Стэйси Кейд
Пролог
Алона
Улизнуть из школы было достаточно легко, я делала это не раз. Мне нужно было лишь подождать, когда миссис Хиггинс приведет всех на школьное поле, затем проскользнуть за трибуны и спуститься к другому проходу в сетчатом заборе.
А вот незаметно пробраться обратно… будет уже не так просто. Ладно, с этим разберусь позже, когда вернусь. Как и всегда.
Я дрожала под порывами прохладного утреннего ветерка. В семь утра первого мая на улице было не настолько тепло, чтобы разгуливать в дурацкой тонкой футболке и коротких шортах, которые нас заставляют надевать для занятий. На поле от ветра хотя бы защищают трибуны, а черные сидения сохраняют частичку тепла, оставшуюся с прошлого дня.
Сейчас мне помогал согреваться лишь клокотавший внутри гнев. Как она могла снова так со мной поступить?! Она что, так ничего и не поняла? Да не будет для нее никакого сказочного конца! Не в этот раз. И мне надоели все эти глупые звонки от него с вопросами о ней и ее завуалированные вопросы о нем.
Я пошла быстрее, направляясь в сторону теннисных кортов. Бросив быстрый взгляд через плечо, и убедившись, что расстояние между мной и полем достаточно большое, я открыла мобильник, который прятала в зажатой руке во избежание ярости миссис Хиггинс, и нажала кнопку быстрого набора номера. Номера «один», конечно же.
Раздался гудок, и я представила, как в темной кухне на липком гранитном столе мигает телефон. Она не ответит, так как это расстроит ее планы, но узнает, что звоню я. Прижмет трубку к груди и посмотрит на номер, надеясь, что звонит он.
Надеюсь, меня кто-нибудь прикончит прежде, чем я столь отчаянно буду жаждать чьего-либо внимания. Серьезно, это же жалко. И из-за этого рушатся жизни. Например, МОЯ жизнь. Теперь мало того, что я опять должна солгать миссис Хиггинс о причине ухода с урока (я не против этого в определенных обстоятельствах, если на то есть серьезная причина), так у меня еще и не получится встретиться перед занятиями с Крисом и Мисти — моим парнем и лучшей подругой, что повлечет за собой еще одну ложь. Они терпят друг друга только ради меня. И что еще хуже, сегодня праздник выпускников-спортсменов, а шкафчик Криса, в отличие от шкафчиков остальных старшеклассников-спортсменов, останется не украшенным до обеда.
Не то чтобы ее это все заботило. Ей всегда было плевать на всех, кроме себя любимой.
К тому времени как сработал автоответчик, меня уже трясло от злости и я быстро шла мимо теннисных кортов к Хэндерсон-стрит, ожидая телефонного сигнала. Когда он прозвучал, я заорала в телефон так, чтобы она смогла услышать меня наверху, в своем гнездышке из смятых простыней и скомканных салфеток: — Я знаю, что ты слышишь меня, и не могу поверить, что ты заставляешь меня это повторять! Неужели у тебя не осталось ни капли гордости? Он позвонил мне, мне, а не тебе! Тебе картина еще не ясна? Бог мой, да приди уже в себя, наконец, и…
Меня обдало горячим воздухом. Ошарашено умолкнув, я обнаружила, что ступила с тротуара на дорогу, даже этого не заметив. В это мгновение я услышала рев гудка, почувствовала запах выхлопных газов и горящих шин, и увидела, как гладкий, ярко-оранжево-желтый нос школьного автобуса на скорости несется прямо на меня. Боже, автобусы такие уродливые, когда ты видишь их крупным планом.
Глава 1
Алона
То, как я умерла, должно было бы стать самым худшим мгновением в моей жизни. Я это к тому, что: алё, меня переехал полный ботанов школьный автобус, в то время как на мне были лишь красные короткие шортики из полиэстера и практически прозрачная белая футболка! Разве может быть что-нибудь ужасней этого?
Так я думала. В четверг, через три дня ПС (для недогадливых — после смерти), я проснулась как обычно: лежа на спине, слева от желтой линии на Хэндерсон-стрит, ощущая на лице тепло от попыхивающего, проезжающего мимо автобуса.
Не «того самого» автобуса. Тот самый, что меня убил, наверное, еще находился в ремонте или был списан, или не знаю, что уж там еще делают с транспортными средствами с плохой энергетикой.
Я закашлялась и села, разгоняя рукой горячий шлейф от выхлопных газов. Знаю, знаю, это странно. Ни легких, ни тела, ни дыхания, но, слушайте, не я устанавливаю правила, я здесь просто живу… вроде как.
Я поднялась на ноги как раз вовремя для того, чтобы Ленд Ровер Бена Роджерса (его отец дилер этой фирмы… счастливчик!) проехал прямо сквозь меня. Я вздрогнула, но боли не почувствовала. Эти дни мне ничего не могло причинить боль, но я пока еще к этому не привыкла. Бен, конечно, ничего не заметил, продолжая болтать по прижатому к уху мобильному. Он не мог видеть меня. Никто не мог.
Если я кажусь довольно спокойной по поводу всей этой «я-мертвая» фигни, то только потому, что у меня было несколько дней, чтобы попривыкнуть. Первые двадцать четыре часа? Определенно не из моих любимых. Если кто-то попытается впарить вам избитое: «я понятия не имел, что умер, пока не обернулся и не увидел свой надгробный камень», знайте — это ложь.
Во-первых, изготовление надгробий занимает несколько месяцев. Особенно тех, что делают по спецзаказу из итальянского красного мрамора с плачущими ангелами наверху. Во-вторых, если вам ни о чем не скажет вид вашего изуродованного, обмякшего тела, то достаточно последовать за ним в больницу и посмотреть на то, как замученный и усталый врач из отделения экстренной медицинской помощи, заявляет, что «ты» мертв, несмотря на то, что в этот самый миг ты кричишь и умоляешь его услышать и увидеть тебя. А как вам тот момент, когда «ваш» папа заходит в холодную комнатушку на цокольном этаже больницы и ему показывают «вас» на ужасном зернистом прикладном ТВ?
Я пыталась с ним поговорить. С папой, я имею в виду. Он не слышал меня. Что, впрочем, совершенно неудивительно. Расс Дэа слышит только то, что хочет услышать — во всяком случае, так он всегда говорит. Вот почему из него вышел отличный корпоративный представитель… или, по мнению некоторых людей, законченный мерзавец. Но тут он заплакал.
Мой папа, человек, учивший меня, что «отсутствие эмоций» — первое правило получения желаемого, стоял в одиночестве в крошечной, пахнущей антисептиком комнате с посеревшим под загаром лицом и блестящими в мерцании флуоресцентных ламп дорожками слез на щеках.
Вот тогда-то я и поняла. Еще до того, как он сдавленным шепотом, совершенно не похожим на его обычный звонкий голос, произнес: «Это она». Я умерла. Может быть, не полностью — в конце концов, какая-то часть меня все еще находилась здесь и наблюдала за происходящим. Но на телевизионном экране совершенно точно было мое тело — покрытое белоснежной простыней, маленькое и хрупкое, каким никогда мне до этого не казалось, со спутанными вокруг лица волосами.
Это был сильный удар для папы. И когда работники больницы подсовывали ему бланки для подписи, он все спрашивал и спрашивал: «Кто-нибудь может ее причесать? Она не… она сама на себя не похожа. Ей будет неприятно».
Я глубоко вздохнула (да-да, смешно, я знаю) и покачала головой. Теперь ничего из этого не имело значения. Когда-нибудь — скоро, очень скоро — в отдалении вспыхнет яркий свет и заберет меня с собой. А потом я буду жить новой жизнью — или какой-то имитацией ее, — загорая на белом песке пляжа без солнцезащитного крема, потягивая мохито и лелея мысль о том, что могу пройтись по бесконечному числу обувных магазинов, где все абсолютно бесплатно. Эй, это же рай, не так ли? Однако сначала мне бы хотелось увидеть все, что только можно. Ведь мы умираем лишь раз и второго шанса не будет.
Я беззвучно и чуть ли не вприпрыжку завернула за угол стоянки и вдруг осознала, что в первый раз в своей… ну, в общем, впервые не могу дождаться, когда же приду в школу.
Люди считают, что если ты популярен и хорош собой, то школа для тебя — место отдыха и развлечений. Это лишь показывает, какими глупыми они могут быть. Если ты королева школы три года подряд, капитан группы поддержки спортивной команды и первая помощница на выпускном балу, то должна выполнять соответствующие обязанности и оправдывать возложенные на тебя ожидания.
Малейшее отклонение — разговор не с тем человеком; свитер, точно такой же, как у ботана, надевшего его в редкий момент просветления и осознания модных тенденций; покупка гамбургера вместо салата — грозит безвестностью или чем похуже.
Пример тому — случившееся с Кимберли Шаэ. У Ким было все: богатые родители, безупречные азиатские черты лица и обмен веществ, позволяющий есть все что ни попадя и при этом оставаться достаточно стройной и легкой, чтобы стоять на вершине пирамиды группы поддержки.
Как и большинство из нас в узком кругу, Ким по выходным напивалась или делала вид, что напивается, на лесных вечеринках у Бена Роджерса.
И как-то раз Ким действительно выпила слишком много, ну или достаточно много для того, чтобы забыть одно из главных правил популярных девушек: пить так, чтобы казаться глупой и кокетливой, но не глупой и сексуально озабоченной. Кто-то снял на мобильный, как она отдается своему давнему увлечению и хозяину вечеринки Бену Роджерсу прямо за традиционным школьным деревом.
Да все парни убили бы, лишь бы оказаться на месте Бена, и любая девчонка с той вечеринки покривила бы душой, сказав, что не мечтала о подобном. (Бен с третьего класса считался самым желанным парнем в нашем классе, и каждая мечтала стать той, кто наконец его сломит). Но быть пойманной? Это совсем отдельная тема.
Фотографии разослали в течение нескольких часов, и уже утром в понедельник Ким прекрасно понимала, что садиться в кафе за наш столик не стоит. Она села за столик второго яруса.
Наш кафетерий — это что-то вроде большого зала со сценой впереди, от которой идут ступени и располженные ярусами столики. Чем ближе ты к «оркестровой яме» — самому привилегированному месту, тем ты популярнее.
Я всю жизнь прикладывала немало усилий, чтобы получить и сохранить место за «столовой ямой» (отвратное название, но не я его придумала, так что пофиг). Одной внешностью этого не добиться. Меня научила этому на своем примере мама. Чтобы создать иллюзию собственного совершенства и стать объектом зависти каждой девчонки в школе нужно потратить много времени и сил, но я отдавала этому всю себя, и это стоило того.
Ну вот взять к примеру мои вчерашние похороны. Никогда не видела, чтобы в одном месте собиралось столько народу из школы. Я имею в виду место за пределами школы, конечно же. (Слава богу, мама была слишком «убита горем», чтобы присутствовать на заупокойной службе. Нет, я не против эмоционального всплеска, но вот если бы ее вырвало на цветочные композиции, это было бы как-то не очень). Кто-то все организовал и раздал черные повязки на руку с моим именем, вышитым розовым. Принес цветы, свечи и коробки с салфетками. Люди, которых я даже не знаю — к примеру, одна толстенькая девчонка, которую я видела на алгебре и которая носит жуткие мешковатые кофты в надежде казаться в них стройнее… ну да, как же, — пришли поплакать над моим гробом. Ну, или рядом с ним, какая разница.
Я даже краем уха слышала разговоры о том, чтобы повесить мое фото в траурной рамке в главном коридоре прямо рядом со стеклянной витриной с баскетбольными и футбольными призами. (Как школьная чирлидерша могу смело заверить вас, что в футбол мы играем отстойно, и, если взглянуть на награды, то мы делаем это отстойно аж с 1933 года).
Это плохо прозвучит, но если быть честной до конца, то я даже почувствовала небольшое облегчение от того, что умерла. Не сразу, конечно. Отойдя от первоначального шока, я некоторое время страшно злилась. Впрочем, вряд ли кто-то будет в хорошем настроении после ночи в морге в компании со своим мертвым телом. Все, о чем я тогда думала — чего мне будет не хватать. Больше никакого горячего мороженого с фруктами, уплетаемого втихомолку? Больше никаких поцелуев? Или чего пострастнее? Я померла долбаной девственницей! Вот уж чего не ожидала, так не ожидала.
Но на следующее утро я очнулась на Хэндерсон-стрит, ощущая на лице тепло солнца и слыша над собой рев автобусных моторов, и осознала кое-что еще. Что есть много чего такого, о чем я не буду скучать. Меня пугала мысль об университете, о том, что нужно будет начинать все сначала, снова всех очаровывать и соревноваться с такими же как я девчонками из окрестных школ… брр, все это жутко выматывает. Теперь же мне совершенно не нужно об этом беспокоиться. Моя популярность навечно застыла на самом своем пике. Такое ощущение, будто я пересекла финишную черту на беговой дорожке, по которой даже и не знала, что бегу. Я умерла прежде, чем смогла разрушить свою жизнь, так что моя смерть была неожиданной, но в какой-то степени прикольной.
Возвращаясь к тому, о чем я говорила ранее — после вчерашнего впечатляющего проявления скорби, я не могла дождаться, когда же увижу, чем удивят меня мои друзья. Было ли у моих одногруппниц по команде поддержки Эшли Хикс и Дженнифер Майер время для того, чтобы вылепить из свечного парафина скульптуру в виде моего лица, которую они обсуждали между всхлипываниями и рыданиями?
Я прибавила шагу, желая дойти до главного коридора до того, как ученики заполонят остальные после школьного звонка. Все эти проходящие сквозь меня тела (они же не видят меня, чтобы обходить, а я не могу постоянно от всех уворачиваться) действуют нервирующе.
Но первый тревожный «звоночек» прозвучал для меня, когда я еще даже близко не подошла к главному коридору. Пересекая автомобильную стоянку, я заметила, как Кэти Гуд — популярная десятиклассница, сидящая в третьем ярусе столиков кафе — украдкой оглядевшись, стянула с левой руки повязку с моим именем и бросила ее.
Тонкую ткань подхватил и протащил по асфальту ветерок, пока она не зацепилась о неровный камень у моих ног. «Покойся с миром, Алона Дэа», — прочитала я надпись на ней.
— Эй! — гневно крикнула я ей, но, конечно же, Кэти и глазом не моргнула, не слыша моего несуществующего для нее голоса. Ладно. Пусть она будет единственной чудилой без черной повязки на руке. При таком раскладе ей никогда не заполучить место за «столовой ямой».
Вот только проследив за Кэти взглядом и понаблюдав за тем, как она встречается с группкой своих тупых друзей, я осознала, что ни у кого из них нет на руке траурной повязки. Как и у кучки музыкальных фанатиков (четвертый ярус столов — лучше, чем у математических ботанов, но хуже, чем у научных — эти вечно могут придумать что-то эдакое), стоящих позади дружков Кэти.
Мое сердце учащенно забилось, и на затылке выступил холодный пот. Что-то для мертвой я слишком много «чувствовала», и охватывающее меня сейчас чувство было всепоглощающим ужасом.
Я крутанулась на месте — непривычно тихо на покрытой гравием парковке, чтобы увидеть: нет… ни один человек в зоне моего поля зрения не надел символ скорби, которую так яро все выказывали вчера. Как это возможно?
Позабыв о своем желании оставаться спокойной и хладнокровной, я бросилась ко входу в школу и к Кругу.
Три деревянные скамьи, приобретенные на пожертвования бывших выпускников и поставленные в форме буквы «U» вокруг флагштока — территория моих друзей. Все тот же «первый ярус». Популярные ребята отдыхали и бездельничали здесь большую часть времени, возложив получение профессиональных знаний на подающих надежды младшеклассников.
Скамьи были натерты до блеска сотнями идеальных задниц — таких, как у Бена Роджерса, а флагшток стал молчаливым свидетелем сотен свиданий и встреч. Все они проходили прямо перед зданием администрации, и нам это позволялось. Мы были «хорошими ребятами». Окажись на нашем месте кто другой, и ему тут же бы влетело. Я не говорю, что это честно, просто так обстоят дела. И все это знают.
Я примчалась к Кругу чуть запыхавшись (да-да, я знаю, я мертва, но все же…), времени до звонка осталось всего ничего. Было непросто продираться сквозь толпы неторопливо идущих к школе учеников. До этого я и не задумывалась о том, как удобно, когда все тебя узнают и расходятся, уступая дорогу. Как жаль, что все это в прошлом.
Став старшеклассниками, мы и места на скамьях распределили согласно рейтингу. Мои друзья уже заняли свои места. Бен Роджерс растянулся во весь рост на ближней к парковке скамье в окружении девчонок, претендующих на роль его будущих «наложниц». Им лишь винограда не хватало, чтобы кормить его с рук, да этих здоровенных египетских опахал.