел во двор. Суровое скуластое лицо выглядело непроницаемым, в мощной фигуре не чувствовалось ни малейшего напряжения. Больше всего он напоминал в этот момент былинного витязя, который выкроил для отдыха несколько минут между схватками.
Именно это сравнение пришло в голову Говоркову, руководителю группы, когда он ворвался в лабораторию и увидел виновника переполоха.
– Это правда? – гаркнул он с порога.
Захаров почтительно встал с подоконника, спокойно посмотрел в багровое мясистое лицо Говоркова.
– Правда. Мы зашли в тупик. Опыты над собаками ничего не дадут, пора это признать.
– И ты посмел?
– Нарушить букву инструкции? Да, посмел. Посмел продолжить опыт.
– Мальчишка! Отвагой рисуешься?
За громоздкой тушей Говоркова мелькали лица сотрудников лаборатории. Вскоре в коридоре их набилось как селедок в бочке.
Чувствуя, что ему нужна хотъ какая-то поддержка, Захаров заговорил, глядя в устрашающе багровое лицо с расплюснутым носом и мощной челюстью – Говорков в молодости был неплохим боксером, но апеллировал одновременно и к молчаливому большинству.
– Леонид Леонидович, это не рисовка! Наше открытие может повторить судьбу некоторых других изобретений: ученый совет поаплодирует нам за изящную теорию, издаст брошюрку, и этим все кончится. Только потому, что мы уцепились за букву и не желаем спасти собственный препарат!
Говорков тяжело качнулся вперед, прошествовал грузно к столу, опустился в кресло.
– И ты ввел себе антигенид, – сказал он мрачно. – Непроверенный, не апробированный препарат…
– Мы апробировали его на трех десятках собак! Все они живы и здоровы.
– А тринадцатый день? Почему перестают узнавать?
Захаров пожал тяжелыми плечами.
– Это же просто… Гены продолжают расщепляться, собаки вспоминают все больше и больше прежних хозяев. То есть хозяев их предков…
– Можешь не объяснять, – сказал Говорков нетерпеливо.
– Они путают нас с прежними. Мы кажемся чужими.
– Это еще нужно доказать.
– Как? Они не делятся впечатлениями. Все реакции в норме. Это не тот случай, когда можно собрать данные по энцефалограммам, температуре или реакциям на раздражители.
На пороге Говорков обернулся, окинул всех недобрым взглядом.
– Присматривайте за ним. А я понесу голову на директорскую плаху.
И вышел, плотно притворив за собою дверь. Захаров перевел дыхание и снова взобрался на подоконник. Там, в институтском садике, начинали цвести абрикосы, зеленела первая травка, порхали бабочки. Сотрудники как блеклые тени неслышно задвигались, стали перемещаться по всему просторному помещению, медленно приближаясь к подоконнику, на котором он сидел. Они напоминали Захарову персонажей из старой затрепанной черно-белой ленты.
Из группы выделилась Таня, худенькая девушка с башней пепельных волос и вечно печальными глазами. Она подошла совсем близко и смотрела снизу вверх в упрямый подбородок этого ковбоя и вечного воина.
– Это правда, Юра? И что же теперь делать?
Она выглядела так беспомощно, что захотелось погладить ее по спине, как кошку.
– Что делать? – повторил Захаров. – Пока включай магнитофон, буду трещать сорокой радостной.
– Ой, сейчас! – сказала она обрадованно.
Совершенно безынициативная, она высоко ценилась всеми за точное и добросовестное выполнение самых скучных, а порой просто неприятных работ.
Алексей Раппопорт, бледный и утонченный теоретик, принес портативный магнитофон и, пыхтя, взгромоздил на стол.
– Юра, ты очень рискуешь…
– У меня были причины, – ответил Захаров жестко.
Раппопорт боязливо окинул взглядом грозное лицо с насупленными бровями, покосился на сильные руки с тяжелыми кулаками.
– Твой отец?
– Да. И дед. Я хочу знать, почему так получилось. И я узнаю!
– Да, конечно, – прошептал Раппопорт. Он пощелкал пальцем по микрофону, присматриваясь к мигающему огоньку, ткнул в клавишу с надписью «Запись».
Резко очерченное лицо Захарова вдруг напряглось, окаменело. В мозгу вспыхнули воспоминания: лихая кавалерийская атака на укрепления Врангеля, беспримерный рейд против белополяков и… на взмыленных лошадях стремительный натиск на цепь людей с красными звездами на буденовках… Да, отец как-то рассказывал, что его дед и бабушка в Гражданскую оказались по разные стороны баррикады. Потом, через много лет, пришлось за это страдать сыну и даже внуку…
Он еще с полчаса сидел молча с закрытыми глазами и каменным лицом, потом превозмог себя и сказал, не открывая глаз:
– Что-то неясное. Идет война с Ливонией. Войсками командует мой отец, великий царь всея Руси Иван Четвертый, по прозвищу Грозный…
Раппопорт торопливо прикрыл ладонью микрофон и сказал быстрым шепотом:
– Видимо, Иван, старший сын Ивана Грозного, имел связь с какой-либо простолюдинкой…
Захаров равнодушно кивнул, зато Раппопорт ощутил, что у него от волнения подгибаются колени. Значит, династия древних князей и полководцев былинной Руси не прервалась!
– Они выкололи мне глаза… – сказал Захаров тихо, – когда я был Василием, сыном Дмитрия Донского…
Возле него стояли, затаив дыхание, уже с десяток сотрудников.
Захаров неуверенно улыбнулся:
– Странно чувствовать себя в нескольких лицах… Только что мне выкололи глаза, а тут вспоминаю, как, будучи Димитрием Шемякой, выколол глаза дяде Василию, которого впоследствии прозвали Темным… Очевидно, те ветви впоследствии породнились…
Он потянулся, хрустнув суставами, слез с подоконника.
– Это надолго, – сказал он им. – Вероятно, не стоит составлять подробнейшее генеалогическое древо моего рода. Через месяц в любой аптеке будет продаваться антигенид, кого заинтересует потомок Рюрика? Отыщутся и наследники Демокрита или последнего царя Атлантиды, даже пришельцев из космоса, если таковые существовали! Мы имеем дело с бессмертием, понимаете? Правда, наше бессмертие простирается только в одну сторону. А сейчас миллион моих предков – они были любителями плотно покушать – требуют обильной трапезы.
Он мимоходом дружески коснулся плеча Тани, и та вспыхнула от счастья. На пороге обернулся, сказал отчетливо:
– Думайте над перспективой применения антигенида. Думайте все!
И вышел широким шагом.
Через полчаса, когда вернулся из буфета, в лаборатории уже сидел сам Говорков и ждал. Едва Захаров занес ногу через порог, взгляды их встретились, как остро отточенные шпаги.
– Захаров, – сказал Говорков с нажимом, – отныне и до конца невольного эксперимента вы переводитесь на спецрежим. Жить и спать будете здесь, в лаборатории. Еду вам тоже… Хотя в этом отношении сделаем скидку: столовая на втором этаже, можете пользоваться.
– Спасибо, – сказал Захаров.
– Пожалуйста, – ответил Говорков сердито. Он уловил иронию. – Сейчас принесу БИАН, рН-метр, энцефалографы и прочее – будь готов. Особенно проследи за биохимическим и газовым составом крови. Мне кажется, что соотношение кислых и щелочных продуктов резко изменится и тебе придется худо. По водородному показателю у нас спец Татьяна. Пусть следит за концентрацией ионов… Простите, вам кого?
Он обратился к длинному худому мужчине в старомодном костюме. Кажется, тот примчался с соседней кафедры.
– Мне… гм… я слышал, что здесь произошло расщепление генетической информации… Это вы сделали?
Он безошибочно обернулся к Захарову. Тот кивнул.
– А не подсказали бы вы, где спрятали свою знаменитую библиотеку, когда были Иваном Грозным…
– Не знаю, – ответил Захаров весело. – Вероятно, я ее спрятал уже после женитьбы.
– А-а… Гм… Тогда взгляните, существовала ли докириллица, письменность такая, еще до изобретения Кириллом славянского алфавита?
Наконец Говорков опомнился и грозно поднялся с места. Они были почти одинакового роста, но общего между ними было не больше, чем между жирафой и современным танком.
– Мне, – сказал Говорков тоном, не предвещавшим ничего доброго, – мне как представителю биологии весьма приятно, что даже филологи научились правильно выговаривать слова «генетическая информация».
Он надвинулся на побледневшего как смерть представителя словесности, и тот, как раб персидского сатрапа, не оглядываясь, ягодицами нащупал дверь.
Говорков грозно посопел вслед, повернулся к Захарову, тот все еще стоял возле двери.
– Ну?
– Леонид Леонидович, – ответил тот, – я, конечно, могу до одури рассказывать о боях и походах, о том, как, будучи скифом, сдирал кожу с врагов и делал из нее фирменные колчаны для стрел, или о том, как пил коллекционные вина из черепов восточных завоевателей. Но ведь это не главное…
– Не главное? – переспросил Говорков. Он указал на кресло, оба сели. – Для тебя, я понимаю, главное было разобраться в той тягостной истории с родителями. Извини, пожалуйста… Но даже и это не самое главное. Личное, оно и есть личное. Но я бы и жизнь отдал за возможность увидеть историю человечества собственными глазами! Понимаешь, собственными! Да что там увидеть! Пройти с человечеством всю историю, быть его членом от самых древнейших времен и до наших дней!
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
Следующие десять дней Захаров не отрывался от магнитофона, надиктовывая подробности древнеславянских обрядов, вспоминая старинные обороты речи. Несколько бобин с лентами заполнил скифскими мифами и легендами. Потрясенные коллеги, затаив дыхание, слушали гортанную речь половцев, певучий язык иберийцев, странные наречия древнейших семитских народов…
– Тащите нерасшифрованные клинописи, – говорил Захаров, посмеиваясь, – не могу сосчитать, сколько помню древнейших языков. Потешу лингвистов…
Он уже вспоминал свою жизнь на сотни тысяч лет в глубину, но дальнейшие сведения особой ценности не представляли: те эпохи походили друг на друга, как капли ртути из одного термометра.
– Эксперимент можно считать законченным, – сказал Захаров Говоркову, который тоже не выходил из лаборатории. – Кстати, память предков пробудилась уже примерно на три миллиона лет, но я еще хомо сапиенс. Вижу, как питекантропы бродят в чаще, но это не предки, а соседняя ветвь вида.
– Другое интересно, – сказал Говорков задумчиво, – почему природа поставила предохранительный заслон? Почему эволюция не позволила передавать знания по наследству?
Захаров пожал плечами.
– Это было бы так здорово… – сказала Таня мечтательно.
– Пора комплектовать группу добровольцев, – сказал Захаров твердо. – Надо брать побольше масштабы.
– Подождем до тринадцатого дня, – предостерег Говорков.
– Подождем, – согласился Захаров. – Только признаюсь честно: не пугает меня эта чертова дюжина, хотя могу объяснить ее по-халдейски, шумерски, дорийски, самнитски…
– Верю, – сказал Говорков твердо, – однако подождем.
Захаров не взбесился и на тринадцатый день. Не рехнулся и на четырнадцатый. Сохранил ясный разум и скептическую улыбку и на пятнадцатый. А на шестнадцатый спросил нетерпеливо:
– Когда?
Говорков сидел за новым комплектом аппаратуры. Красное мясистое лицо за время эксперимента обрело бледно-зеленый цвет. Щеки опали. Под глазами проступили темные полумесяцы.
– Что «когда»? Думаешь, мне приятно ночевать возле тебя? Но и спешить рановато и страшновато… Слишком дело грандиозное…
Захаров метнул пламенный взгляд, ввалившиеся глаза сердито сверкнули.
– Тем более не стоит оттягивать!
– Гм… Ну, считай, что убедил…
Захаров вскочил и смотрел непонимающе, как массивная туша руководителя лаборатории поднялась и пошлепала к сейфу.
– Но какой смысл? На мне все проверено. Очередь за группой!
– Проверено на тебе… Так уж и проверено? А вдруг у тебя иммунитет?
Он вынул шприц, набрал несколько кубиков прозрачной жидкости. Повернулся к нему, подмигнул. Это выглядело устрашающе, словно вампир подбадривал перепуганную жертву.
– Вот оно, величие момента. Новая эра!
Он потер ваткой белую кожу, вонзил стальное жало.
– Э-эх! Поехали!
Этот день и всю следующую неделю Говорков находился на седьмом небе от счастья. Уже на первых минутах получил приятный сюрприз: его дед, оказывается, был полиглотом, и теперь возбужденный мозг вспоминал английский, японский, испанский, немецкий и китайский языки! Кто-то из предков оказался видным корабельным инженером, кто-то промышлял на большой дороге, нашлись даже церковнослужители…