Сергей Волков
Светлой памяти Анатолия Васильевича Волкова посвящается…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИСКАТЕЛИ
ПРОЛОГ
… — А ведь мы с вами знакомы! Что же вы молчите, «дядя»?!
Он замер, пораженный, потом вдруг вскинул фонарик, осветил мое лицо и закричал:
— Не-ет! Не может быть! Борода! А-а-а! Нет! Так не бывает!
— Бывает… — спокойно сказал я, продолжая идти к нему. Судаков казался растерянным, жалким, но спустя несколько секунд он опомнился, пригнулся и вдруг резко, без размаха, метнул в меня что-то, сверкнувшее в полете!
Я инстинктивно закрылся левой рукой и меня сильно ударило в запястье! Нож! Узкий, длинный клинок, наподобие того, которым был убит Леднев, торчал из моей руки! Все! Конец! Он наверняка отравлен, а это значит… Это значит, что дни мои сочтены, и уже завтра к вечеру я умру в страшных мучениях из-за этой падали, из-за этого подонка, который убегает сейчас к реке! И только равнодушные звезды, похожие на холодные, злые глаза самой ночи, смотрели на меня, застывшего в нерешительности.
Сейчас Судаков добежит до лодки, и уплывет, а для меня скоро все будет кончено, я даже не успею добраться до людей, так и сгину в этой тайге. Отчаяние, обида и злость в тот момент слились в моем сердце в одно, могучее и яростное чувство, которое вывело меня из оцепенения и заставило действовать.
Я выхватил из кабуры наган, вскинул руку и трижды, даже особо не целясь, выстрелил по убегающей фигуре человека!
Он словно запнулся, упал, попытался встать, вдруг резко перевернулся на спину, захрипел, дернулся — и затих. Кончено…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Незванный гость лучше званного…
(почти поговорка)
Суббота! Перефразируя классика — ну какой же русский не любит субботу! Первый, и замечу, лучший из двух законных выходных, день-расслабуха, день-спальня, когда можно всласть побездельничать после тяжелой трудовой недели (тут я малость загнул — завтра месяц, как я перестал ходить протирать штаны в свой всеми забытый проектный институт, пополнив ряды всемирной армии безработных). Но, черт возьми, все равно до ужаса приятно, что сегодня — суббота, и совесть не будет грызть за вынужденное безделье. Рефлекс, будящий меня каждый день в семь тридцать пять утра, как собаку Павлова, в субботу можно послать подальше и размякнув, словно тесто, растечься по чудесным, удобным тайничкам постели, мягко проваливаясь в дрему… Все проблемы побоку, все плохое — потом… Суббота — это нирвана, тишина и покой…
Звонок задребезжал примерно в семь сорок. Естественно, я успел сладко уснуть и даже увидел какой-то сон. Звонили в дверь, требовательно и нагло. Длинные звонки перемежались короткими, как точки — тире в азбуке Морзе.
«Шиш вам всем! Меня нет дома!» — подумал я и залез под одеяло с головой. Ну нет дома человека! Что непонятного? Все свободны! Пока!
Однако звонивший в дверь был редкостной сволочью. Во-первых, он не ушел, как сделал бы любой нормальный человек, которому не открыли дверь в течении пяти минут, а во-вторых, сменил тактику: вместо азбуки Морзе начал вызванивать спартаковские гимны, перешедшие в сплошной «з-з-з-з!».
От субботней утренней умиротворенности у меня ни осталось и следа. Убью! Встану и задушу, кто бы это ни был! Я вскочил и, как был, в трусах, зашлепал по холодному линолеуму к двери.
— Кто там?! — голос мой спросоня походил на рык голодного крокодила.
— С-свои! От-ткрывай, з-засоня! Ес-сть п-полпинты ш-шнапса и тушенка! — раздалось за дверью.
— Чего… шнапса? — сбитый с толку, я переступил босыми ногами на холодном полу, и тупо уставился на коричневую дерматиновую обивку двери.
— Б-бутылка в-водки, д-дурак! Откроешь т-ты или н-нет? — за дверью явно нервничали.
«Алкаш какой-то!», — подумал я, поворачивая вертлюжок замка и заготовив пару приличествующих случаю ругательств. Моему не проснувшемуся взору предстало совершенно неописуемое существо в грязной куртке цвета хаки, волосатое и улыбающиеся. В руке существо держало авоську, в которой хрустально светилась «поллитра» и консервные банки.
— Ты кто? — спросил я, пытаясь углядеть в раннем госте хоть что-то знакомое.
— Эт-то же я, Ник-коленька! Здорово, С-степаныч! — беспардонный визитер шагнул ко мне, протянув руку и продолжая улыбаться. Не назвался, я бы и не узнал! Николенька! Мой одноклассник, украшение 10 «Б», балагур и девчачий любимец! Едрить твою мать! Бог мой, кого я вижу! Последнюю фразу я произнес вслух, расплываясь в улыбке.
— Д-давно бы т-так! А т-то — кто д-да кто! П-привет, с-старина! Николенька обнял меня и от его куртки повеяло костром и вокзалом — ветер дальних странствий овевал эту заслуженную штормовку!
Пока он разувался, что-то бубня себе под нос, я, одеваясь в комнате, через неприкрытую дверь исподволь разглядывал своего старого знакомого.
Был Николенька тощ, худ и высок, так что любая одежда моталась на нем, как на вешалке. Длинная кадыкастая шея здорово походила на гусиную, его так и дразнили в младших классах — Гусь, Гусак. Мы не виделись лет семь… За это время Николенька еще больше похудел, просто высох, и худобой в сочетании с густым загаром напоминал древнюю мумию, таинственную свидетельницу прошлого. Но всякое сходство с исторической реликвией заканчивалось, как только Николенька открывал рот. Сказать, что мой одноклассник был болтлив — значит ничего не сказать. Николенька просто извергал слова, водопады слов, Ниагары фраз и ручьи междометий. Причем, возьмись он рассказывать «Курочку Рябу», до конца сказки вы добрались бы только к утру — Николенька с детства жутко заикался. Еще он славился нахальством, щенячьей какой-то смелостью и страстью ко всяким тайнам, кладам, могилам и подземельям. Помню, мой друг даже посещал кружок юных археологов при Дворце Пионеров и ездил в Москву на всесоюзную олимпиаду. Эх, когда это было!..
Он действительно мало изменился — после душа, побритый и причесанный, Николенька выглядел лет на восемнадцать-двадцать, этаким нескладным подростком, действительно — гусенок гусенком! От Николинькиной водки с утра пораньше я отказался — сработал внутренний контроль, если шампанское по утрам пьют аристократы или дегенераты, то водку — только дегенераты… Зато две банки курганской тушенки, тут же разогретые на сковородке и залитые тремя яйцами, пришлись весьма кстати — кроме этих даров «синей птицы удачи» — курицы, съестное в моем обшарпанном жилище отсутствовало, как понятие.
Во время завтрака Николенька с нескрываемой иронией разглядывал мое однокомнатное малогабаритное обиталище, после развода и дележа имущества больше всего походившее на келью отшельника, склонного к выпиванию алкоголесодержащих напитков. У меня не было даже телевизора! Катерина вывезла все, вплоть до вилок-ложек, а по поводу квартиру сказал: «Эту халупу в виде гуманитарной помощи дарю! А то пойдешь в вокзальные бомжи, с тебя станется, неудачник!».
О том, что квартира в конце восьмидесятых благодаря материальной помощи моих родственников была куплена мною же по кооперативной цене и являлась на сегодняшний день единственной более-менее дорогостоящей собственностью, принадлежащей мне, моя элитная супружница благополучно «забыла».
Сосед по площадке, Витька, который делил всех женщин на две категории — «бабы», и «бабы-дуры», относил Катерину ко второй, и я где-то был с ним согласен…
Тушенка с яичницей кончилась подозрительно быстро. Я думаю, мой ранний гость последний раз ел неделю назад. Насытившееся лицо Николеньки залоснилось, глазки стали масляными, и вся его внутрисодержащаяся ирония вылилась наружу в виде ехидных вопросиков, на которые он был мастер, и которыми, помниться, доводил учителей до нервных припадков.
— А что, с-с-тарик… — ласково вопрошал сытый Николенька, развалясь в единственном в квартире кресле: — …Т-ты записался в кришнаиты? Т-твоя роскошная фатера п-похожа на убежище их в-великого Г-гуру!
— А ты что, там бывал? — лениво поинтересовался я, разливая чай.
— Я, с-старик, м-много где б-бывал! П-потом расскажу…
Правду сказать, легкая болтовня Николеньки радовала меня, как младенца погремушка — последний месяц, разведясь с Катериной и боросив бесцельно ходить на работу, где все равно уже год как ничего не платили, я совсем скис, два раза срывался в запойный штопор, обрюзг, плюнул на чистоту в жилище и начал поглядывать вниз с балкона с интересом человека, вдруг узнавшего, что у него спид.
Пожалуй, как-нибудь в одно похмельное утро я действительно прыгнул бы вниз от тоски и безнадеги, но это скорее было бы смешно, чем трагично — я жил на втором этаже…
Семь лет разлуки между друзьями — не год, и наши с Николенькой жизненные интересы здорово разнились — не смотря на прикид, я чувствовал, что Николенька живет получше, чем я, не дорожа особо своими вещами, что может себе позволить только достаточно обеспеченный человек. Я собрался было задать своему другу вопрос о его личной жизни, но он опередил меня:
— С-степаныч! Я т-так п-понимаю, т-твой к-корабль с-семейного счастья д-дал т-течь?
— Скорее, он напоролся на рифы и сразу затонул! — серьезно ответил я, вспомнив ту ругань, которая сопровождала наш с Катериной развод.
— Она б-была с-стервой? — поинтересовался Николенька.
— Да нет, все куда проще: я, парень из провинции, приехал учиться в столицу! Ну, познакомился, женился, она — коренная москвичка, а ее мама вообще уверена, что все москвичи — современная аристократия! Ну, пришелся не ко двору! С Катей-то мы жили не плохо, и если бы не ее мать…
— Ага! К-картина м-маслом: «Н-неравный б-брак!».
— Во-во! Что-то типа того. Как говориться, не прошел по анкетным данным!
Мне не очень нравился этот разговор — если бы передомной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа была рана…
Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:
— А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?
Я улыбнулся — еще в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: «колодец», «отвертка», «бумага», «камень»…
Мы вскинули сжатые кулаки и на счет три я выкинул «ножницы», а Николенька — «колодец». По правилам, «ножницы» тонут в «колодце», я проиграл, и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.
Посмеявшись, мы закурили, и как-то само собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, когда главными мировыми проблемами были пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащийся в параллельном классе…
Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:
— С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела — и п-покину столицу!
Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год поддалкивала Катерина.
Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне не приятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я года полтора с лишним назад удачно сплавил все акции АО «МММ», сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов рублей!
Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал только одну цель — вернуть свои деньги, Андрей же, или, как его еще у нас называли, «Дрюня», хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, «МММ» обанкротилось, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина — знал о банкротстве «МММ» заранее, и так подставил сослуживца!
Вообщем, он требовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал, и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась второй год, и наконец-то я решился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один, и поговорить, а если не поймет, послать подальше…
Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался — ему надо было на вокзал, «…и еще в-в т-три м-места!». Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро, и разехались…
Дрюня должен был ждать меня на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:
— Этот, что ли?..
— Этот, этот! — радостно залебезил голос моего визави. Я повернулся.
Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина, не смотря на осенний холодок, одетый в майку, туго натянувшуюся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески морща и без того паскудное лицо, Дрюня.
— Ну че, мужик? — глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: — Ты, в натуре, тупой, да? Бабки возвращать будешь?
Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности — наши с Дрюней дела не касались ни кого постороннего, и то, что он привел с собой «бойца», повергло меня в шок — я не любил конфликтов, а еще больше не любил вот такую породу людей, к которой принадлежал парень в майке.
— Вообще-то я никому ничего не должен! — тихо ответил я, тоскливо озираясь — и милиции поблизости не видно…
— Че ты там мямлишь? — голос детины налился злобой: — Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин, и гуляй! Понял?!
Конфликта было не избежать. «Убить — не убьет, но покалечит!», подумал я, и твердо ответил:
— Не понял! В своих делах мы сами разберемся…
Договорить я не успел — могучая длань качка ухватила меня за отворот пальто и потянула к себе, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу!
Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности.
Дрюня подбежал к своему «вышибале», протянул носовой платок:
— Жорик, вытрись вот!
— Да пошел ты! — рявкнул на него парень, запрокинул голову, и уже совсем другим тоном сказал, словно бы извинясь: — У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!
И снова рявкнул, поворачиваясь к Дрюне:
— Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!
Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной стене ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:
— Если ты еще раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?
И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:
— Дрю-юня-я!
В метро я все не мог успокоится — с одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по стене ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.