Теперь я понимаю, чем он меня так привлек. Почему я смеюсь, хотя он сомневается в моих словах. Я говорю:
– Я видел вас в пантомиме.
Он широко открывает глаза и склоняет голову.
– Может, не лично вас как актера, – говорю я. – Я видел вашего персонажа.
Он морщит лоб, задумчиво кивает.
– Это было давно, – говорю я. – Когда я был маленьким.
Я умолкаю, вспомнив еще кое-что. На самом деле это тяжелое воспоминание. К которому лучше не возвращаться.
Но что-то заставляет меня продолжать.
– Сколько мне было лет? – произношу я, понизив голос и пытаясь представить того мальчишку, которым я был когда-то.
Пьеро пожимает плечами и разводит руками, как будто я спрашивал у него.
Память разбужена простеньким образом из детства – клоунским лицом, – хотя мне взрослому не хотелось бы ничего вспоминать. Там, в этих воспоминаниях, рядом со мной кто-то сидит.
Пьеро расплывается в улыбке и ободряюще кивает.
Я уже подсчитал, сколько мне было лет, но лучше бы мне промолчать. Больше ни слова. Надо остановиться. И все-таки я продолжаю, решив, что рассказ будет касаться лишь самой пантомимы.
– Мне было двенадцать, – говорю я. – В Вальвене.
Я опять умолкаю. Пьеро вновь принял позу сосредоточенного внимания.
Я изучаю его, пока он изучает меня.
Возможно, я все-таки не ошибся насчет его возраста. Может ли он быть тем же самым актером? Тому сейчас где-то под шестьдесят. Да, это было бы удивительное совпадение. Но в жизни случается всякое.
Я говорю:
– В театре в Вальвене. Я ходил на «Пьеро, убийца своей жены» Поля Маргерита. Он сам играл Пьеро.
Я смотрю на актера, жду, не подаст ли он знак, что это действительно он. Приподнятая бровь. Легкий кивок. Что-нибудь. Но он снова застыл неподвижно и кажется персонажем с картины, написанной маслом, на фоне сгущающейся ночной синевы.
– Играл гениально, – говорю я, искушая его похвалой, и опять жду.
– Знаете эту пьесу? – спрашиваю, подмигнув.
В ответ – легкий намек на улыбку.
– А Поля Маргерита?
Этот Пьеро, сидящий напротив, поднимает указательный палец и качает им из стороны в сторону, как бы говоря:
Я прибавляю шаг. Огибаю конторку портье, заворачиваю в коридор, ведущий к решетчатой металлической двери лифта. Кабинки нет. Я решаю не ждать, а подняться по лестнице. Мчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я быстр и силен, я стремителен, как огонь, что пылает в моей груди. И вот я уже в коридоре, уже иду к нашему номеру.
Но, подходя ближе к двери, я резко замедляю шаг. Если она мне неверна, не надо, чтобы она слышала, как я подхожу. Я застану ее врасплох, разоблачу. Я замираю на месте. До двери всего два шага. Но я жду. Пытаюсь отдышаться. У меня дрожат руки. Мне надо успокоиться.
И я спокоен. Достаю из кармана ключ. Еще мгновение назад я горел, как в огне, но теперь я спокоен, холоден и собран.
Я подхожу к двери.
Прижимаюсь к ней ухом и слушаю.
Ни звука.
Я подношу ключ к замку под дверной ручкой. Моя рука тверда, словно я держу кисть: только что набрал краску и готов нанести на чистый холст первый мазок.
И вот ключ вставлен в замок, плавно, беззвучно. Свободной рукой я берусь за дверную ручку. Делаю глубокий вдох и поворачиваю одновременно ключ и ручку. Открываю дверь. Тихо-тихо.
В гостиной пусто. Мой мольберт стоит у окна. Дверь в нашу спальню слегка приоткрыта, из щели сочится желтый, как моча, электрический свет. Из спальни доносится тихий смех Соланж, потом шорох одежды и мужское кряхтение.
Я подхожу к двери в спальню и исполняюсь бесконечным, печальным спокойствием. Толкаю дверь и вхожу.
Да, это правда.
Они стоят у изножья кровати, Леклер держит Соланж в объятиях, прижимается к ней всем телом, а она выгибает спину, отклоняясь назад, словно сейчас упадет на постель, ее руки, обхватившие его синюю спину, кажутся ослепительно белыми. Он целует ее в губы, но она видит меня краем глаза, а потом уже смотрит на меня в упор и замирает. Он это чувствует и приостанавливается. На мгновение они застывают передо мной, словно позируют для картины.
Потом она резко сжимает кулаки и делает вид, что колотит его по спине. Они отрываются друг от друга. Леклер оборачивается ко мне и выпрямляется, демонстрируя военную выправку.
У меня мелькает безумная мысль, что мне придется с ним драться.
Но он вдруг моргает и ежится, словно его обдуло студеным ветром, и говорит:
– Все не так, как вы думаете. Она меня соблазнила.
Он щелкает каблуками, идет прямо на меня, мимо меня и исчезает из спальни.
Соланж снова врет, снова актерствует. Я даже и не надеюсь запечатлеть на холсте – при всех моих художественных талантах – непередаваемо сложное выражение ее лица, когда она лихорадочно соображает, как ей отвертеться, вырабатывает план спасения, и боится за свою жизнь, и раскаивается в изменах: не только в той, что сорвалась сейчас, но и в дюжине других, осуществившихся раньше, – и она видит, она понимает, что у меня открылись глаза на ее вероломство, пусть и задним числом.
В комнате жарко, Соланж такая красивая, она – моя Муза, и я медлю в сомнениях. Но потом на меня словно обрушивается столб ледяного, до боли студеного воздуха, и вся моя страсть к этой женщине – томление плоти в единстве с творческим духом – вмиг замерзает и разбивается вдребезги, я стремительно прохожу через комнату, так стремительно, что Соланж даже не успевает измениться в лице, и вот мои руки уже смыкаются на ее горле, и я смотрю, как они давят, сжимаются все сильнее и сильнее, и, отнимая у нее жизнь, я разглядываю свои пальцы – над ними синева, – а потом вижу ее алый рот, разверстый в беззвучном крике.
Наконец она мертва.
Я отпускаю ее, и она падает на кровать.
Мне в ноздри бьет запах.
Грим и «Житан».
Я оборачиваюсь.
Пьеро стоит у меня за спиной на расстоянии вытянутой руки. Стоит с мрачным, торжественным видом.
Он кивает, кладет правую руку себе на горло, что-то хватает под подбородком, его рука поднимается вверх, и белизна поднимается вместе с ней. Белизна – его кожа. И плоть под кожей. Он снимает ее, точно маску, и обнажаются кости шеи, потом – нижняя челюсть, рука поднимается, вот уже показались зубы, скулы и красный, мясистый нос. Рука поднимается еще выше. Последнее усилие – и Пьеро срывает с себя клоунское лицо. Остаются лишь серые кости и пустые глазницы. Только нос не истлел, почему-то остался нетронутым. Красный раздутый нос заядлого выпивохи. Рыхлый, рябой красный нос.
Как и положено черепу, он скалит зубы в улыбке.
Я не в силах заставить себя улыбнуться в ответ.
– Папа, – говорю я. – Что мы наделали?
Ли Чайлд