Джером Биксби
Тетя Эми сидела на крыльце в кресле—качалке с высокой спинкой и раскачивалась взад—вперед, обмахиваясь веером. Билл Сомс подъехал на велосипеде и соскочил перед домом.
Потея под послеполуденным «солнцем», Билл поднял из корзины над передним колесом коробку с продуктами и направился по дорожке к крыльцу.
Маленький Энтони сидел на лужайке и играл с крысой. Он поймал крысу в подвале – сделал так, что она подумала, будто почуяла сыр, самый пахучий и аппетитный сыр, о каком только крыса может мечтать, и когда она вылезла из норы, Энтони овладел ее мозгом и заставил ее выделывать разные штуки.
Увидев Билла Сомса, крыса попыталась убежать, но Энтони не захотел этого, и она кувырком упала в траву и осталась лежать, и глазки ее светились крошечным черным ужасом.
Билл Сомс поспешно прошел мимо Энтони и остановился у ступенек крыльца, что—то бормоча себе под нос. Он всегда бормотал что—то себе под нос, когда приближался к дому Фремонтов, или проходил мимо, или думал о нем. Все так делали. Все усиленно думали о разных глупостях, о ничего не значащих вещах, например, два—и—два—четыре—и—умножить—на—два—восемь и так далее. Все старались перепутать свои мысли и перескакивать в мыслях с предмета на предмет так, чтобы Энтони не мог узнать, о чем они думают. Бормотание под нос помогало.
Потому что, если Энтони схватывал какую—либо вашу мысль, он мог найти нужным сделать что—нибудь по этому поводу – например, вылечить головную боль у вашей жены или свинку у вашего ребенка, или вновь заставить доиться вашу старую корову, или утрясти какие—нибудь мелкие дела. При этом он мог не иметь в виду ничего плохого, но ведь трудно ожидать от него, чтобы в подобных случаях он делал именно то, что нужно.
Это – если вы ему нравитесь. Он тогда может попытаться помочь вам по—своему. И это бывает по—настоящему ужасно…
А если вы ему не нравитесь… Что ж, тогда может быть еще хуже.
Билл Сомс поставил коробку с продуктами на перила крыльца и перестал бормотать ровно на столько времени, чтобы сказать: – Все, что вы заказали, мисс Эми.
– О, прекрасно, Вильям,– беззаботно сказала Эми Фремонт.– Господи, ну что за жара сегодня!
Билл Сомс съежился. Его глаза умоляли ее. Он яростно затряс головой и вновь прервал бормотание, хотя было видно, что ему очень не хочется этого: – Ну что вы, мисс Эми… Ведь сейчас так славно, ну просто славно.
Настоящий хороший день!
Эми Фремонт поднялась с кресла—качалки и подошла к Биллу. Это была высокая худощавая женщина; в глазах ее зияла улыбающаяся пустота. Примерно год назад Энтони рассердился на нее, потому что она сказала, что не следует превращать кота в коврик из кошачьей шкуры, и хотя он всегда слушался ее больше чем кого—либо другого – других он вообще не слушался,– на этот раз огрызнулся.
Огрызнулся мысленно. И это был конец Эми Фремонт, какой ее знали все. С тех пор у нее никогда больше не блестели глаза. И тогда весь Пиксвилл (население 46 человек) облетел слух, что даже члены собственной семьи Энтони не находятся в безопасности. После этого все удвоили осторожность… Когда—нибудь, возможно, Энтони и исправит то, что он сделал тете Эми. Мать и отец Энтони надеются на это. Когда он подрастет и ему станет жаль ее. То есть если это возможно. Ведь тетя Эми сильно изменилась, и, кроме того, Энтони теперь не слушается никого.
– Успокойся, Вильям,– сказала тетя Эми,– перестань бормотать. Энтони не сделает тебе ничего плохого. Бог свидетель, Энтони любит тебя! – Она повысила голос и обратилась к Энтони, который старался заставить крысу съесть самое себя: – Ты слышишь, дорогой? Ведь, правда, ты любишь мистера Сомса?
Энтони взглянул через лужайку на бакалейщика – пристальный взгляд ярких, влажных пурпуровых глаз. Он ничего не сказал. Билл Сомс попытался улыбнуться ему. Через секунду Энтони вновь обратился к крысе. Крыса уже сожрала собственный хвост, во всяком случае, отгрызла его, потому что Энтони заставлял ее откусывать быстрее, чем она могла глотать, и вокруг на земле валялись кровавые алые комочки. Теперь крыса пыталась достать до своей спины.
Бормоча себе под нос и изо всех сил стараясь ничего не думать, Билл Сомс на негнущихся ногах прошел по дорожке, забрался на велосипед и нажал на педали.
– До вечера, Вильям! – крикнула ему вслед тетя Эми.
Нажимая на педали, Билл в глубине души пожелал мчаться вдвое быстрее, чтобы как можно скорее убраться от Энтони и от тети Эми, которая временами просто забывает, как нужно быть осторожным. И ему не следовало думать о таких вещах, потому что Энтони поймал его мысли. Он поймал желание убраться от дома Фремонтов, как от чего—то плохого, и его пурпуровые глаза мигнули, и он послал вслед Биллу Сомсу крошечную хмурую мысль, совсем крошечную, потому что он был в хорошем настроении сегодня и, кроме того, Билл Сомс ему нравился или, по крайней мере, не ненравился; по крайней мере – сегодня. Билл Сомс жаждет убраться подальше? Что ж, Энтони обиженно помог ему.
Нажимая на педали со сверхчеловеческой скоростью,– так, впрочем, казалось, потому что в действительности это педали нажимали на его ноги,– Билл Сомс исчез в клубах пыли, умчавшись вниз по дороге. Его тонкие испуганные вопли донеслись сквозь летнюю жару.
Энтони взглянул на крысу. Крыса уже сожрала часть собственного живота и издохла от боли. Тогда он послал ее в глубокую могилу на маисовом поле – однажды отец с улыбкой сказал, что ему, конечно, нетрудно делать так со всеми животными, которых он убивает,– и пошел вокруг дома, отбрасывая странную свою тень в горячем медном свете, льющемся с неба.
На кухне тетя Эми распаковывала продукты. Она поставила горшочки от Мэйсона на полку, спрятала мясо и молоко в холодильник, а свекольный сахар и грубую муку сунула в шкафчик под раковиной. Картонную коробку она поставила в угол около дверей, чтобы мистер Сомс мог взять ее, когда придет в следующий раз. Коробка была испачкана, и потрепана, и порвана, и изношена, но она была одной из немногих, оставшихся еще в Пиксвилле. Выцветшими красными буквами на ней было написано: "Суп Кэмпбелла". Последние банки супа и всего прочего были съедены давным—давно, если не считать небольшого общественного запаса, к которому жители обращались только в особых случаях, но коробка еще держалась; а когда она и другие коробки развалятся, людям придется мастерить ящики из дерева.
Тетя Эми вышла на задний двор, где мать Энтони – сестра Эми – сидела в тени дерева и лущила горох. Каждый раз, когда мать проводила пальцем вдоль стручка, горошины – лоллоп, лоллоп, лоллоп – падали в сковородку у нее на коленях.
– Вильям привез продукты,– сказала тетя Эми.
Она устало опустилась на стул с прямой спинкой возле его матери и снова принялась обмахиваться веером. Она вовсе не была стара. Но с того дня, когда Энтони мысленно огрызнулся на нее, что—то скверное случилось не только с ее умом, но и с телом, и она все время чувствовала себя усталой.
– О, хорошо,– сказала мать.
Лоллоп! – упали в сковородку крупные горошины.
Все в Пиксвилле всегда повторяли: "О, прекрасно", или «Хорошо», или "Ну просто замечательно", что бы ни случилось и ни упоминалось – даже несчастье, даже смерть. Они всегда говорили «Хорошо», потому что, если они не старались скрыть свои подлинные чувства, Энтони мог подслушать, и никто не знал, что может тогда случиться. Вот, например, Сэм, покойный муж миссис Кент, вернулся домой с кладбища, потому что Энтони любил миссис Кент и услышал, как она плакала.
Лоллоп.
– Сегодня вечером будет телевизор,– сказала тетя Эми.– Я очень рада. Я всегда так жду телевизора каждую неделю. Интересно, что мы увидим сегодня вечером?
– Билл принес мясо? – спросила мать.
– Да.– Тетя Эми, обмахиваясь веером, взглянула на небо, пылающее равномерным медным огнем.– Господи, как жарко! Хотела бы я, чтобы Энтони сделал немного попрохладнее…
– Эми!
– О! – Резкое восклицание матери сделало то, чего не смогли сделать умоляющие жесты Билли Сомса. Тетя Эми в тревоге зажала рот исхудалой рукой.– О… Прости, дорогая.
Ее бледные голубые глаза торопливо обежали двор, проверяя, нет ли поблизости Энтони. Не то чтобы это имело значение – ему не надо было находиться поблизости, чтобы узнать, о чем вы думаете. Но обычно, если его внимание не было приковано к кому—нибудь, он был погружен в собственные мысли.
И все же какие—то вещи привлекали его внимание, и вы никогда не могли сказать, какие именно.
– Погода просто прекрасная,– сказала мать.
Лоллоп.
– О да,– сказала тетя Эми.– Прекрасный день, я бы нипочем не хотела, чтобы стало по—другому.
Лоллоп.
Лоллоп.
– Который час? – спросила мать.
Тете Эми с ее места был виден будильник, стоявший на кухне, на полке над печью.
– Половина пятого,– сказала она.
Лоллоп.
– Сегодня вечером мне хотелось бы чего—нибудь особенного,– сказала мать.– Хороший ростбиф принес Билл?
– Отличный, дорогая. Они забили бычка только сегодня, знаешь ли, и принесли нам лучшую часть.
– Дэн Холлиз будет очень удивлен, когда узнает, что сегодняшняя встреча у телевизора будет одновременно и празднованием его дня рождения!
– О, я думаю, он очень удивится! Никто не говорил ему?
– Все клялись, что не скажут.
– Это будет действительно прекрасно,– кивнула тетя Эми, глядя вдаль, на маисовое поле.– День рождения…
– Ну что ж…– Мать поставила сковородку с горохом на землю рядом с собой, встала и отряхнула фартук.– Я, пожалуй, пойду ставить ростбиф. А потом мы накроем на стол.– Она взяла горох.
Из—за угла вышел Энтони. Он не взглянул на них, а прошел прямо через аккуратно прибранный сад – все сады в Пиксвилле содержались аккуратно,– мимо бесполезной ржавеющей коробки, бывшей когда—то семейным автомобилем Фремонтов, плавно перенесся через изгородь и вышел на маисовое поле.
– Ну до чего прекрасный день,– сказала мать чуть громче, направляясь с тетей Эми к двери на кухню.
Тетя Эми обмахивалась веером.
– Прекрасный день, дорогая, просто прекрасный.
На маисовом поле Энтони шагал между шуршащими рядами зеленых стеблей. Ему нравился запах маиса. Живого маиса над головой и старого, мертвого маиса под ногами. Богатая земля Огайо, насыщенная корнями трав и коричневыми сухими гнилушками початков маиса, при каждом шаге набивалась между пальцами его босых ног,– прошлой ночью он сделал дождь, чтобы сегодня все пахло и было хорошо.
Он прошел до края поля, туда, где роща тенистых зеленых деревьев скрывала прохладную, сырую темную землю, и массу лиственного подлеска, и нагромождения замшелых камней, и маленький родник, образовавший яркое озерко. Здесь Энтони любил отдыхать и глядеть на птиц, и насекомых, и мелких зверьков, как они шуршат, бегают и чирикают вокруг. Он любил лежать на прохладной земле, и вглядываться в движущуюся зелень над головой, и наблюдать, как насекомые вьются в смутных мягких лучах, которые стоят подобно косым пылающим столбам между землей и верхушками деревьев. Ему почему—то нравились мысли маленьких существ в этом месте, нравились больше, чем мысли людей за полем. И хотя мысли, которые он здесь улавливал, не были особенно сильными и яркими, он понимал их достаточно, чтобы знать, что этим маленьким существам нравится и чего они хотят, и он проводил много времени, устраивая рощу так, как это больше всего нравится им. Раньше здесь не было родника. Но как—то раз он уловил жажду в крошечном мохнатом мозгу, и вывел грунтовые воды наружу чистой холодной струей, и наблюдал, помаргивая, как зверек пил, и ощущал его удовольствие. Позже он создал озерцо, обнаружив у другого зверька желание покупаться.
Он устроил камни, и деревья, и пещерки, и кусты, солнечный свет там и тени здесь, потому что он чувствовал во всех этих крошечных мозгах желание – или инстинктивную тягу – именно к такому месту для отдыха, именно к такому месту для спаривания и именно к такому месту для игр и для гнезда.
И видимо, все зверьки со всех пастбищ и полей знали, что это хорошее место, потому что с каждым разом их приходило сюда все больше,– каждый раз, когда Энтони появлялся здесь, он обнаруживал больше зверьков, чем их было накануне, и больше желаний и стремлений, которые надо было удовлетворить.
Каждый раз он находил зверьков нового вида, какие ему раньше не попадались, и он заглядывал в их мозг и смотрел, чего они хотят, и давал им то, что они хотели.
Он любил помогать им. Ему нравилось ощущать их простое удовольствие.
Сегодня он лег позади толстого вяза и устремил взгляд своих пурпуровых глаз на красно—черную птицу, только что появившуюся в роще. Она щебетала на ветке над его головой, и прыгала взад и вперед, и думала свои маленькие мысли, и Энтони сотворил большое мягкое гнездо для нее, и очень скоро она забралась туда.
Длинное коричневое гладкошерстное животное пришло напиться из озерца.
Энтони заглянул в его мозг. Животное думало о зверьке поменьше, который бегал по другую сторону озерца, выкапывая насекомых. Зверек не знал, что он в опасности. Длинное коричневое животное перестало пить и напрягло ноги, готовясь к прыжку. И Энтони отправил его в глубокую могилу на маисовом поле.
Он не любил таких мыслей. Они напоминали ему мысли людей в деревне.
Давным—давно несколько человек думали вот так же о нем, и однажды вечером они спрятались и ждали его, когда он возвращался из рощи,– и он сразу переправил их всех в могилу на маисовом поле. С тех пор никто из людей не думал о нем так, по крайней мере, не думал отчетливо. Теперь все их мысли были перепутаны и в беспорядке, когда они начинали думать о нем или возле него, поэтому он перестал обращать на них особое внимание.
Ему нравилось иногда помогать людям, но это было не так просто, и не все были довольны его помощью. Они никогда не думали счастливых мыслей, когда он помогал, просто пугались. И он стал проводить больше времени здесь.
Некоторое время он наблюдал птиц, насекомых и зверьков, потом поиграл с одной птицей, заставив ее взмывать и стремглав опускаться и носиться бешено вокруг деревьев, но тут другая птица отвлекла его внимание на секунду, и первая ударилась о камни. От обиды он загнал камни в могилу на поле, но с птицей он сделать больше ничего не мог. Не потому, что она была мертва, а потому, что у нее было сломано крыло. И он отправился домой. Ему не хотелось шагать через маисовое поле, поэтому он просто явился домой – перенесся в подвал.
Здесь, в подвале, было отлично. Отлично, и темно, и сыро, и даже хорошо пахло, потому что однажды мать стала варить варенье на длинном столе возле дальней стены, но когда Энтони начал приходить сюда, она перестала спускаться, и варенье протекло и разлилось по грязному полу, и Энтони нравился его запах.
Он поймал новую крысу, заставив ее подумать, будто она чует сыр, поиграл с нею и отправил в могилу на маисовом поле рядом с длинным животным, которое он убил в роще. Тетя Эми ненавидела крыс, и он убил их множество, потому что ему нравилась тетя Эми, и иногда он делал то, что хотелось тете Эми. Ее мозг был похож на маленькие мохнатые мозги там, в роще. Она давно уже не думала о нем ничего плохого.
После крысы он поиграл с большим черным пауком в углу под лестницей, заставив его бегать по паутине взад и вперед, пока паутина не затряслась и не засверкала в свете, падающем из отдушины, словно отражение в серебристой воде.
Затем он принялся загонять в паутину плодовых мух, пока паук не обалдел совершенно, пытаясь опутать их всех. Пауку нравились мухи, его мысли были сильнее мушиных, поэтому Энтони делал так. Нечто плохое улавливалось в этой любви паука к мухам, но было трудно разобрать, что именно, и, кроме того, тетя Эми ненавидела мух тоже.
Он услыхал шаги наверху – мать ходила по кухне. Он мигнул своими пурпуровыми глазами и чуть было не решил заставить ее остановиться, но вместо этого перенесся наверх, на чердак. Взглянув из круглого окна под крышей на лужайку перед домом, на пшеничное поле Гендерсона за нею и на пыльную дорогу, он свернулся в неправдоподобный узел и задремал.